Дорога привела её к старому, заброшенному аэродрому. Здесь они с Огуречной Лошадкой много раз скакали, разгоняясь, прежде чем взлететь. Только здесь пока ещё ничего не изменилось. Между плотно пригнанными каменными плитами прорастала гусиная травка и подорожник. Катя сорвала травинку, зажала её ладонями так, что та натянулась зелёной стрункой, и дунула. Раздался переливчатый долгий звук. Катя засмеялась… и вдруг — ту-дух, ту-дух, ту-дух! — к ней мчалась, закинув рогатую башку, коза Алексашенька.
— Всё… всё… всё… не могу… не… не могу больше… — тяжело поводя боками, проблеяла она, валясь с копыт.
Некоторое время она лежала, будто в обмороке, потом засучила ногами, дёрнула хвостиком и поднялась.
— От кого это ты так удирала? — спросила Катя.
— Ни от кого. Я тренируюсь. — Алексашенька перевела дух.
— Зачем?
— Зачем-зачем… Всё-то тебе расскажи. Полина говорит, что мы с Огуречной Лошадкой сестры, что мы с ней родные по матери, только отцы у нас разные. А так — и происхождение, и воспитание, и даже внешность у нас как у близнецов.
Катя от удивления не могла вымолвить ни слова. Коза поняла, что круто загнула.
— Ну да, ну да… Вымя и рога… ну, ещё шерсть и всё такое прочее, — мямлила она, смягчая сказанное. — Всем этим я пошла в отцовскую родню, но вот четыре ноги, копытца, зелёные глаза и кроткий нрав — это нам с Огуречной Лошадкой досталось от мамочки. Фу, как я заболталась, а мне надо работать над собой. Всё вроде получается: и скорость есть, и резвость, вот только полётности нет. Но это даётся тренировкой. — Коза уже присела, чтобы скакнуть и умчаться, но вдруг передумала. — Слушай, хочешь прокатиться? Садись, садись, — подставила она спину, — я ещё никого не катала.
Катя потопталась нерешительно.
— Да садись же, не стесняйся! — пританцовывала от нетерпения Алексашенька.
И Катя села.
— Ну как?
— Нормально, — вежливо ответила Катя, чтобы не обидеть козу. Ей было жёстко, тряско, она уже пожалела, что согласилась кататься, а коза всё не унималась.
— Ещё немного, и я буду летать. Главное — секрет разгадать, как это делать. Ты ведь, наверно, знаешь? — скосила она на Катю жёлтый глаз. — Научить можешь? Ты не думай, я отблагодарю! Я ведь как мыслю, — доверительно рассуждала она, — я ведь знаю, что настоящей-то твоей Лошадки нет. А я — вот она! Её, прежнюю-то, кто видел? Ты, Полина, Повар да этот горе-изобретатель, — труся по аэродрому, болтала Коза. — Полина за меня всегда. Это точно. Испытано. А эти два недоумка ничего не докажут. Да и кто их слушать станет?
«Как бы соскочить?» — думала Катя.
Ей стало как-то стыдно. Она тут же пожалела, что согласилась прокатиться на этой проклятой козе. И спина у неё какая-то колкая и костлявая, и воняет от неё чем-то. Зелёнкой, что ли?
— Теперь я — Огуречная Лошадка! Я! — радостно вопила коза, набирая скорость.
Катя изо всех сил держалась за рога. Её трясло и мотало просто ужас как!
— Сто-о-о-й! Стой! — кричала она, но коза ничего не слышала.
Выпучив жёлтые глазищи, Алексашенька орала, перекрывая ветер:
— Береги-и-ись! Разойди-и-и-сь! Задавлю-ю-у-у!
Вдруг где-то у козы под мышкой запищал телефон. Коза тормознула, подняв тучи пыли, и заблеяла в мобильник.
— Да! Я. Я. Порядок… Понято… Забиваем стрелку через час. О'кей!
Катя уже совсем было сползла с её тощей спины, но коза почувствовала её намерение удрать и, ловко подкинув её задом, чтобы не съезжала, радостно затараторила:
— Ты мне нужна. У меня теперь есть спонсор, такое шоу закрутим! «Девочка и Огуречная Лошадка!» В общем, соглашайся! Я — Огуречная Лошадка, а ты — моя девочка.
Они уже подъезжали к опушке леса. Над деревьями высоко поднимался единственный дуб. Старый знакомый. Здесь была мягкая гусиная травка, и Катя приготовилась падать. Она отпустила рога и кубарем полетела в кусты.
На ветке дуба сидел Дятел. Да-да! Всё в том же, но теперь слегка потёртом чёрном жилете и в красном, немного полинявшем картузике.
— Дятел! Здравствуй, Дятел!
Дятел церемонно поклонился и шаркнул ножкой:
— С мягкой посадкой. Ты что, с дуба свалилась?
— Да нет, это я с козы Алексашеньки, — вставая и отряхивая платье, засмеялась Катя.
— А она здесь всё время тренируется. Пойдём ко мне в гости, — приплясывал Дятел на ветке. — Потолкуем, чайку попьём, славно проведём вечерок. Я, признаюсь, старый сплетник, очень люблю всякие новости!
— А что белки? Как они? Живы-здоровы? — спрашивала Катя, ставя ногу на нижнюю ступеньку знакомой лесенки, иссушенной солнцем и ветрами.
— О! Профессор Хвостатов пережил большое горе. Белочка заболела от простуды и умерла в феврале, когда были сильные ветры и морозы. Он очень плакал. Но пришла весна, и он снова женился. И знаете, Катенька, кажется, опять очень удачно. Его новая жена — Кротиха. Да-да! Надо же, совершенно противоположные натуры, абсолютно разные характеры. И вот тебе на! — Дятел пожимал плечами, крутил носом, и непонятно было, рад он за профессора или осуждает его.
Он открыл маленькую круглую дверцу и пропустил гостью в своё гнездо.
— А я, знаете ли, убеждённый холостяк, — вздохнул Дятел. — Живу один. Была у меня жена Дятлиха — настырная, носатая, упрямая! Упрётся в своё — и долбит, и долбит… Но я её передолбил, и она меня бросила. Вот теперь один.
Кате было всё это удивительно и немного смешно, но она боялась, что Дятел перестанет рассказывать ей свои трогательные истории, и слушала, не сводя с него глаз.
— А вчера я влюбился в Синицу, — радостно блестя глазами, продолжал он почему-то шёпотом. — Умница! Красавица! Певица! Но разве она пойдёт за меня, дурака старого? — Бедняга сокрушённо вздохнул.
Катя с любопытством оглядывалась. По стенам развешано множество полочек, сделанных из сучочков и щепочек. Они были набиты всякой всячиной: журналами, растрёпанными книжечками. Как-то бочком в угол входил маленький письменный стол, к которому были привёрнуты чёрные тисочки. Лежали отвёртки, молоточки, лупа, а в выдвинутых ящиках, в коробочках и баночках теснились мелкие винтики-шурупчики и прочая мелочь.
— Вот так и живу. Чиню магнитофоны, часы, телевизоры.
На этом же столе стояла сковородка с жареными семечками и закопчённый заварочный чайник.
Самодельный деревянный абажурчик бросал полосатые тени на потолок и на потёртый коврик на полу. Катя почувствовала себя очень уютно. Она с удовольствием уселась в старое плюшевое кресло, такое продавленное, что оно напоминало гнездо.
— С ножками, с ножками! — подсказал Дятел. — Залезай без церемоний.
И Катя, скинув босоножки, поджала под себя ноги. Маленький, чуть больше спичечного коробка телевизор мерцал в углу. Знакомые дикторы вели свои передачи, и нахальная реклама всё время перебивала их: «Огуречный лосьон», «Огуречный крем», «Огуречный шампунь»… И везде — на банках, пузырьках и этикетках — красовалась её Огуречная Лошадка и она сама у неё на спине в ромашковом венке.
— Что за чудеса! — изумлялась Катя.
— Ну, поняла теперь, почему тут все с ума посходили? — рассмеялся Дятел.
Он налил Кате чаю в большую синюю чашку и сам присел рядышком с такой же большой кружкой. Когда был выпит весь чай, Катя знала все секреты всех жителей леса. И Дятел тоже узнал один секрет — Катин. Про заветный узелочек с семечками от Огуречной Лошадки.
Поклявшись страшной клятвой: «Чтоб мне остаться без носа, если проболтаюсь!» — Дятел попрощался с Катей до завтра.
— Осторожней, не упади! Держись за перила, — заботливо напомнил он, высунув нос из-за двери.
С соседней ветки шарахнулись две вороны. Они, как всегда, подслушивали.
Тётка Полина примчалась с рынка на велосипеде, приткнула руль к забору, нацепила очки и, выхватив из корзины на багажнике газету, принялась читать. Потом забегала по дому, чертыхаясь и ахая.
— Это что ж это делается-то! Ай-ай-ай! Вот знать бы, соломки бы подстелить… В руках, можно сказать, миллионы держала и упустила! — бормотала она, направляясь в огород к огуречной грядке. — Вот! Вот это место! — бормотала она. — Здесь она, моя ласточка, моя тютюлечка и родилась! Я, можно сказать, мать её родная, поливала её, подкармливала! А теперь, выходит, я одна остаюсь ни при чём!
И, решительно развернувшись, Полина понеслась назад к дому. Вскоре она вынесла доску, на которой обычно раскатывала лапшу. Теперь на ней, хотя и криво, но ярко, цветными фломастерами, было написано: «Здесь родилась Огуречная Лошадка!» Полюбовавшись своей работой, Полина приколотила доску над калиткой и принялась наводить чистоту и красоту.
— И у меня все о'кей! Культур-мультур не хуже чем у людей.
Она выдирала бурьян, расчищая дорожку от огуречной грядки к калитке, посыпая её песочком, ровняя, притаптывая.
— И у меня все о'кей! Культур-мультур не хуже чем у людей.
Она выдирала бурьян, расчищая дорожку от огуречной грядки к калитке, посыпая её песочком, ровняя, притаптывая.
С этим огуречным бумом Полине было не до козы, а та где-то пропадала. Совершенно от рук отбилась.
— Ну, вернись только. Я тебя выдою и выдеру.
Коза вернулась на другой день к вечеру, и не одна. Возле неё похаживал и по-деловому осматривал потолок, стены, крышу, окидывал взором усадебный участок какой-то элегантный старичок с хризантемой в кармашке сиреневого пиджака.
— Проходите. Это моя домработница, — кивнула она на Полину.
Бедная старушка попятилась и села мимо стула. У её козы не было рогов! Хвостик был теперь похож не на кисточку для бритья, а остреньким шильцем торчал вверх. Куда-то делось вымя, вся она была гладко выбрита. И это ещё не всё. Она была зелёная и отлакированная до блеска!
И начался суровый разговор.
— Какое тебе молоко копеечное! — топала ногами коза. — Я такое дело раскручиваю! Сама ж говорила: похожа, похожа, а теперь опять за своё? Молоко ей подавай! У меня уже всё получается. Я, может, завтра взлечу!
— Да будет тебе! Взлетела одна такая, — махнула рукой бабка. — Где взлетишь, там и сядешь.
— Завтра у меня встреча с испанцами, послезавтра — с итальянцами. Я уезжаю на гастроли в Америку!
Болтая, Коза раскладывала по столу, кровати и подоконнику фотографии.
— Узнаёшь? То-то!
Яркие снимки изображали Алексашеньку в виде Огуречной Лошадки. Вот она резвится с детьми на песчаном острове среди пальм и фламинго. Вот она летит с девочкой на спине над морями-океанами, а вот скачет по горам по долам.
Ахая и близоруко щурясь, тётка Полина рассматривала фото.
— Вроде… ты. Или не ты? — недоумевала она. — И когда успела-то? Море, горы… Разве ты где дальше этого леса была?
— Ой, вооще! Вот серость! Это ж современная техника! Компьютерная графика! — блеяла Алексашенька, выкатывая свои зелёные глазищи. — Как, похожа я на Огуречную Лошадку? — победно наступала она на Полину. — Вот то-то и оно, что похожа!
— А я-то теперь как же? — взмолилась Полина.
— Со мной не пропадёшь. Будешь у меня по хозяйству. Не реви, не реви. Лучше делом займись — грязищу развела, ступить некуда! Да пошевеливайся! А я в косметический кабинет. Массаж да макияж… Оттуда сразу на вернисаж. Вернусь, как освобожусь, ближе к ночи.
За калиткой раздался нетерпеливый автомобильный гудок. Коза чмокнула Полину в щёчку и, виляя задом, процокала по лестнице.
— Гуд бай!
— И на кого ж ты меня бросаешь! — завыла Полина. — Как же?.. За что же? — Она заголосила на весь посёлок и выбежала за калитку, но её Алексашеньки и след простыл.
Только пыль долго стояла туманом, оседая на сирени.
Наутро к Кате прибежал Повар.
— Их надо немедленно разделить поровну.
— Что? Что такое? Я ничего не понимаю! — отбивалась от него Катя.
— Я имею в виду волшебные семечки! Вот! Вот же они! В твоём кармане!
Подлетели две вороны.
— Не зажимай! Мы знаем, они у тебя! Мы всё слышали!
— Вот-вот! Весь посёлок знает, а она не знает! — не отставал Повар. — Я протестую! Семечки общие! Это народное добро! И нечего присваивать! Это грабёж! Подсудное дело! Я требую конфисковать и посеять!
Повар разгорячился, стал красным и размахивал руками, призывая свидетелей. Зеваки собирались, толпились вокруг него. Воодушевлённый их поддержкой, он влез на перевёрнутый мусорный ящик и заговорил громко, на весь посёлок:
— Товарищи! Граждане! Дамы и господа! Семечки волшебные! Посев взойдёт немедленно. И тогда, вы представляете, вырастет целый эскадрон Огуречных Лошадок. Это будет грандиозно. В наших лесах будут пастись табуны Огуречных Лошадок. Они будут размножаться на лужайках и полянах. И наш лес станет знаменитым. Ничуть не хуже африканского заповедника. Львы, носороги, слоны, бегемоты — это всё старо и немодно! Это пройденный этап. И охота на них никого нынче не удивляет. А тут такое невиданное чудо. И где? В нашем скромном, ничем не знаменитом лесопарке! На нас с завистью оглянется весь мир. Все туристы сразу ринутся сюда. Тут такое развернётся! Такое завертится-закрутится! Рестораны, кафе, бистро, пивные, чайные, торговля с лотков! И везде угощения будут готовиться по рецептам моей фирмы. Огуречные Лошадки во фритюре! С подливкой! Жареные, солёные, печёные… Бесконечное количество вариантов. И на всех этикетках мой портрет в обнимку с Огуречной Лошадкой. А если вы выберете меня президентом фирмы, я сделаю каждого из вас счастливым. Это однозначно!
Но Повара уже сталкивали с мусорного ящика, и пробившийся сквозь толпу Дачник-неудачник размахивал лётным шлемом, зажатым в кулаке:
— Граждане соотечественники, помогите убедить девочку! Девочка! Ну что ты упрямишься? Почему не хочешь дать дорогу прогрессу? Ведь это же свинство: зажимать семечки. Как собака на сене, честное слово… Ну, не хочешь поделиться по-честному — продай. По доллару за штучку. Ну по два… ну по десять! В конце-то концов! Мы скинемся! Соглашайся. Не то худо будет. Силой возьмём!
Катя еле выбралась из толпы. За ней побежали все желающие иметь во что бы то ни стало свою собственную Огуречную Лошадку. Несли наскоро намалёванные плакаты: «Огуречную Лошадь — каждому!»
— Дятел — предатель! Дятел — предатель! — твердила Катя, и слёзы мешали ей смотреть под ноги.
— Я не виноват! — раздалось у неё над головой.
Дятел, взъерошенный и несчастный, в съехавшем на макушку картузике летел рядом с ней и кричал на лету:
— Я не виноват! Поверь! Нас подслушали! Мои соседки — вороны. Это они разболтали! Я не предатель.
Катя свернула в первый же переулок и… налетела на тётку Полину. Та поймала её в крепкие объятия:
— Детка! Да кто за тобой гонится? Пойдём ко мне. У меня отсидишься. Отдохнёшь. Молочка попьёшь! Не плачь, детка, молчи, молчи… — Будто напевая, убаюкивая, вела она её к дому.
Катя понемногу успокаивалась, а тётка Полина уже взбивала подушки.
— Вот и хорошо. И ложись на постельку, и засыпай, — пела тётка Полина, разувая её и укладывая поудобнее. — Спи, глазок, спи, другой… Баю-бай! Баю-бай!
Сквозь сон Катя слышала, как Дятел стучал клювом в стекло, будто предупреждая её об опасности, но не в силах была оторвать голову от подушки.
А Полина, не теряя времени, обшаривала её.
— Что получится у моей Алексашеньки, ещё неизвестно. А у меня — вот оно! Своё! — подкинула она на ладони украденный узелочек с семенами. — Посажу и озолочусь! И ни от кого не завишу.
Катя проснулась только под вечер. Сунула руку в карман. Узелочка не было. На форточке сидел Дятел и стучал клювом в стекло. А над ним радостно орали вороны:
— Обокрали! Обокрали! Обманули дурака на четыре кулака!
— Горе-то, горе… Плачь не плачь — не вернёшь. — Дятел только качал головой. — Пойдём-ка к профессору Хвостатову. Он умный, а Кротиха у него ещё умней.
Профессор мыл посуду. Кисточки его ушей и хвост ещё больше поредели, но глазки светились тихой радостью.
— Кротя! Кто к нам пришёл! — воскликнул он, снимая фартук, и бросился обнимать Катю.
Дятел, смущённо и радостно улыбаясь, топтался рядом.
Кротиха, в бархатном коричневом халате, в золотых очках, выплыла из своей спаленки с журналом в толстой лапе.
— Мивый! Постафь сяйнисек, а то у меня стой-то гоовка боит…
— Да что там! Мы сейчас поможем! — отозвался Дятел.
Вдвоём с профессором они быстренько собрали угощение. Дятел открыл клювом банку сардин. Хвостатов — чик-чик-чик — нарезал хлебушка. Катя заварила чай.
— Вот и снова вместе! — потирая сухонькие лапки и улыбаясь, сказал профессор.
— А мы по делу, — с ходу начал Дятел.
Катя и моргнуть не успела, как он всё рассказал. Профессор слушал, качая головой, и кисточки его ушей тоже мерно покачивались. Он не знал, что делать. Зато Кротиха, оторвавшись от своего журнала и глядя поверх золотых очков, вдруг сказала:
— А сто вы войнуетесь-то? Подумаес, деёв-то. Пускай себе сазают семеськи. А уязай мы снимем. И фсё. И ясатки — насы!
— А как? — почесал Дятел в затылке.
— А вот как: мои ётственники зывут в огоёде у тётки Полины, и у этого изобьетателя дуяцкого, и у этого дуяка Повая. Сказу им, стоб стаязыли, а как поспеет уязай — съязу собияли. Нотью. Когда темно. Вот и фсё! И фсё в поядке! Насы фсе ясатки! — И Кротя засмеялась так, что её бархатное брюшко заколыхалось.
— А что! — Дятел подпрыгнул и посмотрел на всех одобрительно. — Нам больше ничего не остаётся делать.
От радости, что всё ещё можно спасти, и Хвостатов, и Катя, и Дятел развеселились. Хвостатов подсел к своему фортепьяно и сыграл весёлую полечку. Кротя слезла с дивана и, навалившись на плечо дорогого муженька, запела каким-то невероятно тоненьким голоском: