Последние слова его были:
- Клара, жизнь - это фарс!..
Леонтий горевал, устроил хорошие похороны, поминки в ресторане. Тесть искренне считал его большим артистом, с удовольствием посещал новогодние детские утренники и восхищался Леонтием в роли Деда Мороза.
- В жизни мужчины бывает три периода, - шутил Максим Максимыч, добродушно похлопывая зятя по плечу, - когда он верит в Деда Мороза, когда не верит и когда он сам Дед Мороз!..
Леонтий был Дедом Морозом - от бога. Особенно раздобрев, округлившись, прибавив в весе - с медведем, с трубой!
В трубу Топтыжке он закладывал бутылку с молоком, рассчитанную по секундам на всю партитуру. Тот лихо вскидывал инструмент на первой ноте и не опускал - до финиша.
Леонтий играл за двоих, он владел редкой техникой двойного звука.
Однажды кто-то крикнул из зала:
- Медведь халтурит!
- Почему? - спросил Леонтий.
- На кнопки не нажимает!..
Леонтий сурово сдвинул брови и произнес в микрофон:
- Он вам что - Армстронг?!
Любой спектакль эта пара джазменов с легкостью доводила до триумфа. Едва они появлялись на сцене - публика устраивала им бешеную овацию. Леонтий в театре был самый колоритный, самый даровитый, наделенный благородной внешностью, сценическим обаянием и поразительным голосом, который отличишь среди тысячи.
Не удивительно, что вскоре ему доверили роль дедушки Дурова - Леонтий стал жутко на него похож. Причем он нарочно форсировал это сходство: усы так же кверху закручивал, шаровары по колено, пышный воротник, белые чулки, туфли с бантами, шутовской колпак...
Дело дошло до того, что Леонтия, Огурца и Топтыжку отправили на гастроли в Монте-Карло. Леонтий сел в самолет, разодетый в пух и прах - в новом плаще и шляпе. Только взлетели и убрали шасси, сломался двигатель.
Три с половиной часа они летали кругами - сжигали горючее. Уже в салон вышли все стюардессы с широкими улыбками и начали со страшной силой предлагать бесплатное спиртное, уже он получил в подарок от Аэрофлота "Шанель № 15"... Короче, Леонтий выбрался из самолета такой пьяный - он даже не понял, что никуда не улетел. А все смотрел по сторонам и удивлялся, как Монте-Карло похоже на Москву.
"...И местные жители - представляешь, Мальвин? - меня больше всего
удивило - разговаривают по-русски!.."
- Теперь я буду жить вечно, как Огурец! - он мне говорил после этого
случая. - Пойду на пенсию, сяду с собакой у винного, брошу на землю шляпу и за небольшую плату стану показывать фокусы.
- Огурец у меня постарел, - жаловался Леонтий. - Совсем глухой стал, не слышит команды. Я думал, как же мы будем работать - без звукого сигнала? А он - по глазам: на какую игрушку я посмотрю, ту и берет. И по губам определяет, что я у него спрашиваю. Усядется на пенечке - морда седенькая, ушки седые...
К двум прибавить два?
Лает четыре раза.
К двум прибавить три?
Лает пять.
Что тебе принести, Леонтий? Вон того резинового ежика? Пожалуйста. Кого-кого? Повтори? Плюшевого тигра? Будьте любезны!..
В некий день некоего месяца некоего года мы встретились весной, на Масленицу. Леонтий ждал меня на Тверской с букетом безудержно красных гвоздик, такие бодрящие алые гвоздики любила моя бабушка, революционерка.
- Эти гвоздики, - гордо сказал Леонтий, - я купил тебе заблаговременно на Киевском вокзале, они там всего по пятерке, а тут - девятнадцать рублей!
Оказывается, Леонтий к моему приходу напек блинов.
Так мы сидели с ним, ели блины с медом, запивая хересом, понятия не имея, что видимся в последний раз.
А может быть, я ошибаюсь, как самурай, который пометил на борту лодки то место, куда упал в реку меч.
Леонтий иногда позванивал: на Новый год - обязательно! И на дни рождения. Однажды я услышала голос Леонтия в трубке - спокойный, приветливый, как всегда.
- Мальвин, - сказал он, - ты только не пугайся: у меня там какие-то затемнения в легких. Но это ничего не значит. Умирать я не собираюсь.
- Леонтий, - говорю. - Не умирай. Не умирай, я тебя прошу!
- Договорились, - ответил он. - Я к тебе по делу: завтра будет спектакль в театре "Апарте" на Арбатской. Пьеса по анекдоту - комедия, про то, как одна женщина подумала, что ее собака загрызла кролика у соседа. А она не загрызла, он сам умер, этот кролик, и сосед его в землю закопал. А собака его откопала и принесла своей хозяйке. А хозяйка подумала, что загрызла ее собака. Ну, она его привела в порядок...
- Кого? - Я спрашиваю в отчаянии.
- Да кролика! И незаметно посадила обратно в клетку, как ни в чем не бывало, понимаешь? Чтобы сосед подумал, что его кролик умер в своей постели. Сосед возвращается - видит, кролик, которого он закопал, потому что тот умер, опять сидит, чистенький, пушистый, у себя в клетке. Только мертвый.
- Какой ужас! - говорю я.
- Это анекдот! - воскликнул Леонтий. - Ты совсем потеряла чувство юмора. У меня там звери работают - пудель и кролик. Но не в этом суть. В главной роли потрясающая актриса - Инга. Ты не поверишь - она даже попой играет! Такая талантливая. Столько премий наполучала! На всех фестивалях. Ее ждет великое будущее. Мальвин, может, ты придешь? В финале в костюме дедушки Дурова я выхожу на поклон. Хотя вообще я сейчас в больнице, но меня отпускают на субботу с воскресеньем...
Я говорю:
- Леонтий, умоляю, дай я приду к тебе в больницу или домой. Только не в театр! Я его разлюбила, Леонтий!
И еще - я не стала, конечно, ему говорить, но какая-то юная актриса, которая понравилась любвеобильному Леонтию, наверняка не произвела бы на меня ни малейшего впечатления.
Слышу, он замолчал. Бывает такое оглушительное молчание - что хочется заткнуть уши или накрыться с головой одеялом.
- Не надо в больницу, - сказал он после паузы. - Ко мне Соня ходит, все мне приносит. И такая ласковая, заботливая. Хоть опять на ней женись! Если б не антибиотики, облучение, радиобомбежка!.. - и он запел:
"Я теперь скупее стал в желаньях..."
- Мальвин, - вдруг он окликнул меня, - напомни, кто в гробу лежал в костюме Фигаро? Жерар Филип? А я буду - в костюме Деда Мороза!.. Или дедушки Дурова!
Три тысячи лет я воспеваю дружбу и отшельничество, тяготы дальних походов и тоску одинокой женщины, размышляю о смысле жизни человека в этом бренном мире, о полях и садах, огородах и водах. Очищая сердце, пытаюсь обнаружить в нем семена мудрости, узреть облик дракона, след улетевшей птицы.
А тут услышала стихотворение, и так оно мне пришлось по душе, как будто я сама его сочинила.
Флейта звучит,
берег другой впереди.
С другом простился,
пора заката близка.
Глянул назад
над озером в вышине
зеленые горы
и белые облака1.
Ибо какое-то странное видение время от времени посещает меня - якобы в уезде Лантянь встретила я искреннего друга, отшельника, чья душа наполнена светом, а ум - сотней чистых помыслов. Подобно мыши и птице, не в силах выразить свои чувства, мы танцуем от радости и не можем остановиться.
Дальше я везу его на лодке на другой берег озера, чтобы ночь не застала его в пути. И в сумерках уже высаживаю на берег. Мы с ним прощаемся. Я отталкиваюсь веслом от пристани, плыву, не оборачиваюсь, но точно знаю, что он стоит и смотрит мне вслед, что он не уйдет, пока я не пропаду из виду.
Тогда я беру флейту и посреди озера, бросив весла, играю ту нашу мелодию, он знает какую. Оборачиваюсь - а там уж нет никого: лишь одинокий, пустынный берег и вот эти самые, туды их в качель, зеленые горы и белые облака.
В Уголке Дурова на сцене Театра зверей происходило прощание с Леонтием. Леонтий - в смокинге, белой рубашке и красной бабочке - выглядел светло и торжественно, как будто приготовился вести детский утренник.
Сквозь траурную музыку прорывались ликующие звуки фонограммы спектакля, который шел на соседней сцене. Его никак нельзя было отменить - билеты-то распроданы! Смех и рукоплескания неслись - с той сцены на эту, медвежий рев и ржание лошадей. Актеры, отработав номер, в гриме, в клоунских костюмах, запыхавшись, взбегали по лесенке и вставали у гроба в почетный караул.
Над этой карнавальной мизансценой на экране возник Леонтий, живой, с белой бородой, в красной шубе и шапке, отороченной белой ватой, а с ним Топтыгин и Огурец. В последний раз - втроем - они вышли на сцену и поклонились.
Еще минуту или две на экране оставалось сияющее лицо Леонтия, словно из того, неведомого нам уже измерения он услышал наши аплодисменты.
- После тяжелой продолжительной болезни... скончался... - начал панихиду дежурный распорядитель. - Кто хочет проститься... - И он показал на микрофон.
Тут к изголовью Леонтия с корзинкой роз приблизилась девушка, хотя, если называть вещи своими именами, она выскочила из толпы, как черт из таберки.
- Он не болел! Он сгорел!.. Мгновенно! Мы не успели опомниться! - Она вдохнула и задержала дыхание, будто ей не хватало воздуха. - Не знаю, Леонтий Сергеич нас полюбил или нет... А мы, актеры театра "Апарте", его на всю жизнь полюбили!..
- Это Инга? - я тихо спросила у Сонечки, она кивнула.
Тогда я вышла к микрофону и произнесла - на весь театр, а может, и на весь мир:
- Конечно, он вас полюбил. Буквально на прошлой неделе он мне звонил, говорил, что вы потрясающая актриса, что вас ждет великое будущее, и звал меня к вам на спектакль. Но я его не услышала.
Я опустила голову: ковровое покрытие сцены сплошь было исцарапано медвежьими когтями.
На кладбище, когда бросали горсти земли на крышку гроба, Инга отломила от стебля и бросила вниз головку гвоздики. Цветок быстро засыпало землей.
Меня тянуло к ней. Я как-то непроизвольно держала ее в поле зрения. И вдруг решила подойти и сказать:
- Когда ваш спектакль? Я приду.
Но остановила себя. Это было бы слишком драматургично.
Она сама подошла, когда мы возвращались к автобусам.
- Ну, вы приходите на спектакль.
- Нарисуйте, как дойти. - Я дала ей блокнотик, она по-детски нарисовала кривые арбатские переулки и подворотню, где приютился театр "Апарте".
- Правда, у нас заканчивается сезон, - сказала она. - Та пьеса, в которой работал Леонтий Сергеич, теперь будет только в сентябре. Я просила отменить сегодня спектакль, но билеты распроданы - придется играть. Не представляю, как получится... Мне пора идти. У меня там сложный грим.
Я говорю:
- А можно - с вами?
Я вдруг поняла, что если не увяжусь за Ингой сейчас, то никогда уж не приду, потеряюсь в переулках, сколько мне ни рисуй, заленюсь, отвлекусь. Если не сию минуту, то все.
Мы ехали в битком набитом метро. Она говорила:
- Сегодня как раз Леонтий Сергеич с Соней собирались прийти. Я его предупредила, что там только первые десять минут - детям до шестнадцати. Дальше полный порядок. "Обязательно приду, - он ответил. - Какую бы оргию ты ни учинила. А поднимется температура - сбегу из больницы!"
Когда мы попросили помочь нам со зверьем, - она рассказывала мне в переполненном вагоне, - то сразу его предупредили, что у нас с деньгами - не густо. Он ответил: "Мне так нравится ваш театр, я могу и бесплатно поработать".
...И там есть такая сцена, - улыбалась Инга, - я лежу на диване, а пес должен подбежать и лизнуть меня в лицо. А он не хотел ни подбегать, ни лизаться! Тогда Леонтий Сергеич придумал - чтобы у меня в руке под щекой был зажат кусочек мяса. С тех пор пудель мчится ко мне на всех парах и это мясо выбирает из руки!.. А всем кажется, что он лижет меня в лицо от избытка чувств!..
В присутствии Леонтия Сергеича... - она говорила, шагая по Арбату, ныряя в подворотню. - И пудель и кролик работали с ужасным энтузиазмом! Леонтий Сергеич всегда оставался до конца спектакля. В конце он переодевался в костюм дедушки Дурова и выходил со зверями на поклон. Я его прошу: "Не переодевайтесь!" Только выйти и поклониться! А он устраивал целый спектакль в спектакле. Зато какие аплодисменты были ему наградой!.. Наверное, он хотел, чтобы вы это все увидели.
Мы погрузились в полутьму подъезда ("Осторожно, тут лестница!"), вход, фойе, коридор, гардероб "Апарте" оказались довольно обшарпанными. Инга подождала, пока мне дадут контрамарку, и молча, удалилась. Меня это чуточку удивило. Ни слова не говоря, повернулась и исчезла. Вроде бы не в ее духе: сумрачно как-то, неприветливо.
А у них театр - ни буфета, ничего. Негде время скоротать. До спектакля час с лишним. Даже еще номерки в гардеробе не развесили.
Я отправилась в бар на соседнюю улицу, взяла кофе, бутерброд, открываю программку и вижу: "Сахалинская жена". УБОЙная комедия. Продолжительность три часа".
Ну, думаю, пиши пропало! И уже тихонько спрашиваю: зачем пошла? Зачем? Зачем? Даже не поинтересовалась, какая пьеса.
Ладно, уговариваю себя, без паники. Уйду после первого действия.
А неудобно теперь уходить! Сама напросилась - будешь три часа сидеть, вежливо улыбаться, пока щеки не задеревенеют!.. На дух не переношу театральные комедии!
Смотрю дальше: где ж моя Инга? Статная красавица с двумя младенцами явно не она, остальные мужики. Может, вот это пугало? Нет, какой-то чумазый старик.
Угрюмо побрела я обратно к себе в подворотню. Туда стали подтягиваться зрители - сплошь старшеклассники. Мы долго торчали в предбаннике, сидели на банкетках, болтали ногами, как в деревенском клубе, томительно ожидая приглашения.
Наконец разрешили войти. Маленький зрительный зал, человек на сто. У меня почетное место - в середине первого ряда. Ой, не встать, не уйти незаметно, если будет совсем невмоготу, подумала я с тоской.
И вдруг замечаю, что прямо передо мной на полу сидит чучело в замусоленном платке, физиономия в саже, эдакая старая вобла сушеная, склонилась над жестяным чаном. Жжет ленточки бумажные, глаза прикрыла, раскачивается, что-то бормочет - сонная, пьяная:
- А-ай-я-я-я-я-я-я-ай! - медленно, как глубоководная рыба со дна, начала всплывать из ее реликтовых недр - то ли песня, то ли шаманское камлание. - Я-а-а-на-ой-ёой-ёй... Ма-а-а... Ньо-о-ой-ёй... - беззубым ртом и впалыми щеками выводила она, почесываясь. - М-ма-а-а-я-а-о-о, - заклокотало в горле и оборвалось птичьим клекотом.
О Господи! Ну, голос у нее - говорящего ворона, суставы не гнутся, обвислая грудь, ну, речь замедлена, замороженые движения. Ну, воспаленные веки...
Но сумрак взгляда, туман в бессонных и красных глазах!.. Взгляд мутный, расфокусированный - и внутрь!.. В себя!.. Взгляд бесплотного скитальца, безымянной личности, неприкованной души.
Неужели - Инга? У меня мурашки побежали по спине, как легко она вступила в сферу безмятежности, будто бы давно перешла пределы этого мира. Гилячка, собирательница трав, колдунья, омут, центр циклона. Ни жизнь, ни смерть ничего не меняли для нее. В ней была чистота единства некрашеного холста и необработанного дерева, как говорили старые даосы. Из беды она делала счастье. Отринутый мир лежал у ее закопченных стоп. И как раз доктор Чехов к ней собирался на Сахалин якобы с ревизией.
Я не знала, смеяться мне или плакать, в голове все перемешалось. Я совсем съехала с катушек.
- Браво! - я кричала вместе со всеми, не заметив, как пролетело время. - Браво!!!
- Знаете, как надо кричать? - с заговорщицким видом спросила женщина в шляпе с вуалью, сидевшая со мной по соседству. - Надо кричать не "браво", а "браво"! Это поможет вам выделиться! - щедро приоткрыла она завесу над тайной театрального бытия.
Ориентиры уплыли, и происходящее окончательно не поддавалось объяснению обыденной логики.
Когда артисты вышли на поклон, Инга жестом остановила аплодисменты.
- Этот спектакль, - произнесла она тем своим, утренним, голосом, хотя по-прежнему оставалась в гриме, - мы посвящаем нашему коллеге, большому артисту, дрессировщику...
И добавила обычным голосом, весенним, чтоб никого не испугать:
- Мы сегодня его похоронили.
Зал затих. И все актеры замерли на сцене.
А она стояла и смотрела на меня - то ли девочка, то ли мудрая, просветленная старуха.
Наутро зазвонил телефон. Вполне официальным тоном - абсолютно незнакомым женским голосом - мне был задан странный вопрос:
- Вы Мальвина?
- ...Да, - сказала я, не понимая, на каком я свете.
- Вам звонят из больницы. Тут у нас в палате, в шкафу, от больного осталась висеть какая-то одежда. Он умер, документы его сдали, теперь не знаем, куда вещи девать. Хорошо, в кармане нашли номер вашего телефона...
Так, Леонтий, я все-таки приехала к тебе в больницу, хотя ты не хотел, и мне выдали под расписку - белый камзол с кружевами, накрахмаленный воротник, шутовской колпак, туфли с бантами и пышные усы на резинке.
Все это я сложила в пакет и отправилась домой. В метро обычно много людей едут с полиэтиленовыми пакетами. Что там у них, интересно? У каждого что-то свое. А у меня вот костюм дедушки Дурова моего друга Леонтия.
Озеро широко, трудно переплыть его, хотя лодка легка, неспешен ее скользящий ход по озерной дороге. На лавочке у кормы лежит пакет. Из него выглядывает атласный рукав, расшитый блестками. Солнце садится, птицы в гнезда спешат. Волны под ивами. Ветер треплет пряди озерных трав. Осторожно гребу на закат. В тишине только слышен плеск моих весел.
Кто-то позвал меня с того берега:
- Сюда! Я зде-есь!
Оборачиваюсь и вижу - над озером в вышине - зеленые горы и белые облака. И, озаренный закатом, у самой кромки воды стоит человек и машет мне рукой.
1 В а н В э й. "Озеро И".