— Мне говорили. Я знаю все. Вот анкеты. Заполните и завтра привезите ко мне. Я беру вас на работу. Будете моим помощником.
Степан Сергеич вытянул руки по швам — так он был изумлен. На мгновение удалось поймать скрытый мощными окулярами взгляд — он был невыразителен до оскорбления.
— Я согласен, — выдохнул Степан Сергеич и подхватил анкеты. — Где мне найти вас?
— Метро, автобус — все написано карандашом на анкете. До завтра.
Мужчину звали Виктором Антоновичем Баянниковым. В своем кабинете (на двери выведено: «Замдиректора НИИ по кадрам») он прочел Шелагину краткую и необычайно содержательную лекцию:
— Вы будете инспектором по кадрам. Наш научно-исследовательский институт имеет небольшой опытный завод в соседнем корпусе… НИИ и завод будут расширяться, нам, следовательно, нужны люди, много людей. Принимать, конечно, не всякого надо. Инженеры и старшие техники пойдут через меня, прочими займетесь вы. Пьяниц и прогульщиков не брать. Ангелов тоже. Нам они, ангелы, сразу говорю, не нужны. Работа на заводе нервная, в конце месяца штурмуем. Без предварительного медицинского обследования в нашей поликлинике никого не принимать и ни с кем не разговаривать. Предпочитать людей с заводов, список которых я вам дам. От вас требуется внимание к каждому человеку, вы обязаны знать о нем все… Вы меня понимаете?.. Чудесно…
В некотором замешательстве Баянников подергал кончик галстука, понизил голос.
— Представьте, что к вам приходит беременная женщина и просит принять ее на работу. Конечно, закон обязывает нас принять ее. Подумаем: для кого написан закон? Для тех, кто честно трудится. Льготы рассчитаны именно на них, а не на тех, кто смотрит на государство по-иждивенчески. Почему, спрашивается, женщина не работала ранее, почему желание трудиться возникло у нее в тот период, когда она менее всего пригодна для работы? Ответ ясен: чтобы получить оплаченный декретный отпуск. Вам понятно, что надлежит делать в подобном случае?
— Понятно.
— Желаю успехов. С любым вопросом обращайтесь ко мне.
Инспектору по кадрам полагался уютный кабинетик. Мебель — новенькая, все новенькое, на столе — два телефона. Вот и ропщи на жизнь Вчера еще с трепетом заходил в отделы кадров, а сейчас сам решаешь, кто достоин быть принятым на работу, а кому можно сказать вежливо и сухо: «К сожалению, вы не устраиваете нас».
Степан Сергеич нашел за стеклом шкафа вожделенный КЗОТ, хотел раскрыть его, расшифровать таинственные буквы и цифры, но передумал. Зачем?
16
Степан Сергеич редко видел своего шефа Баянникова. Заместитель директора бегал по институту и заводу, все замечал, все узнавал первым.
Когда надо — найти его оказывалось просто. Секретарша обзванивала вахтеров, и Виктор Антонович прибегал, мгновенно разбирался: этого — во второй отдел, эту — в проблемную лабораторию. Степана Сергеича Баянников хвалил, подписывал не читая сочиненные инспектором приказы об увольнении и принятии.
Степан Сергеич в скучную работу внес железный порядок и систему. Чутко следил за потребностями цехов, составил (для себя) график, всегда знал, кто нужен заводу, а кто нет, не хуже строевого устава выдолбил КЗОТ с его противоречивыми поправками, интересовался, чем занят каждый человек в его империи, читал на досуге технические книги. Подумал, посовещался с Катей, сам себе выписал справку и отнес документы в заочный политехнический.
— Вы на верном пути, — сказал Виктор Антонович.
Зарабатывал он хорошо. Купил наконец-то костюм, теперь только внимательный взгляд распознал бы в нем кадрового офицера — по особой почтительности в обращении со старшими, по выправке, по пунктуальности.
Катя набралась смелости и созналась в том, что не отправила деньги Виталию. Степан Сергеич побрюзжал и написал заявление в кассу взаимопомощи.
Деньги отправил переводом. Адрес давно известен: безвременно погибший генерал переписывался когда-то с комбатом. Много раз проходил Шелагин мимо игумновского дома и гадал, чем занимается сейчас его бывший воспитанник.
17
Перевод дошел до Виталия, почтальон принес деньги. Виталий запихал их, не считая, в карман, вылетел из подъезда. Он влюбился. Его любимая смотрела синими, черными, карими, серыми и зелеными глазами; она по-мальчишески стригла волосы, отпускала их до плеч, наворачивала сложные сооружения или крутила примитивную косу; она жила где-то рядом, назавтра переселялась в Марьину Рощу, потом — на Таганку; она бродила по Москве, каталась на такси, вихрем неслась в тоннелях метро, не подозревая, что ее ищут, ее стерегут, ее ждут и что ее любят.
Это было желание любить, жажда слов — их надо услышать, обилие слов их надо высказать. Дипломный проект написан, до конца практики еще полтора месяца. Виталий скитался по Москве. Стояла редкая жара, камни, стены, дома источали жар и запах жара, сухой и пыльный; в городе — ни одной строго правильной линии, все искажалось потоками струй перегретого воздуха. Под вечер налетал короткий бурный дождик, и тогда по улицам прокатывались волны свежих утренних запахов.
Оброненная случайно фраза подхватывалась, перевиралась и возвращалась девушкам. Они оглядывали пристававшего к ним парня, видели его покорные глаза, улыбку — и начинался разговор на грани правды и вымысла, непринужденности и хамства. У первой попавшейся цветочницы вручался букетик, происходил обмен именами. Через час Виталий убеждался, что это — она.
Многие московские девушки услышали в лето 1955 года о курсантской жизни в городе на Волге и о капитане Шелагиие. Виталий знал, что нельзя полузнакомым людям рассказывать это, и говорил, говорил, говорил… Он одурел от счастья.
Девушки выслушивали откровения, почти все они красивого парня называли про себя чокнутым, иным он казался простым, добрым, но с заскоками, с закидоном.
Много пощечин и оплеух заработал Виталий, много обещаний продолжать знакомство, но только завтра; не раз девушки звали па помощь братьев, соседей или знакомых; не раз его спускали с лестниц, дважды легонько поколачивали, и не раз просыпался он в чужих комнатах.
На Солянке он попал в засаду: ревнивая дворовая шпана била его упорно и долго и поломала бы ему руки и ноги, не завизжи в страхе девчонка, которая привела сюда Виталия. Ни один таксист не брал его, избитого, в машину, метро уже закрылось. Виталий, попетляв, пришел к Асе.
— Здрасте! — пропела она. — Надрызгался, стиляга?
Увидела кровь и полетела за водой на кухню. Обмыла лицо, натерла чем-то, подергала вывихнутые пальцы его, ругалась почем зря. Утром допросила:
— Где шляешься, где? Куда тебя черти носят? Зла на тебя не хватает!
Виталий пустился в долгие объяснения. Хочется, говорил он, любить, вот он и искал Джульетту — через многих Розалин, все по науке, так сказать…
— Джульетта — это я!
Такая уверенность заставила Виталия приподнять голову (он лежал), глянуть на Асю, а боль помешала сожалеюще пожать плечами. Тоже мне Джульетта! Халатик поприличнее купить не может, такой халатик в химчистку не примут, отправят в санпропускник.
— Я — Джульетта! — Ася воинственно взмахнула рукой. — Но теперь не танцую ее. Перешла на пение.
Виталий захотел послушать «Лучинушку». Петь Ася отказалась. Голос уже принадлежал не ей, а народу — так выразился худрук. Голос принес ей первую премию на смотре.
18
Виталий Игумнов с отличием кончил институт, привинтил к лацкану ромбик и пошел работать в малолюдную лабораторию громадного НИИ. Руководил ею доктор технических наук Борис Аркадьевич Фирсов. Лаборатория теоретически обосновывала необходимость включения того или иного прибора (его разработки) в перспективный план министерства.
В конце декабря начальник лаборатории сказал Виталию:
— Скоро вы будете старшим инженером… Мне нравится, как вы работаете.
Выражаясь по-газетному, вы трудитесь в счет пятьдесят шестого, а то и пятьдесят седьмого года… Но язык, язык! У вас ужасный язык!
Инженерную жизнь Виталий начинал неосторожно, в первый же день разругался с Фирсовым. А сейчас, при упоминании о пятьдесят седьмом годе, ответил:
— Вы, Борис Аркадьевич, где-то на рубеже пятьдесят второго.
— Послушайте, Игумнов, не будем ругаться…
— Нет, будем.
— Хорошо… Я слабохарактерен, я малодушен…
В этом-то его нельзя было обвинить, настоять на своем он умел. Инженеры жаловались: не успеешь собрать материалы, углубиться в тему, как Фирсов, озаренный очередным открытием, уже дает новое задание. Начинались поиски нужных журналов, стендов для опытов. Фирсов бегал по институту, выбивал их.
Только успокоится — звонит главный инженер и напоминает, что проблемная тема, висящая на нем, Фирсове, до сих пор не разработана.
— Я занят более важной! — кричал в трубку начальник лаборатории и на несколько минут погружался в оцепенение. Вскакивал, бросался к сейфу, оттуда летели на стол чертежи, папки. Фирсов два или три часа работал, огрызался, когда его отвлекали, затем влетал в комнату инженеров, рычал на них, требовал темпов и темпов. Если у кого-нибудь случалась заминка, Фирсов сразу забывал о проблемной теме, спешил на помощь.
Только успокоится — звонит главный инженер и напоминает, что проблемная тема, висящая на нем, Фирсове, до сих пор не разработана.
— Я занят более важной! — кричал в трубку начальник лаборатории и на несколько минут погружался в оцепенение. Вскакивал, бросался к сейфу, оттуда летели на стол чертежи, папки. Фирсов два или три часа работал, огрызался, когда его отвлекали, затем влетал в комнату инженеров, рычал на них, требовал темпов и темпов. Если у кого-нибудь случалась заминка, Фирсов сразу забывал о проблемной теме, спешил на помощь.
В январе Игумнова назначили старшим инженером. Кроме оклада, у него ничего не прибавилось — ни работы, ни подчиненных. Оставался, как и раньше, по вечерам, по-прежнему ругался с Фирсовым. Ни с кем не сходился, был ровно знаком со всеми. Из соседней лаборатории приходила местная красавица.
Виталий ее не замечал. Правильно, посмеивались инженеры, при такой бурной карьере надо быть разборчивым.
И неожиданно для всех он подружился с двумя инженерами-неудачниками, над которыми часто смеялись в лаборатории. Они тоже задерживались по вечерам на работе — отвоевали у Фирсова отдельную комнату, оттуда допоздна разносилась по коридору изощренная брань. Бывали недели, когда неудачники молчали, только свет из-под двери выдавал их присутствие. У Виталия однажды кончились спички, он постучался к ним в комнату, поинтересовался, какое грозное оружие куется под покровом ночи. Неудачники — молодой и старый переглянулись, помялись, пошептались в углу, взяли с Игумнова слово, что тот «никому ничего», и, перебивая друг друга, посвятили чужака в тайну.
Молодого звали Беловкиным. Уже шестой год учился он в заочном политехническом, и уже трижды Фирсов с проклятьями вручал ему энергичное прошение в деканат — отсрочить очередные экзамены студенту Беловкину, «занятому выполнением важного задания министерства». На самом деле в свободное время он обходил свою многочисленную клиентуру, исправляя телевизоры. Его соратник, уже старик, Григорий Иванович Пухов, когда-то пытался закончить МЭИ, несколько раз добирался до векторной алгебры и гладко, без синяков скатывался вниз. Хотя Комитет по делам изобретений выдавал Пухову немало авторских свидетельств, Григорий Иванович остро ненавидел его и однажды едва не загремел возжелав посадить врагов в лужу: при очередной заминке в признании авторства взял да и опубликовал схему прибора. Спасло его так называемое мотивированное возражение, которым отбрыкнулось от него ранее руководство патентным делом, назвав изобретение чушью. С работы ему все же пришлось уйти, он устроился в этот НИИ, где под рукой у него были все данные о том, что можно изобретать, а что нельзя.
Здесь, как и везде, над ним посмеивались, писали фельетоны в стенной газете и рисовали карикатуры — на последней его изобразили лежащим под колесами мотоцикла и орущим на весь мир: «Я изобрел мотоцикл!» Нарисовали-то после того, как роздал он уборщицам ложки странной конструкции. Пухов жил одиноко, сам варил себе щи и жарил картошку. Последняя операция изводила его. Если на сковородке картошки много, то она падает на плиту, когда ее переворачиваешь ножом. Пухов сконструировал специальное приспособление, одинаково удобное для чистки овощей и перемешивания их на гладком основании цилиндра с низко обрезанными стенками. Уборщицы распустили языки, инженеры приветствовали Пухова: «Ура титану мысли! Как насчет вилки для маринованных томатов?»
Везде, где он работал, такое бывало, пока он не начинал составлять заявку но не на вилку, конечно. Сразу хаханьки прекращались, говорили почтительно, с чувством жали руку и набивались в соавторы. С Беловкиным он сошелся случайно, доверился ему тут же. План Пухова был таков. С августа прошлого года американские журналы публикуют проспекты будущего прибора, изготовляемого фирмой «Белл». Заказ, кроме «Белл», приняли еще две фирмы, работа кипит, результатов пока не видно. А прибор — легкий, переносного типа — нужен нам позарез.
Беловкин загорелся идеей Пухова. Телевизоры и теорию электронно-лучевых трубок он знал досконально и предложил строить прибор на принципе сравнения на экране нескольких отметок, что было абсолютно ново. Работа близилась к концу — так уверили Игумнова неудачники.
— Мы запутались, — признался наконец Пухов. — Нам бы отдохнуть с месячишко, да время поджимает. Нам свежая голова нужна.
Они вручили Виталию папку чертежей и схем, толстенную тетрадь с расчетами. Бегло просмотрев их, Виталий убедился, что как математики и экспериментаторы неудачники не имеют себе равных — по крайней мере в лаборатории. Несколько дней сидел он над тетрадью и схемами, вникая в странную логику расчетов. Самая чуточка им оставалась, один прыжок мысли и все сделано.
В лаборатории удивились, увидев тетрадь и схемы «этих» на столе Игумнова. Фирсов брезгливо, двумя пальцами приподнял тетрадь:
— Вам не стыдно?
— Ничуть.
— Я запрещаю заниматься вам белибердой до пяти часов вечера. После пожалуйста.
— Вы же сами сказали, что я работаю в счет будущего года.
Пухов и Беловкин уверовали в Игумнова и по утрам с надеждой смотрели на него: придумал?
Решение пришло внезапно, по дороге на работу, в переполненном автобусе.
Виталий сжал руку в кулак, словно боялся, что мысль улетит. Ворвался в комнатушку, крикнул: «Вот!» — и показал ладонь, потную и красную.
— Ребята, есть!
Неделю они занимались изготовлением генератора импульсов. Работали нервно, суетливо. Беловкин вопил, что пора кончать, макет прибора готов испытать его, немедленно испытать! Решающий эксперимент отложили на выходной день. Приоделись, побрились. Пухов подсоединил кабели, щелкнул тумблером…
Комнатушку затемнили, зелено светились экраны контрольных осциллографов. Из пустот приборной трубки выполз синхронизирующий импульс, скачком метнулся на экран… Далее — все точно так, как и предполагалось.
С минуту молчали. Потом Беловкин исполнил буги-вуги, топая туфлями на двадцатимиллиметровой подошве из каучука, а Пухов извлек чекушку.
— Пять процентов работы сделано. — Он почесал подбородок. — Теперь самое главное — пробить прибор через все инстанции.
На клочке бумаги он подсчитал возможную сумму вознаграждения плюс тридцать процентов за предоставление макета. Получилось внушительно.
Поднаторевший в изобретательских делах старик сел писать заявку в трех экземплярах да еще на каждого соавтора. Игумнов заикнулся было, что он-то ни при чем здесь, Пухов буркнул:
— Мне виднее.
Они обязаны были показать заявку Фирсову. Доктор наук изучил ее до последней запятой, посмотрел на Игумнова:
— Вы уверены?
— Макет работает безукоризненно. Теоретическое обоснование верно.
— Та-та-та-та… — растерянно сказал Фирсов. — Каюсь. Грешен. Кто бы мог подумать, кто бы мог… — Колючий взгляд его царапал соавторов. — Макет и документацию прячьте в мой сейф.
— Тогда ключи от него — нам, — настоял Пухов.
— Это уж конечно, конечно… Та-та-та… Недооценил. Послушайте, сказал он потеплевшим голосом, — не отправляйте пока заявку, есть у меня одна полезная мыслишка…
— Знаю, что за мысль! — Тощий Пухов искривился. — Попробуйте докажите, что прибор делался по тематическому плану НИИ! Не выйдет!
— Да нет же, нет!.. Экий вы недоверчивый, Григорий… мм…
— Иванович.
— Да, да, Григорий Иванович… Поговорим вечерком, согласны?
Еще до вечера произошло взволновавшее лабораторию событие: Игумнова сделали ведущим инженером. Только он, Беловкин и Пухов понимали, что это значит. Когда кончилась работа, Фирсов, решительный и веселый, пригласил троицу в свой кабинет.
— Я буду говорить откровенно, что я прям до грубости — это вы знаете.
Итак, начну. Представляете ли вы себе полностью эпопею с вашим прибором?
Представляете, да не совсем. Разработкой прибора с параметрами вашего заняты две лаборатории двух НИИ. Как только они пронюхают о заявке (а они пронюхают немедленно), они подадут встречные заявки, спасая себя от разгрома. Их можно понять. Им отпустили колоссальные средства, они угрохали денежки, и немалые, а тут появляется кустарь-одиночка с двумя никому не известными молодыми людьми и сводит на нет все их усилия. Пока они тянули резину, вы, оказывается, без всяких субсидий сделали за них прибор. Вы-то, конечно, правоту свою и приоритет докажете. Но когда? Какой ценой? Я навел необходимые справки. Два НИИ не хотят знать никакого Пухова, а сам товарищ Пухов находится в неприятельских отношениях с Комитетом. Вы подтверждаете это, Григорий Иванович? (Пухов засопел, подтверждая.) Благодарю вас…
Теперь вдумайтесь в следующее… Как вы полагаете… мог бы я, ухватившись за ныне разработанную вамп проблему, решить ее сам? Я, вы знаете, автор двух открытий, моя книга признана всем миром. Когда я был сам по себе и не отвечал за безмозглое творчество десятка олухов, к коим я не отношу вас троих, я бы дал не один прибор, а уж ваш (он, не отрицаю, хорош) довел бы до конца. Продолжаю: у меня имя, у меня связи. Достаточно включить меня в соавторы — и никакой канители не будет. Это и справедливо. Я выделил вам комнату, я, по существу, допустил к вашей работе Игумнова и, чтоб поднять вес его, выбил ему должность ведущего инженера. Вот так, решайте. Если вас беспокоит денежный вопрос, то скажу: от изобретательского вознаграждения отказываюсь. Думайте.