Машины были остановлены, и на судне настала непривычная тишина, которая нарушалась лишь поскрипыванием кранцев и звуками порта, залетавшими в открытый иллюминатор. Я собрал сумку и вышел на палубу. И тут же ко мне подвалил боцман Михалыч и засипел:
— Ну что, как таможня добро даст, так сразу и двинем. Добро?
Еще вчера он зашел ко мне в амбулаторию и спросил, знаю ли я заграничные языки. Я сказал, что более или менее свободно владею английским, а по-немецки не знаю ничего, кроме «гутен таг» и «хенде хох». Он обрадовался и поведал, что обещал купить жене какие-то ювелирные цацки, но, не зная языков, боится опростоволоситься при покупке. Обещая залить меня коньяком до верхних клапанов, он слезно попросил, чтобы я сопроводил его в ближайшую ювелирную лавку, он тут знает одну поблизости, и помог в таком важном вопросе. Я удивился и сказал ему, что здесь же Германия, а не Англия, а он замахал руками и стал убеждать меня, что в любом магазине все продавцы шпрехают по-английски, что твой Шекспир. Ну, я согласился, и вот теперь он поймал меня на палубе и напомнил о моем обещании. Конечно же, мне его коньяк не нужен, нехай он сам его трескает, но, раз обещал — помогу, хрен с ним.
— Конечно, Михалыч, о чем разговор, — ответил я, — а ты хоть точно помнишь, где эта лавка-то?
— А как же, — обрадованно прохрипел он, — я там в прошлый заход аж два раза был. Ну, покрутился, поглазел, и хочется, а все равно отчаливать пришлось. Они, конечно, любезные там, вежливые, но я же один черт робею. Языков-то не знаю!
Голос у него был, как у того матросика из «Оптимистической трагедии», который сказал «кокнули твоего вожачка».
На палубе показался секонд с таможенниками, и все повернулись к нему. Увидев направленные на него нетерпеливые взгляды, он выдержал паузу и затем молча махнул рукой. Дескать, валите с глаз долой, надоели! Матросы загалдели и посыпались по трапу, загудевшему под их ногами. Мы с Михалычем тоже стали спускаться, но уже посолиднее, без беготни. Когда я ступил на землю, то понял, почему настоящие моряки испытывают такую, происходящую из самой печенки, любовь к земле.
Твердая земля. Казалось бы — какая разница, ведь стоит пароход у причала, не качается, веревками толстенными привязан, тоже твердый, ан нет! Земля… Да, правы морячки. Неподвижная и твердая земля — совсем другое дело. Так сразу не поймешь, пока не попробуешь. А как попробуешь — сразу все становится на свои места.
Утвердившись на пирсе и поправив свою тощую сумку, которая висела у меня на плече, я оглянулся и увидел стоящего у фальшборта капитана, который смотрел на меня. Смотри, смотри, подумал я, может, когда еще и увидимся. Мне показалось, что он улыбается, и я решил, что он готов забыть об этой истории с его потаскухой. Я тоже улыбнулся и помахал ему рукой. Тогда он почему-то резко отвернулся и скрылся. Ничего не понимая, я пожал плечами, и Михалыч поволок меня какими-то переулками, втолковывая, что знает самый короткий путь, ведущий в лавку его мечты.
Дорогу он действительно знал хорошо, и минут через десять мы неожиданно вынырнули на широкую нарядную улицу, по которой в обе стороны двигались сверкающие автомобили, а тротуары были заполнены прилично одетыми фрау и херрами. За время, которое я провел в Америке, я привык к звукам английской речи и перестал воспринимать ее, как заграничный язык. А тут все началось сначала. Все вокруг меня говорили на чужом языке, а самое главное — я ни хрена не понимал.
Когда я сказал об этом Михалычу, он сипло захихикал и успокоил меня, заявив, что тот, кто знает английский, в Германии не пропадет. Ну, твои слова — да богу в уши, решил я, и тут Михалыч сказал:
— Ну вот она, лавка эта самая, пошли.
Ничего себе лавочка, подумал я. Михалыч тащил меня в огромный магазин, витрины которого, заполненные сверкающими цацками, начинались аж от самого асфальта, а при входе торчали два рослых охранника в шикарных ливреях и белых перчатках. В руках у них были рации, а ливреи оттопыривались под мышками.
Однако, увидев нас, державших курс на входную дверь, они любезно заулыбались, и один из них, переложив рацию в другую руку, распахнул перед нами массивную резную дверь. При этом он сказал:
— Вилькоммен!
Я сообразил, что это соответствует английскому «welcome», и судорожно выудил из памяти еще одно немецкое слово.
— Данке шён, — ответил я ему, улыбаясь в ответ. Тогда он совсем расцвел и слегка поклонился. Мы вошли, и я слегка обалдел.
— Ты куда меня привел, — зашипел я Михалычу на ухо, — здесь же, наверное, все только для миллионеров. А мы тут со своими копейками!
На самом деле у меня в кармане лежало еще двенадцать тысяч баксов, но это было все, что осталось после Америки. И теперь мне обязательно нужно было посетить «Дойче Банк» и поправить свои текущие дела.
— Не боись, — вполголоса ответил Михалыч, — тут есть и для нас отделы. И потащил меня в другой зал.
Драгоценности здесь были разложены прямо на открытых стендах. Видимо, система наблюдения была налажена как надо, раз они не боятся. Ну, что ж, наверное, люди знают, что делают, подумал я.
Посетителей было мало, и по огромному магазину, похожему на пещеру Аладдина, неторопливо перемещались еще человек пять, не больше. Михалыч бросался от одного стенда к другому, хватал то колье, то серьги, а я терпеливо переводил его бестолковые переговоры с продавцом. Кстати сказать, молодой блондинистый продавец говорил по-английски даже получше, чем я. И он сразу же уловил мой американский акцент, который я успел подцепить за время своего не такого уж и долгого пребывания за океаном.
Тут Михалыч извинился и сказал, что он хочет в гальюн. Я спросил у продавца, где это, он ответил, и я направил Михалыча в другой зал. А сам остался у прилавка, на котором была разложена выбранная Михалычем ювелирка, и продолжил приятный разговор с немцем, который, оказывается, был в НьюЙорке во время теракта 11 сентября. Мы оба горестно покачали головами, повздыхали, помечтали, что бы мы сделали с этими долбаными арабами, попади они в наши руки, а дальше, как водится, развели руками и перешли на проблемы эмиграции. Михалыч все не появлялся, продавец начал рассказывать про совершенно оборзевших арабов, понаехавших к ним в Германию, и я понял, что арабы для них примерно то же, что для нас всякие хачики, избавиться от которых гораздо труднее, чем от перхоти.
А Михалыча все не было. Я извинился перед продавцом и сказал ему, что пойду снимать своего боцмана с горшка. В процессе разговора я уже успел поведать ему, что мы с корабля и что дракон Михалыч хочет ублажить свою строгую жену. Продавец засмеялся и пожелал мне успеха в этом нелегком деле. Я прошел в соседний зал, увидел в углу дверь с буквами «WC» и направился туда. Войдя в просторный сверкающий чистотой предбанник, я увидел две двери, на которых были стилизованные изображения мужчины и женщины. Подойдя к мужской двери, я осторожно потянул ее, и она открылась. Там было светлое помещение с раковиной и огромным зеркалом. В углу стояла машина для чистки обуви. Прямо передо мной была еще одна дверь, уже без надписи и, подойдя к ней, я вежливо постучал. Ответа не последовало. Тогда я решительно открыл ее и с удивлением увидел, что на дорогом модерновом унитазе никто не сидит. Михалыч как сквозь землю провалился.
Вернувшись к продавцу, я сказал ему, что мой друг куда-то пропал, и он, выйдя из-за прилавка, любезно взял меня под ручку и повел в главный зал. Там он обратился с вопросом по-немецки к одному из охранников, в это время зашедшему с улицы внутрь магазина.
Охранник пожал плечами и что-то ответил. Теперь удивился уже продавец и сказал мне, что Михалыч ушел. Я ничего не понимал. Может быть, он хоть как-то объяснил это? Продавец перекинулся с охранником еще парой немецких фраз и сказал мне, что никаких комментариев не было. Просто сказал «ауфвидерзеен» и ушел.
Тут я стал ругаться по-английски и говорить, что старый козел мог хотя бы сказать мне, что раздумал тратить денежки, так нет, тихо и трусливо слинял. Вот сволочь!
Продавец понимающе кивал и разводил руками.
Я выдал ему все английские варианты сожаления и извинения, которые были мне известны, и, раздосадованный непонятным поступком дракона, направился к выходу.
Когда я поравнялся со стоявшими по обе стороны двери высокими пластиковыми колоннами, над моей головой неожиданно раздался оглушительный звон, а на колоннах завертелись красные мигалки. Одновременно с этим перед моим носом быстро опустилась частая металлическая решетка, а в лицо ударил ослепительный свет.
Я зажмурился и, ослепший и оглохший, отвернулся от двери.
И тут же почувствовал, как несколько крепких рук надежно взяли меня за бока и за предплечья. По тому, как профессионально меня держали, я понял, что дергаться бессмысленно. Я открыл глаза и увидел четверых крутых ребят в таких же ливреях, что и у охранников на улице. И откуда только они выскочили?
Я был ошеломлен.
Наверное, на моем лице было написано неподдельное изумление, потому что продавец, стоявший напротив меня, с сомнением покачал головой и отдал немецкое распоряжение. Меня аккуратно отвели в угол и там открылась незаметная прежде дверь. За ней была просторная комната белого цвета, в которой не было ничего, кроме стоявшего посередине белого стола. По углам комнаты под потолком торчали четыре телевизионные камеры, направленные на этот стол.
Меня подвели к столу, отпустили, и крепкие ребята отошли в сторонку, уступив место продавцу, с которым мы чесали языками всего несколько минут назад. Он посмотрел на меня и сказал по-английски:
— Будьте любезны, выложите на стол то, что у вас в карманах.
Я, все еще не до конца придя в себя, начал выгружать из карманов все, что там было. Между прочим, когда на столе оказалась толстая пачка долларов, никто из присутствующих даже ухом не повел. Я себе представляю, как засуетились бы наши менты, если бы нашли у меня такие деньги. Когда я закончил, продавец спросил:
— Это все? Я кивнул.
— Поставьте, пожалуйста, вашу сумку на стол.
Я снял сумку с плеча и поставил ее рядом с лежавшим на столе карманным барахлом. Продавец аккуратно отодвинул ее в сторону, стараясь двигаться так, чтобы не заслонять ничего от камер, направленных на стол. Потом он повернулся ко мне и вежливо попросил поднять руки в стороны. При этом он сказал:
— Извините, но таков порядок.
Я спокойно развел руки. Уж чего-чего, а шмонов в моей жизни было столько, что еще один ровно ничего не значил. Мог бы и не извиняться.
Он тщательно и очень, я бы сказал, вежливо обыскал меня. Не найдя ничего, он покопался в моих карманных вещах, лежавших на столе и сказал:
— Пожалуйста, положите эти вещи туда, где они были.
Я опять пожал плечами и рассовал все по местам.
Продавец повернулся к одной из телевизионных камер и что-то сказал. Она зажужжала и объектив выехал вперед сантиметров на пять. Он сказал «данке» и открыл мою сумку. На столе появились несколько моих рубашек, чистые носки, две книжки, футляр с электробритвой, и вдруг он медленным движением вынул из сумки здоровенный золотой браслет, весь усыпанный бриллиантами. Держа его двумя пальцами, он медленно повертел его перед камерой и положил на стол.
У меня отвисла челюсть, и я уставился сначала на браслет, а потом — на продавца. И тут до меня дошло. Боцман, дракон долбаный, правая рука капитана, его цепной пес! Недаром говорят, что дракон — тот же петух, только гребень во всю спину! Ну, пидор, молись Николаю Угоднику, чтобы никогда меня не встретить.
Я посмотрел продавцу в глаза и сказал ему:
— Это боцман.
Продавец подумал и, медленно кивнув головой, ответил:
— Я тоже так думаю.
Потом помолчал еще и, вздохнув, добавил:
— Но порядок — есть порядок.
И, повернувшись к неподвижно стоявшим вокруг нас охранникам, сказал им что-то по-немецки. Из его длинной фразы я понял только одно слово: этим словом было — «полицай».
Да… уж это слово знают все. Наверное, даже китайцы.
Эх, где бы мне взять сейчас такой антиполицай, чтобы выйти отсюда, посвистывая! Если бы меня передавали российским ментам, то для них у меня этого антиполицая был полный карман. Целых двенадцать тысяч. Еще и в жопу бы поцеловали. А с дисциплинированными немцами шутки плохи. Тут эти номера не проходят. Ты ему взятку предложишь, а он тебе за одно только это срок организует. А сам бляху на грудь получит и уважение коллег. Вот так.
Повернувшись ко мне, продавец с сожалением развел руками и еще раз сказал:
— Я понимаю, что произошло на самом деле. Но — порядок.
Я спросил у него:
— Можно хоть посмотреть на это долбаное дерьмо?
— Да, пожалуйста.
Я взял увесистый браслет и посмотрел на болтавшийся на нем ценник. На ценнике было написано — DM 29.899.
Ни хрена себе, подумал я и положил браслет на стол.
Это, значит, боцманюга подлый на тридцать тысяч марок меня приложил? То есть — почти на двадцать тысяч баксов.
Ай, молодец!
Ну, падла, увижу — не жить тебе.
Полиция приехала через пять минут, и в комнату для досмотров ввалились два здоровенных румяных полицая в темно-зеленой форме, увешанных брякающим полицейским снаряжением.
Продавец долго объяснял им что-то, указывая на видеокамеры, они кивали, хмурились и, наконец, когда он закончил свою речь, повернулись ко мне.
Продавец тоже посмотрел на меня и сказал:
— В нашем магазине очень много видеокамер. Возможно, одна из них зафиксировала момент, когда он опускал браслет в вашу сумку. Надейтесь на это. Другого варианта у вас нет. Порядок есть порядок.
Он сделал шаг назад, и один из полицаев снял с ремня никелированные браслеты и сделал приглашающий жест. Мол, давай сюда ручки!
Продавец нахмурился и начал что-то говорить ему.
Полицай долго отнекивался, мотая башкой, но продавец не отставал. Наконец полицай сдался и, сказав «гут», повесил браслеты на место. Потом он строго посмотрел на меня, и продавец сказал:
— Они не будут надевать браслеты. Но если вы будете вести себя некорректно, они обойдутся с вами очень негуманно.
— Спасибо, — сказал я, испытывая симпатию к этому белобрысому гансу, — а они понимают поанглийски?
Услышав это, один из полицейских сказал на ужасном, но все же понятном английском:
— О, да. Все немецкие полицейские могут говорить по-английски. Вы можете говорить со мной поанглийски. Я могу понимать вас.
Он кивнул в подтверждение своих слов, и на этом разговор окончился. Я повесил сумку на плечо, полицаи плотно подперли меня с боков, и мы, как три шерочки-машерочки, вышли из магазина.
Напротив входа стояла полицейская машина, и за рулем никого не было. У меня в голове тут же зашевелились вредные мысли.
Их, стало быть, двое, так что, может быть…
Один из них взял меня под руку и прижал ее к своему могучему боку. Почувствовав его дикую силу, я подумал — ох, и здоровый же бык! А он и в самом деле был на полголовы выше меня и килограммов на сорок тяжелее. Второй был таким же, и, когда я понял, с какими ребятами имею дело, вредные идеи в моей голове стали шевелиться чуть помедленнее.
Пока второй полицейский обходил машину, чтобы сесть за руль, этот, не отпуская меня, другой рукой открыл заднюю дверь. Потом он положил лапищу мне на макушку и вежливо, но с неодолимой силой начал направлять мою голову в салон.
И в это время я услышал за спиной негромкий сиплый голос, который с издевательской интонацией произнес по-русски:
— Тебе от мастера привет!
Я попытался повернуть голову, но куда там!
Каменная лапа полицая с легкостью задвинула меня на сиденье, потом он влез сам, и, когда я, наконец, смог обернуться в ту сторону, откуда услышал голос, то увидел сквозь дымчатое стекло закрывшейся двери ухмыляющуюся рожу боцмана, который показывал мне всем известный знак.
Два пальца левой руки скрещивались с двумя пальцами правой, и вместе это образовывало решетку. Я думаю, что этот символ всегда был понятен любому живущему на Земле человеку. А уж мне — и подавно.
Сидевший за рулем полицай завел двигатель, и патрульная машина медленно отъехала от магазина. Я вывернул шею и еще раз увидел Михалыча, который продолжал показывать мне этот ненавистный знак.
Наконец, мы влились в поток машин, и я посмотрел вперед.
А впереди у меня была немецкая тюрьма. И не иначе.
* * *Поколесив по чистеньким оживленным улицам, мы наконец свернули в какой-то тихий переулок, и я увидел впереди небольшой, стоящий отдельно домик.
Судя по надписи и по стоящему перед подъездом домика автобусу с решетчатыми окнами, это и был полицейский участок, в который меня везли. Полицейский, сидевший за рулем, притормозил, и я подумал — ну вот, сейчас мои похождения и кончатся. И буду я лежать на немецких нарах и трескать немецкую баланду. Вообще-то, говорят, что у них в тюрьме хавка поприличнее будет, чем даже в наших вольных столовых, но по мне — уж лучше хлеб с водой на воле, чем икра с марципанами на киче.
До полицейского домика-пряника оставалось метров тридцать, и вдруг из его дверей посыпались вооруженные до зубов полицаи, в касках с забралами и в бронежилетах, с прозрачными щитами и черными дубинками, и дружно полезли в автобус.
Наш водила резко нажал на тормоз, и машина остановилась.
Он схватил висевшую на торпеде рацию и, нажав кнопку, о чем-то обоеспокоенно спросил. Рация хрипло заквакала в ответ. Выслушав то, что ему сказали, полицай повесил ее на место и обернулся к своему напарнику, который сидел рядом со мной. Они возбужденно заговорили о чем-то, затем оба посмотрели на меня, и мой сосед, напрягшись, сказал поанглийски:
— Сидеть спокойно. Не делать проблем.