Я с трудом провел сухим языком по сухим губам, и раздался тихий шорох. Но этого хватило для того, чтобы она оторвала глаза от журнала и посмотрела на меня.
Увидев, что я проснулся, или, точнее, очнулся, она кинула быстрый взгляд куда-то в сторону и приложила палец к губам. Потом она указала этим пальцем на меня, затем ткнула им себе в грудь и сжала кулак.
Посмотрев в ту сторону, куда она только что зыркнула, я заметил, что за полупрозрачной дверью, ведущей скорее всего в ванную, двигается какая-то тень. Потом там что-то звякнуло и зашумел душ.
Я огляделся и увидел, что нахожусь в просторной комнате.
Окна были завешены темно-желтыми шторами, освещенными с другой стороны ярким солнцем. Из мебели здесь была кровать, на которой лежал я, стенной шкаф, два кресла, стол и несколько стульев. И еще здесь был медицинский шкафчик с завешенными стеклами, который мне очень не понравился.
Я все еще не чувствовал своего тела и, попытавшись пошевелиться, убедился, что из этого ничего не вышло. Опустив глаза и взглянув на себя, я увидел, что мои руки и ноги привязаны к углам кровати широкими капроновыми лентами вроде автомобильных ремней безопасности. И я, значит, был распят на этой кровати, как неосторожный любовничек, попавшийся в сети склонной к садизму сексуальной маньячки.
Я снова посмотрел на Наташу, и, видимо, в моем мутном взгляде было полное непонимание ситуации, потому что она, снова оглянувшись на дверь ванной, оттянула широкий ворот темно-синей мешковатой футболки. Над ее правой грудью красовались два шрама от пулевых ранений. Потом она оттянула футболку еще ниже, и ее грудь выскочила на свободу. Наташа потеребила пальцем бодро торчавший коричневый сосок и подмигнула мне.
Ну, блин, сука бессмертная, подумал я, у тебя и здесь одно на уме. Хоть бы тебя затрахал кто-нибудь до смерти, дырка ненасытная!
Она отпустила оттянутый ворот футболки, и грудь исчезла.
Она снова посмотрела в сторону ванной, где находился кто-то, пока что мне не известный, и быстро зашептала:
— Мы вместе. Но я опять на крюке. И должна делать то, что мне говорят. И нам, понимаешь — нам с тобой, — необходимо что-то придумать. Просто грохнуть его и уйти — нельзя. Надо сделать умнее. Пока я не знаю, что именно, но нужно думать. И быстро, а то может оказаться слишком поздно.
Я открыл рот, чтобы спросить, кто это там в душе, но в это время шум воды прекратился и Наташа снова откинулась в кресло, уткнувшись в журнал. Закрыв глаза, я стал думать, как она и посоветовала. К этому времени пустота и темнота в моей голове исчезли, и я начал вспоминать, что же было вчера.
Риппербан с его красными фонарями и торчащими в витринах голыми телками — помню. Бар, в котором какая-то грудастая красотка извивалась вокруг никелированного стержня, — помню. Как наливался шнапсом, держа на коленях двух сговорчивых сосок, — помню. А дальше — ничего. Вообще ничего. Как стерто.
И сразу — это пробуждение, Наташа в кресле и неизвестно кто в душе. И мои руки и ноги, привязанные к кровати. Да-а, дела…
Я услышал, как открылась дверь ванной и из нее кто-то вышел. Потоптавшись там, этот человек вышел на середину комнаты и спросил: — Ну, как он тут, еще не очухался?
Его голос показался мне настолько знакомым, что, решив не притворяться более спящим, я открыл глаза.
Мать твою, час от часу не легче!
Санек!
Тот самый Санек, с которым мы ехали в вонючем вагоне, а потом шли до самой ижменской зоны! Арцыбашевская шестерка!
Теперь для полного кайфа не хватало еще, чтобы появился живой и здоровый Арцыбашев! В моей голове мелькнули бредовые мысли о чудесах клонирования, но это было бы уже слишком, и я отбросил их как явно нелепые. Хотя, чем черт не шутит…
Увидев, что я открыл глаза, Санек улыбнулся и сказал:
— Ну, вот мы и встретились, Знахарь!
Я промолчал, потому что сказать было нечего.
— Неужели ты не рад встрече? Я, например, очень рад.
Разлепив губы, я сглотнул и проскрипел:
— То, что ты рад, — это понятно. Ты уже, наверное, дырку для ордена в мундире провертел. А скажи-ка, Санек, мне гадить прямо в постель или как? Если я насру на простыню, тебе ведь убирать придется. Или ее заставишь?
И я кивнул непослушной головой в сторону Наташи.
Он перестал улыбаться и, подумав, сказал:
— Да, конечно, в постель — оно не годится. Сейчас я тебя отвяжу и ты тихонечко и аккуратненько, без лишних движений, пройдешь в ванную и сделаешь там все, что нужно. А если дернешься, я сделаю в тебе дырку.
И он, открыв стенной шкаф, достал оттуда сбрую с кобурой и вынул из нее «Люгер». Передернув затвор, он отошел к стене и, наведя ствол на меня, приказал Наташе:
— Освободи его.
Она откинула одеяло и начала отстегивать пряжки на капроновых ремнях, а я, удивляясь тому, что мои руки и ноги почти потеряли чувствительность, сказал:
— Хрен ты сделаешь во мне дырку. Расскажи это своей бабушке. Если ты меня пристрелишь, твое начальство разорвет тебе жопу аж до самого затылка, потому что я нужен вам только живой. И ты останешься без вкусной косточки, на которую рассчитываешь. Не считай меня идиотом.
Он сузил глаза и, не переставая держать меня на мушке, сказал:
— Ну а самому-то что — все равно, жить или умереть?
— А ты попробуй жить так, как я, а потом скажешь, понравится тебе такая жизнь или нет, — парировал я и, поскольку Наташа закончила с ремнями, попытался встать.
Ноги подогнулись, меня повело в сторону, и я больно врезался головой в стену. Да, это не было похоже на простое похмелье. Что-то тут было не так.
Я оперся дрожащими руками о стену и с трудом выпрямился.
Меня качало, а в ушах свистел ветер.
Санек, насторожившись, продолжал целиться в меня.
Наконец в голове прояснилось, и, оттолкнувшись от стены, я встал прямо и глубоко вздохнул.
Посмотрев вниз, я увидел, что на мне были только большие цветастые трусы, которые я вчера купил в «Карштадте». Переведя взгляд на свою правую руку, я увидел на локтевом сгибе след от укола.
Понятно, подумал я, а Санек, который следил за каждым моим движением, усмехнулся и сказал:
— А ты как думал? Сам понимаешь, специфика работы.
Я ничего не сказал и медленно побрел в сторону ванной.
Войдя в нее, я машинально стал закрывать за собой дверь, но Санек неприятным резким голосом произнес:
— Дверь не закрывать.
Я пожал плечами и, спустив трусы, уселся на унитаз.
Наташа отвернулась и стала разглядывать висевшую на стене туристскую карту Гамбурга.
Сделав свои дела, я слил воду и, скинув трусы, полез в душ.
— Эй, ты куда, — задергался Санек, шагнув в сторону ванной.
— А пошел ты в жопу, — бросил я через плечо и задернул за собой занавеску.
Санек тут же отдернул ее и я, опять пожав плечами, начал мыться.
Ко мне возвращалась ясность мысли, и тело постепенно становилось послушным, как всегда. Санек торчал в проходе напротив открытой двери в ванную и держал пистолет стволом в мою сторону. Все-таки я его ущемил, подумал я, надо продолжать в том же духе. Пусть он потеряет уверенность, а там посмотрим. Может, что-нибудь и образуется.
Я вытерся одним из висевших на крючках полотенец и натянул трусы.
Когда я двинулся в сторону комнаты, Санек быстро отошел от двери и, указав пистолетом на одно из модных массивных кресел, изготовленных из хромированных труб и кожаных подушек, сказал:
— Одевайся.
На спинке кресла висели мои шмотки, а рядом стояли спортивные тапки, тоже купленные вчера в «Карштадте».
Я, не торопясь, оделся и сел в кресло, чтобы удобнее управиться с тапками. Завязав шнурки, я взялся за подлокотники, чтобы встать, но Санек наставил на меня «Люгер» и сказал:
— А вот этого не надо. Сиди где сидишь.
Я откинулся на спинку кресла и усмехнувшись, спросил его:
— Что, Санек, боишься меня? Не забыл еще, как я тогда в тайге наварил тебе по башке? Конечно, не забыл. А что боишься, так это правильно. Бойся меня, Санек, бойся, я ведь тебя при случае убью.
Я смотрел ему прямо в глаза и видел, что он начинает злиться. Давай, Санек, злись, может, и сделаешь какую-то ошибку, а уж я ей воспользуюсь. Не сомневайся.
Но, похоже, он не собирался делать ошибок.
Осторожно обойдя меня, он приставил «Люгер» к моему затылку и сказал Наташе, которая наблюдала за нашей дружеской беседой:
— Привяжи его к креслу.
Наташа, чуть замешкавшись, взяла с кровати ремни и стала привязывать к подлокотникам мои руки.
— Привязывай крепче, — сказал следивший за ее действиями Санек, — он парнишка резкий, от него всего можно ожидать.
Она сжала губы и старательно примотала мои предплечья к подлокотникам.
— Теперь ноги, — сказал Санек, продолжая прижимать холодный ствол к моему затылку.
Она встала перед креслом на колени, и я сразу же вспомнил, как в Душанбе, в гостиничном номере, она стояла в такой же позе, а я так же сидел в кресле. Только делала она совсем другое. Видимо, она тоже вспомнила об этом, потому что по ее губам скользнула почти незаметная улыбка. И видел ее только я, потому что Наташина голова была низко опущена. Наконец я был надежно привязан к креслу, и Санек, убрав пистолет от моего затылка, вышел на середину комнаты и небрежно бросил «Люгер» на кровать.
— Ну вот, — удовлетворенно сказал он, — теперь можно и поговорить.
И, выдвинув второе кресло, уселся напротив меня. Но не близко, а метрах в двух. Точно — боится, подумал я. Это хорошо. Раскачивай его, Знахарь, раскачивай, пусть он потеряет равновесие.
— Оно, конечно, поговорить можно, — лениво сказал я, — но я привык завтракать после того, как принял душ. Так что подсуетись-ка ты, Санек, насчет кофейку. Ты и у Арцыбашева шестерил, так что тебе не впервой. А теперь поухаживай за мной. Я для тебя — человек нужный, ценный, так что давай, шевелись.
Он вскочил с кресла и, замахнувшись, выкрикнул:
— Да я тебя, козла… Я перебил его:
— А что ты мне сделаешь? Ударишь? Да ты и ударить-то по-настоящему не можешь, мозгляк, куда тебе! А вот за козла тебе придется ответить отдельно.
Всерьез назвать его мозгляком нельзя было никак. Нормальный крепкий парень. Против меня, конечно, слабоват, но не мозгляк. Однако я гнул свою линию, и, похоже, он начинал теряться.
Он успокоился и сел на место.
— Я связанных не бью, — гордо сказал он и, повернувшись к Наташе, распорядился: — Сделай ему кофе и что-нибудь еще.
Она пошла в кухню, а я, проводив ее демонстративно похотливым взглядом, спросил:
— Ну и как, дает она тебе или Отсос Петрович?
— Не твое дело, — ответил он, и я понял, что ничего ему тут не обломилось.
И хоть и была эта Наташа продажной шлюхой, и мне было наплевать, с кем она там кувыркается и у кого отсасывает, а все же шевельнулась во мне мужская гордость — вот оно как, я-то для нее поинтереснее буду, чем этот недоделанный особист.
— А насчет того, что ты связанных не бьешь, — продолжил я портить ему настроение, — так это только потому, что не научился еще. Вот послужишь еще, заработаешь звездочек побольше, жетонов ваших собачьих, на грудь — и научишься как миленький. И станешь ты такой же падлой, как твой Арцыбашев, которого Кемаль в Душанбе на моих глазах грохнул. Вот Арцыбашев — молодец, не то что ты. Ему что связанного ударить, что за бабу от пули спрятаться — как два пальца обоссать.
Санек молчал.
Он прекрасно понимал, что я специально говорю ему все это, чтобы вывести из равновесия. И он не мог позволить себе сорваться, потому что в этом случае я оказался бы прав. А зря! Ему, если он хотел выжить в том мире, который он для себя выбрал, нужно было выкинуть из головы весь этот бред о горячем сердце и, главное, о чистых руках. Он, если хотел стать настоящим крутым комитетским подонком, должен был бы сейчас избить меня, привязанного, до полусмерти и подвесить за ноги на люстру. А потом нормально вырвать мне ногти плоскогубцами. Вот это было бы то, что нужно.
Из кухни показалась Наташа, которая несла в одной руке чашку, а в другой — бутерброд. Подвинув ногой стул, она села передо мной и поднесла чашку с кофе к моим губам. Я отпил немного, и она, показав мне бутерброд, сказала:
— Там, кроме масла, ничего не было.
Я машинально взглянул на бутерброд и увидел, что на масле было написано чем-то вроде спички:
«Не бойся. Если совсем край — я его». И дальше был нарисован кладбищенский крестик.
— Годится, — буркнул я и впился зубами в бутерброд.
Наташа поочередно подносила мне то чашку, то бутерброд, и скоро мой скромный завтрак был окончен.
Наташа унесла чашку в кухню, и когда возвращалась, то за спиной Санька на секунду молитвенно сложила руки на груди и посмотрела на меня с просящим выражением лица.
Я, конечно же, понимал ее. На крайняк она была готова грохнуть этого Санька, но такой вариант был для нее чрезвычайно нежелателен. Ведь если она просто сделает ноги вместе со мной, то ее тоже объявят в глобальный розыск, и тогда ей — кирдык. Она не сможет так ловко бегать от загонщиков, как я. Баба все-таки. И она хотела, чтобы я своей умной головой, которая, кстати, уже полностью пришла в норму, придумал какой-то ход, при котором и волки будут сыты, и овцы — целки.
— Ну что, Знахарь, поговорим? — спросил Санек, поудобнее устраиваясь напротив меня в кресле.
— Ну давай попробуем, — в тон ему ответил я и громко рыгнул.
Санек поморщился, а я, не отдавая ему инициативы, сам начал разговор:
— Открой мне страшную тайну, Санек, как вы на меня вышли?
Он усмехнулся и ответил:
— Не забывай, с кем ты имеешь дело. У нас ведь не народная дружина все-таки. Все очень просто. Ты засветился в Нью-Йорке как Затонский, а потом, когда уложил всех ребят Алекса, то у одного из них пропали документы. Он, кстати, был похож на тебя. Мы прикинули, что из Америки ты обязательно слиняешь, и не иначе, как на корабле. Ну, а дальше — дело техники. Можно было взять тебя прямо в порту, когда ты сходил с трапа, но нам интересно было посмотреть, что ты будешь делать дальше. Потом случилось то, на что мы не рассчитывали. Ты угодил в полицию, и мы потеряли тебя на некоторое время. Однако, зная твои склонности, вечером мы решили прогуляться по Риппербану и, конечно же, нашли тебя там. Ты был в жопу пьян, и у тебя на коленях сидели две немецкие шлюхи. Потом ты пошел в туалет, и к девкам уже не вернулся. В общем, ничего особенного.
Да, действительно, в этом не было ничего особенного.
Вот только… Он сказал — что я буду делать дальше.
Осторожно, Знахарь!
— А зачем вам было знать, что я буду делать дальше? Вам что, мало было бы просто схватить меня и бережно доставить к господину? — изображая недоумение, спросил я.
Санек хитро посмотрел на меня и сказал:
— Не прикидывайся дурачком, Знахарь. Ты прекрасно знаешь, зачем. Но, чтобы упростить наш разговор, я сообщу тебе кое-что, и ты сам поймешь, в чем дело.
— Ну, давай, давай, расскажи.
Санек перестал кривляться и, спокойно глядя на меня, сказал:
— Слишком много совпадений. Арцыбашев, Кемаль, Тохтамбашев и…
Он сделал паузу и, наклонившись ко мне, тихо сказал:
— На Ближнем Востоке сильно забеспокоились. Из банка в Эр-Рияде неизвестный человек славянской внешности, предъявив все условные знаки и пароли, вынес драгоценности Кемаля. А не ты ли это был, Знахарь? И сколько там было этих драгоценностей, может быть, именно ты знаешь? Вот и подумали мы, а мы — это я и мой начальник…
— Ты хотел сказать — твой новый хозяин, — встрял я в его болтовню.
Санек запнулся и прервал свою эффектную речь.
Откинувшись на спинку стула, он недовольно посмотрел на меня, так не вовремя обломавшего ему кайф, и сказал:
— В общем, сейчас ты расскажешь мне некоторые вещи.
Он сделал эффектную паузу и продолжил:
— Во-первых — ты ли взял драгоценности, вовторых — если ты, то сколько их было, в-третьих — где они? Видишь, всего лишь три простых вопроса. И мне нужно три правдивых ответа. А чтобы в процессе разговора на эту тему не возникало проблем, у нас имеются гуманные медикаменты, которые избавляют дознавателя от необходимости загонять допрашиваемому иголки под ногти или засовывать ему в жопу паяльник.
Санек встал и, подойдя к стеклянному шкафчику, открыл его. Внутри было много медицинского барахла, в том числе — разнокалиберные пузырьки, коробки с ампулами и шприцы.
Выразительно посмотрев на меня, он спросил:
— Вопросы есть? Я ответил:
— Это у тебя есть вопросы. А у меня одни ответы. Хотя, честно говоря, один вопрос есть.
Санек ухмыльнулся и сказал:
— Ну, давай!
— А скажи мне, Санек, зачем вам эти деньги? Это, конечно, если они действительно у меня есть.
— Затем же, зачем и тебе, — ответил он и посмотрел на меня, как на дурачка.
— Ну, вот теперь мне все ясно, — резюмировал я и заткнулся.
Теперь мне действительно было все ясно.
Пока Санек распинался, как злодей из американского фильма, у меня в голове складывалась картина того, как все мои скачки и кульбиты выглядели со стороны. И я начал еще лучше, чем раньше, понимать, что не один только Арцыбашев имел на меня виды, как на обезьяну, которая будет по команде таскать для него каштаны из огня. Все они, включая Наташу, которая сейчас надеялась на то, что я ее спасу от гибели, хотели меня использовать, как презерватив. То есть — и удовольствие получить, причем свое собственное, личное, не имеющее никакого отношения к государственным или общественным интересам, и не пострадать при этом. Для них беды и проблемы других людей не имели ни малейшего значения. И даже Наташа, которая только что молитвенно складывала руки, заклиная меня проявить какие-то сверхъестественные качества и спасти ее, не задумалась бы ни на секунду, если бы узнала, что для того, чтобы освободиться от губящего ее прошлого, нужно вырезать из живого меня печень.