Некоторое время они рассматривали друг друга: графиня с затаенным страхом, замешанным на надежде, а царь с откровенным любопытством. Но вот губы Петра дрогнули, и худощавое скуластое лицо осветила по-детски беззащитная улыбка.
— Кесарь, мать твою! — громко закричал царь Петр. — Куда запропастился?!
— Я здесь, государь, — выкатился перепуганный князь Ромодановский из середины толпы.
— Чего же ты такую красу под замками держишь?
— Так документов у нее нет, — обескураженно произнес стольник.
— Эх, ты, боярин, чугунная голова! Посмотри, как ты девку напугал. Вон как таращится! Фу, ты, а смрад-то здесь какой. Совсем красоту сгноить хочешь?! Что о нас тогда иноземные государи подумают? Вот что, Федор Юрьевич, сам справишь ей документ, и чтобы впредь ее больше никто не наказывал.
— Все сделаю, как велишь, государь-батюшка, — рьяно заверил Ромодановский.
— Спасибо, ваше величество, — поклонилась графиня.
— Так она еще и по-русски говорит.
— Немного, — улыбнулась графиня.
— Где ты русскому научилась?
— Меня научила моя бабушка. Она долгое время проживала в Московии.
— Ну коли так… А благодарить не стоит. Ради моего соседа и брата Карла ХII чего только не сделаешь. — Глянув на гибкую длинную шею, царь задумчиво произнес: — Хотя кто знает, может быть еще и отыщется способ, чтобы отблагодарить своего благодетеля. Так куда же тебя, девица, отвезти?
— В Немецкую слободу. Там проживает мой дядя.
— Государь, — наклонился к Петру Меншиков, — да куда же ее сажать, ведь в твоем экипаже министр Саксонии едет…
Петр недоуменно взглянул на верного слугу.
— Неужели ты думаешь, что я девку на министра променяю? Гони его в шею, пусть до Кремля пешком топает!
* * *После рождения третьего сына Евдокия Ивановна Голицына утратила свою былую дородность. Особенно худоба проявлялась на лице, заостряя и без того выпуклые скулы. Но чувства князя оттого не притупились, и Василий Василевич по-прежнему оставался с ней нежен.
Старый слуга, запалив на столе свечи, удалился из комнаты неторопливым шаркающим шагом. Зыбкое пламя, распаляясь, бросало на стены неровные тени. Блики падали и на лик княгини, от чего ее по-прежнему красивое лицо выглядело почти таинственным.
Не удержавшись, Василий Васильевич взял хрупкие пальчики жены в свои ладони, вызвав поощрительную улыбку супруги.
Решительность Софьи Алексеевны приводила его в уныние, рядом с ней Голицын чувствовал себя едва ли не слугой. И только дома мог позволить себе остаться тем, кем он был на самом деле: нерешительным и мягким человеком, так ценящим домашний уют.
На прошлой недели князь хотел оставить придворную службу и посвятить себя поэзии. Василий Васильевич даже подыскал подходящие слова, какие следовало сказать государыне при встрече, но, натолкнувшись тогда на упрямый взгляд Софьи, неожиданно стушевался и дал себе слово проводить ее до престола. Без Петра.
Евдокия не могла не знать о его связи с царицей, однако даже взглядом не показала своего неудовольствия.
В какой-то степени жаркая, почти безрассудная любовь Софьи начинала утомлять Голицына. Василий Васильевич понимал, что занимает в ее мыслях центральное место и что все свои дальнейшие планы она связывает только с ним. А цель у царевны была настолько высока, что от нее невольно захватывало дух.
Находясь в своем дворце, рядом с любимой женой, князь Голицын вдруг отчетливо осознал, что ему чуждо стремление Софьи к абсолютной власти. И уж тем более он не готов восседать с ней на престоле.
— Как ты себя чувствуешь, Евдокия?
Глаза женщины немедленно наполнились счастьем. В ответ — лишь легкая улыбка. Вчера, сославшись на недомогание, Евдокия Ивановна отказалась от ужина и ушла почивать в одиночестве. Сейчас, будто бы извиняясь за свою вчерашнюю слабость, распорядилась приготовить жареного гуся — любимое блюдо Василия Васильевича — и зажечь свечи.
— Когда ты рядом со мной, я понимаю, что такое настоящее счастье. Я так редко тебя вижу, Василий, — мягким голосом произнесла Евдокия.
Ничего похожего на укор. Голос звучал сердечно.
Где-то внутри Василия Васильевича неприятно ворохнулось. Это божий глас! «Ты меня любишь, касатушка, а я с царевной вчера вечерок коротал!»
— Государственные дела, Евдокия. Помогать мне надо Софье. Если я этого не сделаю, так они ее совсем изведут.
— А может, не нужно встревать между сестрой и братом? Вдруг как-нибудь само уладится?
Глаза супруги светились прежней любовью, но вместе с тем в них что-то странным образом переменилось. Огонек, что находился на самой поверхности радужки, вдруг неожиданно забрался в глубину зрачков, мигнул разок да и затерялся.
Василий Васильевич отпустил хрупкие женские пальцы.
— Не о том ты говоришь, Евдокия, — глуховато отвечал князь. — За свое дело болею. Думаешь, мне в радость разлад в семье чинить? Если я уйду, так все погибнет. Все сначала придется начинать. Местничество отменили слава богу! Теперь армию создавать нужно по европейскому образцу, границы на юге от татар укреплять. И все на мне висит. А уйду я, так они просто глотки друг другу перережут!
Ладони Евдокии Ивановны некоторое время покоилась в центре стола, как если бы она рассчитывала на то, что Василий Васильевич окружит их заботой, овладеет ими вновь. Но потом, не дождавшись участия, убрались на самый краешек.
— А что ты думаешь о Петре? — неожиданно спросила Евдокия.
Василий Голицын прикусил губу. Прежде супруга таких вопросов не задавала. Ее вообще не интересовали государственные дела. Оказывается, князь совершенно не знал супругу.
— Петр умен, очень энергичен, даже храбр. Двумя словами о нем не скажешь. — Подумав, добавил: — Я даже не знаю, что в нем намешано больше — добра или зла. У него есть одна хорошая черта, что в наше время встретишь не очень часто. Он тянется к знаниям! Пытается до всего дойти собственным умом. Стреляет из пушек, изучает геометрию, организовывает маскарады, дирижирует, играет на барабане, танцует. — Рассмеявшись, продолжил без намека на иронию: — В России прежде таких государей не бывало. Но в нем многое и от шута. На свадьбе у Хованского исполнял обязанности метрдотеля. А неделю назад организовал шествие по Москве. И знаешь, кем он там предстал?
— Кем же?
— Шел впереди строя и играл на барабане! — с возмущением вымолвил Голицын. — И это великий государь! Что же тогда нужно ждать от его подданных? Да и ведет он себя больше как мужик. Может в рожу холопу двинуть и посохом вельможу отдубасить. И попробуй ему начни перечить, так он ногами затопчет. — Вздохнув, князь добавил с грустью: — Вот такой у нас царь. Даже непонятно, в какую сторону он может толкнуть Россию… Так что уйти я никак не могу.
Свечи оплыли до половины. Разрезанный на большие куски гусь остывал в глубоких блюдах, вот только аппетита отчего-то не прибывало. Щипнула Евдокия Ивановна крылышко и опять посмотрела на мужа.
— Ну ладно, хватит разговоров.
Князь взял высокую бутыль и налил себе вина в высокий бокал. Пригубил. Сладкое. Евдокия Ивановна пила квасок. По тому, как она поморщилось, было видно, что он ядрен и пришелся благоверной по вкусу. Вошел слуга и, потоптавшись у порога, произнес:
— Государь-батюшка, тут к тебе игумен Сильвестр Михайлов пожаловал. Я хотел было его спровадить, но он говорит, что дело шибко неотложное.
Отодвинув тарелку с дичью, Василий Васильевич пообещал:
— Сейчас приду, Евдокия.
И, поднявшись, заторопился к двери.
Игумен Сильвестр Медведев принадлежал к ближнему кругу царевны Софьи и предан ей был до самозабвения. В повзрослевшем Петре он видел угрозу ее царствованию. А когда самодержец однажды устроил маскарад, нарядившись в рясу, то набожный Медведев возненавидел его люто. Укорил он было Петра за богохульство, а тот только рожки состроил.
— Отступать нам некуда, князь, — решительно напомнил Медведев. — Из Швеции прибыла графиня Корф. Все получилось именно так, как мы и планировали. Кажется, она Петру понравилась.
— Уже наслышан, она побывала в Преображенском приказе.
— А иначе нельзя. Этот плут Ромодановский обязательно бы догадался! Нюх у него на такие вещи. Настоящая ищейка.
Между бровей князя Голицына образовалась неровная складка.
— Послушай, Сильвестр, а не богохульное ли это дело?
Заданный вопрос Медведев воспринял серьезно. Насколько его знал князь — для игумена не существовало второстепенных вещей. Подумал малость, напрягая чело, и твердо отвечал:
— А с антихристом любые средства хороши. Главное — его с престола сокрушить.
— Софья знает?
— Я только что переговорил с ней.
В лютый мороз и в невыносимую теплынь Сильвестр Медведев носил аскетическое рубище, под которым пряталась грубая власяница; единственное, что отличало его от прочих чернецов, так это небольшая панагия, украшенная самоцветами.
— Уже наслышан, она побывала в Преображенском приказе.
— А иначе нельзя. Этот плут Ромодановский обязательно бы догадался! Нюх у него на такие вещи. Настоящая ищейка.
Между бровей князя Голицына образовалась неровная складка.
— Послушай, Сильвестр, а не богохульное ли это дело?
Заданный вопрос Медведев воспринял серьезно. Насколько его знал князь — для игумена не существовало второстепенных вещей. Подумал малость, напрягая чело, и твердо отвечал:
— А с антихристом любые средства хороши. Главное — его с престола сокрушить.
— Софья знает?
— Я только что переговорил с ней.
В лютый мороз и в невыносимую теплынь Сильвестр Медведев носил аскетическое рубище, под которым пряталась грубая власяница; единственное, что отличало его от прочих чернецов, так это небольшая панагия, украшенная самоцветами.
— Будь тверд. Теперь многое от тебя зависит.
— Все во власти бога, — сдержанно напомнил князь.
Губы Медведева расползлись в хитроватой улыбке:
— Так-то, оно конечно, так… Только на бога надейся, да сам не плошай. И еще вот что. Чувствую, жареным потягивает, — брезгливо поморщился аскет. — Ты бы поостерегся божьего гнева, князь. Как-никак, постный день.
И, не прощаясь, потопал по длинному коридору в обратную дорогу.
Глава 7 НЕЗАДАВШИЙСЯ ДЕНЬ
День у Петра Алексеевича не заладился с самого утра. Перед рассветом его разбудил приблудный пес, забравшийся во дворец, и, видно, от душевной тоски устроил немилосердный лай под царской опочивальней. Ворочаясь и проклиная шельмеца, Петр Алексеевич некоторое время надеялся, что псина все-таки замолкнет — один раз, жалобно поскуливая, она куда-то убралась, но через некоторое время вновь возвратилась к облюбованному месту, чтобы будоражить тишину.
Три дюжины потешных солдат, стоявших в карауле и охранявших сон самодержца, все оставшееся до рассвета время отлавливали приблудную псину, но та всякий раз проворно удирала, поддразнивая стражу остервенелым лаем, а когда собака все-таки была оттеснена на Истопный двор и загнана под поленницу дров, малость отдохнули. Но даже оттуда псина продолжала облаивать стражей. Поленницу разобрали, но с Истопного двора собака перебралась в яблоневый сад и принялась гавкать пуще прежнего.
Промаявшись два часа кряду и окончательно уверовав в то, что сон безвозвратно утерян, Петр Алексеевич, вооружившись дубиной, лично захотел наказать пса. Вместе с ватагой разъяренных солдат царь гонялся за животным по двору, немилосердно матеря все собачье племя. И уже когда пес был вытеснен со двора и загнан в самый угол забора, — он вдруг неожиданно отыскал проем и, громко лая, умчался по улице.
Скопленный гнев Петр Алексеевич обрушил на ротозеев солдат и, бегая за ними по двору, лупил их с такой яростью, что вконец изломал дубину.
В палаты Петр Алексеевич вернулся огорченный. Повалялся малость в постели, затем, набросив на плечи свой любимый короткий халат, бестолково побродил по комнатам, после чего пожелал кофе. Но пить не стал, отхлебнул самую малость и оставил на столе остывать.
Ближе к обеду случился пожар в Замоскворечье — полыхал купеческий дом. Но самодержец, к своему большому огорчению, успел только к самому пепелищу, когда от хоромин остались только головешки — удовольствия не получил, лишь перемазался сажей да оборвал новый кафтан.
Повелев запрячь одноколку, Петр Алексеевич поехал в Немецкую слободу к дому Луизы, но барышня, впустив его в дом, разрешила только хлопнуть себя по заду да неловко чмокнуть в щеку (как спаситель, Петр Алексеевич вправе был рассчитывать на благосклонность).
Потоптался царь у порога, потрогал Луизу за бока, в надежде заполучить нечто большее и, не добившись желаемого, укатил восвояси.
Выезжая на одноколке со двора, царь налетел колесом в яму, при этом до крови тюкнувшись лбом об оглобли. Залечивать разодравшийся лоб самодержец направился во дворец, где мамки с причитаниями, обвиняя нескончаемые баталии, наложили государю повязку. Кровоточить перестало только к вечеру. Сняв повязку, Петр Алексеевич направился ко двору Лефорта.
Царь Петр рассчитывал увидеть там Луизу. В доме Франца Лефорта девица появлялась всего лишь дважды, и всякий раз в сопровождении угрюмого малоразговорчивого дяди. Казалось, что девушка старается избегать шумных сборищ. Однажды ему удалось подловить ее на улице, но Луиза держалась скромно и всякий раз опускала глаза, стоило только прикоснуться к ее руке. К своему удивлению, Петр в присутствии Луизы и сам испытывал некоторый конфуз и ловил себя на том, что ему непросто подбирать необходимое слово. Хотелось выглядеть легким, веселым, но в действительности он представал неуклюжим и угловатым, каким может быть только нетесаный булыжник.
Встречать подъехавшего государя вышел сам хозяин дома Франц Лефорт. Распахнув широко объятия, он еще издалека громко прокричал:
— Питер! Как ты вовремя!
— Луиза здесь?
— Ее нет, — отвечал Лефорт. — Но разве в моем дворце мало женщин? Любая из них твоя!
Франц долго тискал самодержца-приятеля сильными руками, после чего предложил кубок с вином. Питие показалось Петру Алексеевичу на редкость кислым, а потому, выпив вино только наполовину, он со смехом вылил остатки на голову подвернувшейся карлице и хотел было возвращаться во дворец, но, заприметив Анну Монс, решил остаться.
Большую часть времени государь пробыл с девицей наедине, испытывая на прочность гостевую кровать, а потом, сломав разом две ножки, удовольствие прервал.
Из спальни Петр Алексеевич вышел еще более разочарованным. Утирая набежавшую слезу, он пожаловался на свой неуспех Лефорту. Франц внимательно выслушал Петра, а когда тот закончил говорить, едко поморщился и посоветовал не унывать.
— Не дури, Питер, ты же царь! Любая из женщин должна быть счастлива уже тем, что ты провел с ней ночь. Будь решительнее, и она обязательно оценит твою настойчивость.
К Францу Лефорту следовало прислушаться, он обладал немалым житейским багажом, знал не только заморских женщин, но и русских, а в Немецкой слободе сумел организовать целый гарем из хорошеньких горничных. Поговаривали, что едва ли не каждая прибывающая в Москву немка прошла через его широкую двуспальную кровать. Как бы там ни было, но в Кокуе бегало десятка два сорванцов, ликом и кудрями напоминающих генерала Лефорта.
— Ты вот что, Питер, будь с женщинами пообходительнее. Они это любят. Сделай женщине небольшой подарок, купи бутылку вина, припаси что-нибудь на закуску и даже не заметишь, как окажешься с ней в одной постели. Знаешь, Питер, у меня есть хорошая бутылка вина, я тебе ее дам. Подмигнув, добавил: — Оно ценно тем, что усиливает у женщины желание. Так что достаточно ей будет только пригубить его, как тотчас станет твоей, — Лефорт достал из шкафа пузатую бутылку из темно-зеленого стекла с длинным горлышком.
— А тебе не жалко с таким добром расставаться? — буркнул государь.
Любимец царя громко расхохотался, показывая свои крепкие ухоженные зубы. Непосредственная ребячья улыбка была ему к лицу, делая почти беззащитным. Наверняка это была одна из самых сильных сторон Франца Лефорта.
— Вино в таких бутылках я привез в Россию контрабандой целый воз. Надеюсь, что это останется между нами, Питер, а то на таможне у меня могут возникнуть проблемы.
Удачной шутке рассмеялись оба, и царь Петр, подхватив подарок, направился прямиком к дому Луизы.
Странное дело: при общении с женщинами Петр Алексеевич никогда не знал, что такое тревога, а сейчас, приближаясь к дому Луизы, почувствовал, как коленки предательски задрожали, в руках появилась слабость, да такая, что он едва не выронил бутылку с вином. Пришлось сделать несколько дыхательных упражнений, чтобы восстановить душевный покой.
Потоптавшись у порога, унимая волнение, самодержец вошел в дом.
Двое слуг, не привыкших к столь высокому визиту, сдержанно кланялись, посматривая на царя, неловко жавшегося у порога с бутылкой вина в руках.
— Мадмуазель Луиза дома? — спросил Петр, торжественно устанавливая вино на высокий секретер.
Получилось слегка напыщенно. На лице горничной отобразилась снисходительная улыбка. Денег-то у царя не оказалось, вот он и взял вино в соседней лавке, уж больно бутылка пообтерта.
Из соседней комнаты вышел хозяин дома Христофор Валлин. Поприветствовав русского царя легким поклоном, он пригласил его пройти в палаты. Хозяин был невысокого роста, одет в старый камзол с жирными пятнами на рукавах. В крупных, слегка пожелтевших зубах он сжимал погасшую трубку; даже на расстоянии нескольких аршин от него потягивало крепким табаком и добрым вином, как от иного франта изысканным парфюмом.
— Я бы хотел увидеть фроляйн Луизу, — губы Петра нервно дернулись.