Слабый свет настольной лампы сузил пространство палаты до небольшого участка перед кроватью. Мои ноги исчезали в темноте. Дверь в палату можно было обнаружить по тонкой щели света у пола.
Я взял первую попавшуюся газету и полистал ее, разглядывая фотографии и угадывая по почерку некоторых фотографов. Многих я знал, о некоторых слышал, с одними откровенно враждовал, других уважал. Попалось несколько молодых фамилий, но фотографии были неплохими. Что-то заворочалось в душе. Подзабытое за пару месяцев желание взять в руки фотоаппарат и сделать несколько хороших кадров. Но у желания этого были глиняные ноги. Или, может, я спутал его с сиюминутной страстью, которая слепа и быстро проходит. В любом случае, я бы не стал ничего фотографировать. Если бы на меня упал самолет полгода назад, я бы все отдал, чтобы иметь под рукой фотоаппарат. Я бы подполз к Лене и запечатлел бы ее измученное лицо с посиневшими губами и струйками черной туши на пепельном лице. Я бы обползал весь овраг, утопая в ледяном ручье и проваливаясь в мох, я бы покрылся сплошь запахом ила, но сделал бы миллион фотографий. И я бы не хотел, чтобы меня спасали. Я бы сопротивлялся, если бы не заполнил память фотоаппарата до конца. А потом, лежа в палате, я бы судорожно звонил Анне, чтобы выяснить, куда и за сколько можно продать самые удачные фотографии. И заработал бы еще много-много денег. И добавил бы несколько капель удовлетворенного тщеславия в пустоту души.
Но это была какая-то другая реальность. И полгода прошли по-другому, и самолет упал сейчас, и фотоаппарат лежал, забытый, в сумке у Артема дома. А даже если бы он был со мной на рыбалке, я бы не подумал вытаскивать его из чехла и что-либо фотографировать. После смерти Аленки моя дружба с фотоаппаратом стала подходить к концу.
Я закрыл газету и увидел, что возле двери стоит призрак Аленки. Она была одета в больничный халат, цвета которого скрывал полумрак. Волосы наполовину скрывали лицо, но зато совершенно четко алел в темноте кончик зажженной сигареты. Тотчас в ноздри мои ласково проник знакомый, но подзабытый запах табачного дыма.
— Аленка, — шепнул я, — как я по тебе соскучился.
Призрак небрежно шевельнул головой, откидывая волосы назад, и сделал несколько шагов, шаркая подошвами больничных тапок по кафельному полу. Призрак ощутимо прихрамывал на левую ногу.
— Кто такая Аленка?
Наваждение растворилось, едва призрак вошел в резко очерченный круг света. Это была Лена. Она подошла к кровати напротив и села, скинув тапочки и забравшись с ногами. Прислонилась спиной к стенке. Затянулась и, чуть прикрыв глаза от наслаждения, выпустила в потолок струйку дыма. Ее левую щеку почти полностью закрывал белый пластырь. Под глазами набухли темные синяки. Умытая и причесанная она оказалась еще более симпатичной, чем раньше. И чем-то пока неуловимым действительно напоминала Аленку.
— Девушка твоя? — спросила Лена, поглядывая на меня прищуренными глазами.
— Бывшая.
— Сочувствую, — отозвалась Лена, — а я лежала у себя в палате, думала, чем бы заняться, на ночь глядя. И тут мне пришла в голову мысль, что ты тоже лежишь где-то здесь и наверняка не хочешь спать. И вот я решила тебя найти. Ты же не против?
— Нет.
Лена протянула руку к пакету с фруктами, перевернула его, вытряхнув фрукты на поверхность тумбочки, и, положив раскрытый пакет на колени, стряхнула туда пепел.
— Вот я надела тапочки, накинула халат и вышла из палаты. Первый этаж затопило, ты в курсе? В коридоре все суетятся, бегают с ведрами, швабрами, тряпками. Пришлось ехать на лифте, а то на лестнице не протолкнуться, как на базаре в субботу. В общем, я сначала обошла весь второй этаж, потом третий, потом четвертый. И вот тебя нашла. Я очень рада.
Она улыбнулась. Зубы у нее были белые и ровные.
— Я тоже очень рад, — искренне ответил я. — Только здесь вроде нельзя курить.
— Это не проблема. Все заняты спасением больницы от потопа. Нас же здесь не каждой твари по паре, поэтому мы не переживем, если не справимся с ним самостоятельно. Открой форточку и все выветрится.
— Мне нельзя вставать.
— Брось. Ни за что не поверю, что тебе досталось больше чем мне. А я вон, видишь, хожу. С трудом, конечно, но хожу. Сигареты меня спасли. Не было бы сигарет, я бы давно умерла. Открой форточку, Фил, я в тебя верю.
Я с сомнением посмотрел на окно. Поясница, словно предостерегая, отозвалась глухой болью.
— Если ты не встанешь, мы не сможем прогуляться, — сказала Лена твердо, — а лежать в пустой палате и тебе и мне невероятно скучно. Ты единственный, кого я здесь знаю. Не могу же я гулять с незнакомцами.
Что-то подтолкнуло меня, может, та часть души, которой надоело одиночество. Я оперся о холодный металлический остов кровати и сел. К горлу подкатил горький комок, а мышцы налились свинцовой тяжестью. Боль в пояснице заплясала, подобно бесноватому шаману, запрыгала по косточкам и позвонкам.
Пальцами ног я провел по ледяному кафельному полу, нащупал тапочки и нырнул в них, как в спасительную шлюпку. Затылок покрылся мурашками. Лена невозмутимо курила тонкую дамскую сигарету и пускала дым кольцами. Я оттолкнулся от кровати, дотянулся до форточки и распахнул ее. Свежий вечерний ветер проник в палату, наполнив воздух запахом осени. Дрожащие колечки от дыма закружились по комнате.
— Вот видишь, не зря я в тебя верила! — улыбнулась Лена. — Ты молодец! А теперь, будь добр, включи верхний свет, а то полумрак плохо влияет на мою психику.
Я прошел мимо пустых кроватей, чувствуя себя с каждым шагом все более уверенно, и щелкнул выключателем. Лена зажмурилась на мгновение, а я смог разглядеть ее лучше. Нижняя губа ее была рассечена надвое, отчего вспухла и казалась больше верхней почти вдвое. Из-под больничного халата были видны бинты, которые ползли на шею и плечи. Левая нога тоже была перемотана.
— И как ты еще ходишь? — удивился я, возвращаясь обратно. Боль в пояснице сделалась глуше. Голова немного кружилась, вызывая странное ощущение нереальности. Тени от дыма, гуляющие по стенам, казались сказочными существами, проникшими в палату следом за Леной.
— С трудом перебираю ноги, — отозвалась Лена, — сижу на антибиотиках под завязку. В меня столько вкололи, что, кажется, вместо крови по венам и артериям течет лекарство. Такая легкость в теле, не передать. Как будто сейчас взлечу.
Она замолчала и выпустила резкую струю дыма сквозь сжатые губы. Стряхнула пепел дрожащей рукой мимо пакета на полы своего халата.
— Ты с кем-то летела в самолете? — спросил я.
— Слава богу, нет. Переживать не за кого. Сама жива и ладно… Пойдем, погуляем по больнице. Вечерние прогулки хорошо способствуют здоровому сну. А я спать пока не хочу. Мне кажется, что я за два дня выспалась на жизнь вперед. Давай руку, пойдем, может, сон нагуляю.
Рука у нее была ледяная, как кафельный пол палаты. Лена метко стрельнула сигаретой в форточку и поднялась, потянув меня за собой. Странная девушка. Мы вышли в коридор, освещаемый резким светом дневных ламп, отражающимся от белого кафеля на полу и превращая окна в зеркала. По обе стороны узкого коридора тянулись двери палат, были они бледного голубоватого цвета. Некоторые двери были открыты. Когда мы проходили мимо, оттуда потянулся легкий шепот вечных больничных диалогов. Разговаривали о стране, о ценах на транспорт, о рыбной ловле и о грибах, о всевозможных болячках, о глупых телевизионных передачах и об умных телевизионных передачах, о фильмах, о том, что раньше было лучше, а сейчас как-то не очень, о китайцах с их коммунизмом, об Олимпиаде и о стихотворении Есенина — шесть букв по горизонтали.
Лена тянула меня за руку. Шла она быстро, хоть и хромала, двигалась практически бесшумно, а я безбожно громко шаркал тапочками по кафелю, ощущая себя чрезвычайно больным, почти при смерти.
Мы свернули за дверь к лестнице и стали подниматься по широким ступенькам на верхний этаж. Я представления не имел, сколько здесь этажей и куда мы направляемся, о чем не замедлил спросить Лену. Лена даже не обернулась.
— Мы идем на крышу, — сказала она, и голос ее заметался по узкому лестничному пролету, как стая воробьев над оврагом, — я заглянула наверх, пока тебя искала. Чердак у них не запирается совсем! И воздух чистый! Знали, куда падать!
— Что нам делать на крыше?
— Наслаждаться, — ответила Лена, — смысл вечерних прогулок в наслаждении. Только так можно быстро выздороветь и телом и душой.
Лестница закончилась квадратным пролетом, где было тесно от скопления мятых бумажных коробок, пахло сыростью и старостью, а с потолка, собираясь ржавыми ручейками в одной точке, равномерно и гулко капала вода. Среди бумажного хлама Лена отыскала маленькую дверцу, с которой пластами слезала шершавая ржавчина. Дверца со скрипом отворилась, но всего лишь наполовину.
— И мы собираемся туда пролезть? — с сомнением поинтересовался я.
— Придется хорошенько выдохнуть, — усмехнулась Лена. Она собрала пепельные волосы на затылке в тугой хвостик и первой полезла в сомнительную щель, откуда ощутимо тянуло холодным воздухом. Проскользнула она удивительно легко, подобрав полы халата, исчезла в темноте.
— Давай, не бойся, — шепнула она оттуда, из неизвестности, словно призрак звал меня с собой в путешествие по миру мертвых.
И, странное дело, до этого не испытывая каких-то эмоций кроме любопытства, я вдруг ощутил прилив странных, необъяснимых чувств. Мне захотелось кинуться следом за Леной, с головой окунуться в прохладный вечерний воздух, побродить по крыше в поисках чего-нибудь интересного, загадочного, в поисках таинственного приключения и, чем черт не шутит, страшной тайны. Показалось, что свежий ветер из приоткрытой двери сдул пыль с застывших чувств. И эти ощущения были настолько свежими и новыми, настолько необычными, принесенными на крыльях старых воспоминаний, что показалось, будто я вернулся в прошлое, на крыши, с фотоаппаратом, где вел ночную охоту за хорошими кадрами. Туда, где было хорошо.
Уже не раздумывая, я пригнулся — боль в пояснице набросилась, словно взбесившийся пес — ухватился рукой за шершавую от ржавчины дверь и вылез в ночь. Тут же свело ногу, в висках молоточками застучало сердце, но прохладный ветер ласковыми движениями привел меня в чувство. Я сделал несколько шагов по бетонной крыше больницы. В нос проник едкий запах свежего гудрона. Ветер оставил меня в покое и, подвывая, весело загулял между темных труб. Ночное небо мягко светилось в свете огней города. В этом мареве, словно светлячки непонятно как угодившие в сливовый сироп, дрожали крупные яркие звезды. Воздух пропитался звуками жизни, что равномерно протекала внизу.
Голова раскалывалась, но я был рад, что пришел сюда. Лену я обнаружил сидящей на парапете, за жестяным желобом, из которого шел пар. Лена поставила тапочки справа от себя, подобрала халат, обнажив тугие повязки бинтов на бедрах и икрах (кое-где проступили темные пятна) и распустила волосы. Она курила и смотрела на город.
— Присаживайся, — сказала Лена. — Тут хорошо.
— Верно. Я раньше любил гулять по крышам.
— А сейчас разлюбил?
Я пожал плечами. От Лены пахло лекарствами и гарью, будто ее кожа навсегда впитала в себя воспоминание об авиакатастрофе.
— Времени не хватает, — сказал я, — на сон-то иногда выкроить не успеваю, не то, что до крыш добраться.
— Такой весь занятой?
— Вроде того.
— Кем работаешь?
— Фотографом. Сейчас, наверное, уже нет, надоело как-то.
Лена закрыла глаза и глубоко вздохнула носом, расправив плечи и расставив в стороны длинные руки. Недокуренная сигарета выскользнула из тонких пальцев и упала на край парапета, брызнув веером ярких огоньков.
— Какая здесь свежесть! — прошептала она. — Никогда бы не подумала, что тут так хорошо. Я сегодня расспросила медсестру про городок. Он волшебный. Девственная природа! Леса, сопки, грибы, ягоды! Воздух настолько чистый, что мои легкие, которые привыкли к этому вечному городскому дыму, к испарениям канализации, к выхлопным газам, к запахам всяких дешевых закусочных и заваленных свалок, они просто разрываются от неожиданной эйфории. Это как накормить человека, который не ел неделю, горячим жирным супом, картошкой с маслом и добавить пивка. Как я еще не умерла от того, что мои легкие разорвало свежестью? Не пройму. Знаешь, я была бы не прочь провести здесь остаток лет. И умереть бы здесь, а? Хорошая идея, как считаешь?
Я кивнул, немного сбитый с толку ее резкими переходами. Лена открыла глаза, наклонилась и посмотрела через парапет вниз. Свет от фонарей очертил изящные формы ее лица.
— А там ходят люди, — сказала она восхищенно, — такие… плоские. Как в играх. Нереальные. И они не подозревают, что мы тут наверху сидим и смотрим на них. Забавно. А почему тебе надоело фотографировать?
— Не знаю. Каждая работа когда-нибудь надоедает. Решил отдохнуть, может быть.
— Неправдоподобно, — сказала Лена, — как будто сам себя убеждаешь. Так не должно быть.
— Почему это неправдоподобно?
— Ну, фотограф — это никакая не работа, а хобби. Или удовольствие. А удовольствие не может надоесть. Видимо, существует какая-то другая причина.
— Тогда попробуй рассказать о себе. Так, чтобы было правдоподобно.
— Обо мне не очень интересно.
— И все-таки? Кем работаешь?
— Неудачницей со стажем. Второй год работы пошел. Ладно, я шучу. Я потомственная гадалка. Предсказываю будущее, решаю различные проблемы ментального характера. Тем и живу.
— Тоже шутишь?
— Сейчас как раз ни капли.
— Как-то не похожа.
— Образ гадалки — это глупый стереотип. В кино и книгах они совсем не похожи на реальных.
— И после этого ты обвиняешь меня в неправдоподобности?
Она засмеялась звонким, заразным смехом.
— Ну, подумаешь, не похожа я на гадалку. На неудачницу, между прочим, тоже. Но, посмотри, не смогла нормально долететь из Мурманска до Питера. Рухнула вниз, словно атомная бомба. Ба-бах! И разнесла овраг к чертям собачьим! Воробьев всех перепугала. Нормально это?
— Посмотри с другой стороны. Ты осталась жива.
— У меня на ногах живого места нет от порезов и ссадин. Левую стопу я вообще не чувствую, потому что отморозила. Смотри.
Она пересела, вытянув ноги на парапете, сама откинулась назад, упершись руками в бетон. Халат наполовину распахнулся, обнажая маленькие круглые груди с аккуратными сосками. Я торопливо перевел взгляд на ноги, кусая губы от внезапно нахлынувшего волнения.
— Видишь? Я ее почти не чувствую до колена.
Кожа на левой ноге действительно была темно-синего, а в некоторых местах вовсе черного цвета с многочисленными кровавыми прожилками, опутывающими свободные от бинтов участки, подобно умело сплетенной паутине.
— А болит? — спросил я, не решаясь оторвать взгляда от ноги.
— Не очень. Я же на лекарствах, забыл? Как и ты.
Я никогда не боялся девушек и почти всегда умел находить с ними общий язык, но сейчас от этой бесстыдной простоты, от непринужденной позы, в которой сидела Лена, совсем не пытающаяся заправить халат, я задрожал, как подросток, впервые в жизни ласкающий взглядом обнаженную женщину на обложке глянцевого журнала.
— А еще из-за аварии я не попала вовремя на встречу с одним важным человеком. И его подвела и сама как-то подмочила репутацию. Я не говорю уже о том, что потеряла кучу денег. А ты говоришь, что мне повезло. Как думаешь, могут отрезать?
— Кого? — не понял я, разглядывая камешки на сером бетоне у ее пальцев.
— Ногу, Фил, ногу. Прекращай делать вид, что моя грудь тебя ни капли не смущает.
— А зачем ты ее…
— Я обожаю гулять по крыше без одежды. В обнаженности есть какая-то замечательная странность. Не находишь? Только я и сигарета. Одна сигарета, потому что пачку деть некуда. Закуриваю сигарету и гуляю по крыше, в чем мать родила. Прогуливаюсь мимо труб, мимо желобов, присаживаюсь на металлические козырьки и загораю.
— А если кто-то увидит?
— Ну, это их проблемы. Ладно, если ты сильно смущаешься, я заправлю.
— Будь добра.
Она свесила ноги с парапета, запахнула халат и выудила из кармана сигаретную пачку и пластмассовую зажигалку.
— Я боюсь, что ногу мне все же отрежут. Я же гадалка, не забывай, у меня на подобные вещи нюх. А если присовокупить мое зверское невезение, но так все и выходит, как на блюдечке. Может, откроешь истинные причины своей затянувшейся депрессии?
Я сел рядом, свесив одну ногу. Внизу был центральный вход в больницу. Под круглым пластиковым козырьком стояло несколько человек. Лена закурила, смешав свежесть ночи с табачным дымом.
— Почему ты решила, что у меня депрессия?
— К гадалке не ходи, — усмехнулась Лена, — ладно, буду серьезно. Ты сказал, что больше не фотографируешь. А это значит, что тебе либо выкололи глаза, либо настигла депрессия. Глаза у тебя на месте, как я погляжу. А если будешь махать руками и отрицать очевидное, я все равно не поверю. Рассказывай.
— Ты странная.
— Не страннее тебя.
— Почему ты решила найти меня?
— Потому что мне скучно лежать в палате. Представь эту тесную палату с четырьмя кроватями. На койке у окна, справа, лежит старушка, которой девяносто два. Ее привезли умирать, хотя все отрицают. От старушки жутко смердит. Запашок стоит такой, будто она ходит под себя каждые десять минут. А еще на тумбочке стоит один стакан, где хранится челюсть, и второй стакан, где хранится стеклянный глаз. Зачем она его вынимает — одному богу известно. Старушка постоянно разговаривает с Богом. Тихо бубнит себе под нос. Это нервирует. Койку слева занимает огромная усатая женщина. У нее проблемы с обменом веществ и, видимо, с гормонами. Она такая большая, что не помещается на койке целиком. Ей приходится сидеть, убрав подушку и одеяло. Она все время разгадывает скандинавские кроссворды и грызет карандаши от усиленного мозгового труда. Хруст стоит страшный. Иногда он заглушает даже разговоры старушки с Богом. Самое ужасное, что эта огромная женщина любит комментировать то, что она делает. Поэтому кроссворды мы вынуждены решать всей палатой. К слову, на койке возле двери, справа от меня, лежит молодая девушка, которой вырезали гланды. О, нет, она не разгадывает кроссворды, не хрустит карандашом и даже не общается с Богом. Девочка у нас притащила портативный телевизор, поставила его у изголовья своей кровати и целыми днями смотрит подростковые сериалы. Несколько раз у меня возникало желание отправить ее на встречу с Богом, но меня взяли сомнения на счет того, что она сможет добраться до Рая, и вот я решила покинуть славное общество.