И снова в машине — заморгал сонно. Показалось, снова показалось…
Не от этих ли воспоминаний я бежал? Не их ли боялся? Запахи лекарств, которые, казалось, впитались в мою кожу до самой смерти — кто говорил, что у воспоминаний нет запаха? Ложь, ложь! Чувство растерянности, душевный упадок, ощущение, будто я предал Аленку, будто наговорил ей в жизни много ненужного, невесомого, совершенно непонятного… А еще столько всего не успел сказать. И не успел сделать.
Иногда так хочется взять лоскутки воспоминаний и мыслей, добавить образов, добавить недосказанное, мечты какие-нибудь — и сшить из всего этого свой, параллельный мир. Такой, который я хочу. Чтобы без нелепых смертей и ненужного бегства. Чтобы без небоскребов и страхов. Без юристов и кока-колы. Без глянцевых журналов и никому не нужных фотографий. Мир — утопия. Мир — фантазия. Он и существовать-то может только в мыслях.
Песня закончилась, следом заиграло что-то дикое и веселое. Мы выехали из города, свернули с дороги и на низкой скорости принялись трястись по ухабам и кочкам. Брезентовый рассказывал, как однажды от сбил в лесу росомаху. Не на смерть, но перепугался больше животного. Минут через двадцать мы остановились.
Мы вышли на свежий воздух. Вид утреннего леса поглотил меня. Туман, словно старая застиранная простыня, цеплялся клочьями за ветки деревьев, стелился по земле. Деревья обступили со всех сторон, навалились любопытные. Дышалось легко, но в каждом вдохе чувствовалась лесная сырость. Сквозь ветки пробивалось слабое еще утреннее солнце, окрашивая мир в изумрудный цвет. На секунду я пожалел, что не взял с собой фотоаппарат, но желание быстро прошло, улетучилось.
Разгоняя туман, Брезентовый отыскал тропинку и объяснил, что нам теперь идти пешком около получаса. На автомобиле здесь не проехать. Изо рта шел пар, а щеки щипало от легкого морозца. Никогда не гулял по лесу, поэтому с радостью решил восполнить пробел жизни.
Под ногами скрипели ветки, туман цеплялся за подошвы. Мы шли в тишине леса, а я боялся нарушить его, прислушиваясь, словно хищник, к каждому неосторожному шороху, к каждому непонятному шуму. Лес потихоньку просыпался. Ранние пташки где-то в серебристых ветках громко переговаривались между собой. Стучал дятел. Один раз из-под ног Брезентового мелькнула рыжая белка — молниеносно забралась по стволу дерева и скрылась в густой листве. Брезентовый рассмеялся и рассказал анекдот о белках, старый, но довольно смешной. Брезентовый вообще казался неисчерпаемым источником всевозможных историй, анекдотов и жизненных зарисовок. Я подумал, что если бы он замолчал хотя бы на час, то взорвался бы от давления прущих из него слов.
Один раз над головами шумно пролетел самолет, раскачав верхушки деревьев и оглушив низким ревом мощных двигателей. Брезентовый тут же рассказал, что где-то в лесу есть совершенно секретная воинская часть, в которую постоянно летают совершенно секретные вертолеты. И из нее тоже летают, кстати. Никто не знает, что за это часть и где она находится, но один раз Брезентовый заплутал и наткнулся на высоченный забор из колючей проволоки. Всюду висели таблички огненно-красного цвета, где желтыми трафаретными буквами было написано: «Вход (въезд) запрещен (закрыт)». С той стороны забора тоже стоял лес, но было видно множество протоптанных дорожек, следы армейских сапог, а кое-где валялись поблескивающие в свете солнца гильзы. Направившись вдоль забора, Брезентовый довольно скоро вышел к поляне, которая при внимательном рассмотрении оказалась не поляной вовсе, а посадочной площадкой. Вокруг площадки высились деревянные сторожевые вышки. Брезентовый даже смог разглядеть одного из вояк, с автоматом на плече и с сигаретой в зубах. После этого Брезентовый решил не искать приключений на свою задницу и незаметно скрылся.
Пока он все это рассказывал, над головами как раз пролетел вертолет, что заставило Брезентового таинственно покачать головой, мол, вот видишь!
Пока мы дошли, сумрак практически развеялся, туман отступил по всем фронтам, запутавшись в ветках деревьях. Лес незаметно расступился, открыв вид на огромное и прекрасное озеро. Берег его был усеян мелкой галькой, в некоторых местах оттопырились зеленые кочки и торчали валуны, покрытые мхом. Я разглядел вдалеке противоположный берег, подернутый тонкой пленкой тумана. Еще разглядел стаю диких уток, которые при виде нас заторопились к центру озера, оглашая воздух кряканьем. Воздух здесь, к слову, был чист до той степени, когда, вдыхая его, ощущаешь сладковатую резь в горле и хочется закашлять с непривычки.
Брезентовый повел неприметной тропкой, сказав, что есть тут одно хорошее местечко для рыбалки. Под ногами хлюпал мох.
Мы добрались до небольшого песчаного спуска, который исчезал в воде. Тут стоял деревянный мостик, метров десять в длину. От каждого шага доски под ногами осторожно поскрипывали, словно проверяли, смогут они выдержать наш вес или нет. С мостика открывался совсем уж великолепный вид и на лес, и на озеро, чувствовался неописуемый и неуловимый в городе простор. Я так давно не видел столько неба разом. Города дают смотреть на небо только урывками, кидают клочки, урвал — гляди, не урвал — езжай дальше, может, где еще увидишь. На мгновение я захлебнулся в этом небе, закружилась голова, необъятный простор захлестнул меня. Ну, почему люди не летают, как птицы? Как я сейчас понял эту фразу. С какой глубиной и прозрением.
Брезентовый стоял, не вмешивался, дал насладиться, а затем разложил вещи из рюкзака. Расстелил брезент (за это действие над ним каламбурили все, кому не лень), поставил раскладные стулья, закрепил удочки — все с отработанным не раз профессионализмом. Только ругнулся потихоньку сквозь зубы, когда едва не уронил одну удочку.
Я в свою очередь достал банку с червями, принялся вытаскивать их, холодных и склизких, извивающихся и мокрых, из комьев черной земли и насаживать на крючки. Когда-то миллион лет назад, в школе на уроке зоологии учительница рассказывала о строении дождевых червей. Помню, на доске висел большой плакат с нарисованным «червяком в разрезе», тянулись какие-то стрелочки к каким-то надписям — память стерла подробности. Но вот, что я четко запомнил, как учительница, отвлеченная шумом на задних партах и от этого слегка разозлившаяся, неожиданно совсем не по учебникам, с окраской поучительной жестокости в голосе, поведала о том, что у кольчатых червей нервные окончания находятся в каждом кольце, представляют собой замкнутую нервную систему, и каждое кольцо в случае чего подает болевой сигнал в голову. Каждое! Вдумайтесь! То есть, если вы насаживаете червяка на крючок, то от каждого из сотен колец его тела болевой сигнал летит в его голову — и червяк испытывает невероятную, мучительную, жгучую боль раз за разом, на протяжении сотен уколов. Эти миниатюрные колечки, которые вы даже не можете увидеть или ощутить под пальцами, взрываются болью, червяк вертится в агонии, потому что клетки регенерируют и не дают ему умереть. А боль возникает снова и снова. И самая лучшая смерть — когда, наконец, из глубин темной воды появится рыба и съест его.
После этого в классе воцарилась гробовая тишина. А мне, под впечатлением, долго снились умирающие в мучениях червяки, по ходу сна почему-то превращающиеся в мучеников-стрельцов Ивана Грозного, которых сажали на кол — они тоже корчились и умирали.
Я поведал эту историю Брезентовому, на что он ответил, что мученики-стрельцы не умирали на колах, потому что Иван Грозный велел рубить им головы, причем делали это бояре, ответственные за бунт. А, может, это был и не Иван Грозный, а Петр Первый. А потом добавил, что разницы нет, нравы были жестокие и при Иване Грозном и при Петре Первом, а к червям это не имеет никакого отношения.
— Хорошо, что мы не черви, — заключил я и забросил удочку.
Со слов Брезентового следовало, что клев здесь стабильный, особенно в утреннее время. Озеро на самом деле было не озеро, потому что чуть дальше, за камышами, оно впадало в реку Блеску, которая, в свою очередь, долго петляя и извиваясь, впадала в Северный Ледовитый океан. Здесь река была мелковата, узка, с низкими мохнатыми берегами, но через двадцать с хвостиком километров расправляла плечи, становилось достаточно крутой, глубокой, наращивала отвесные каменные берега, и совсем нестыдно ей было потом присоединяться к океану.
Первое время, однако, клева не было. Брезентовый молчал, чтоб не спугнуть рыбу, отчаянно пытался не шмыгать носом и тихо открыл бутылку с лимонадом. Я больше смотрел не на поплавок, а на природу вокруг. Оторваться было невозможно. В тишине, в прозрачной глади воды, в чистоте воздуха, в деревьях, обступивших озеро, в голубом безоблачном небе чувствовалось что-то светлое, что-то грандиозное и великое — понять это было совершенно невозможно, никакие бы анализы и расчеты не помогли, чтобы вычислить, какие эмоции я испытывал. Чувствовалось величие той самой Матери Природы, о которой складывали сказки, которой в свое время поклонялись, которую в деревнях и маленьких городках уважали, а в больших городах ассоциировали с чем-то далеким и непонятным. Видимо, только побывав в таких вот местах, можно было понять — нет, не понять даже, а почувствовать — что есть Природа на самом деле. Но ведь и не каждый почувствует. Придет, покурит, выпьет водки на морозце, согреется у костра, нажарит шашлыков, споет под гитару пару хитов «Гражданской Обороны», да и уедет обратно в каменные джунгли (о, какое заезженное, но в тоже время нерушимо-правильное определение). И ничего не почувствует. Ничего.
А меня пробрало.
По чистой глади озера пробежала рябь, поплавки активно закачались. Брезентовый шевельнулся, одними губами прошептав, мол, вот сейчас заклюет. Я крепче сжал одну из удочек, напряженно вглядываясь в поплавки. Лицо облизнул холодный порыв ветра. Потом следом ударил еще раз, но уже тепло, высушил кожу, забрался под воротник. Я удивленно поднял глаза. По озеру, со стороны противоположного берега, стремительно неслась дерганная, суетливая тень. И вдруг возник в воздухе тонкий гул, который с каждым мгновением нарастал, разбухал, заполнял все пространство вокруг, переходил не в гул уже, а в рев. Вдруг стало темнеть. Горячий ветер сорвал с головы шапку и едва не вырвал из рук удочку. Брезентовый что-то произнес, но голос его утонул в диком реве.
И в этот момент деревья на противоположном берегу разлетелись в стороны, словно кегли от хорошего удара мячом. Озеро вспенилось волнами, взметнуло в воздух шипящие столбы пара. Воздух был уже не просто горячим — он жег кожу и легкие. Уши заложило от рева. А потом я увидел, как сквозь деревья, разнося их в щепки, рвя на клочки, словно взбесившийся мифический зверь, летит самолет. Падает. Несется на нас. Сначала показался его серебристый нос, разрезающий воду, потом в воздух разлетелись щепки, листья — с чудовищным свистом правое крыло задралось куда-то вверх, левое — плашмя ушло под воду. Вокруг все заволокло паром. Стало тяжело дышать — Брезентовый тянул меня, а я не в силах был оторвать взгляда, а в голове пульсировала мысль — вот он, человек! Дитя Природы! Всего за минуту уничтожил самое красивое место на земле! Даже здесь, в диком уголке мире, он умудрился все изгадить, все сжечь, изрезать, растерзать…
С удивительной четкостью я увидел, как от правого крыла отлетает двигатель и летит, кувыркаясь, высоко в небе. Что-то оглушительно взорвалось, в небо взметнулись столбы пламени. В воздухе, в невероятной близости, вспух белый пузырь и лопнул. Я захлебнулся жгучим паром, почувствовал запах горелой кожи и паленых волос. А ветер подхватил меня, как червяка, и швырнул, извивающегося, в неизвестность.
Мир завертелся. Боль, боль! Каждая клеточка тела вдруг наполнилась болью. Я превратился в червяка, которого насаживают на крючок. Было одно спасение — гигантская рыба, которая выплывет из темноты и сожрет меня. Лишь бы быстрее. Лишь бы избавить от чудовищной боли. Ветер вертел, терзал, сдирал одежду, обжигал.
А потом я упал.
Глава шестая
Воспоминания любят издеваться. Они играют временем, словно это жевательная резинка. Растягивают его, надувают пузыри, рвут на части, чтобы потом склеить вновь. Иногда я путаюсь, не могу разобрать, что было минуту назад, а что — год или два. А еще воспоминания и фантазия, они, черт возьми, близкие друзья. Такие близкие, что иногда их можно спутать. Очень легко спутать.
Мгновение назад я летел над лесом, видел падение самолета, и казалось, что горячий ветер превратит мои легкие в пар. А потом я начал падать вместе с Аленой, тогда, два года назад.
Ее самолет, рейсом Москва — Казань, развалился надвое прямо в воздухе. Как будто сломали сигарету. Алена находилась в центре, ее кресло вышвырнуло в холодный зимний воздух, ремень порвался, и она выпала. Говорили, что она была без сознания уже в тот момент, когда самолет развалился. А еще она горела, падала с многокилометровой высоты, как горящая головешка, или как звезда. Может быть, кто-нибудь с земли видел ее одинокую, горящую, и загадывал желания. Одному богу известно, что она сама чувствовала в тот момент.
И вдруг я оказался рядом с ней. И Аленка, моя милая Аленка, была такой же, как прежде. Мы падали вместе в бесконечной темноте.
«Падаем» — прошелестела Аленка. Ветер ревел в ушах, но ее голос я расслышал так, как если бы мы лежали на кровати в тишине, тесно прижавшись друг к другу.
«Падаем» — согласился я мысленно.
Аленка улыбнулась. От нее исходило какое-то странное ровное свечение. Я с беспокойством оглядел ее лицо, но не увидел следов от ожогов.
«Ты ни капли не обгорела» — подумал я.
«А должна была?» — удивилась она.
«Ну, да. Я видел тебя на следующий день, ты… — я запнулся, но разве можно удержать мысли? Они сами выпрыгнули из головы, неудержимые — это было ужасно»
«Так я умерла?» — улыбка медленно сходила с ее лица.
«Ты была в коме еще неделю. Потом, да, умерла…»
Ветер рвал ее соломенные волосы. Казалось, мы просто висим в воздухе, но я посмотрел вниз сквозь рваные облака, сквозь искаженный воздух различил землю, расчерченную неровными полосками света. Земля кружилась и нарастала, будто это не мы падали — а она. Ветер швырнул меня в сторону, перевернул, и я увидел далеко вверху вспышки яркого света. Что-то взрывалось. Небесная геенна огненная, адово пекло.
Аленка падала рядом. Она протянула руки, мы обнялись, крепко прижались друг к другу. Я почувствовал ее горячее дыхание. И мне нестерпимо захотелось, чтобы все вокруг стало сном. Чтобы я проснулся вместе с Аленкой в одной кровати, чтобы мы жили, как и раньше. Чтобы большой город не забрал у меня единственного человека, которого я любил в этой жизни. Но Аленка умерла, так и не приходя в сознание, а я вообще находился непонятно где, между жизнью и смертью, падал на деревья, а, может, лежал мертвый на дне выкипающего озера.
Аленкино дыхание сделалось прерывистым.
«Но я ведь не обгорела! Может быть, я тогда выживу? Может, мы упадем удачно?»
Как смешно это звучало — упадем удачно.
«Нет, солнце, — шепнул я мысленно, — мы не упадем удачно. Мы вообще не упадем. Потому что это наш с тобой сон»
И она прижалась еще крепче, не хотела отпускать. Не хотела терять мгновения необъяснимого сна.
А земля приближалась. И стало совсем неуютно.
«Не хочу расставаться — зашептала она. — Не хочу, не хочу, не хочу…»
Но расставание было неизбежным, так же как и все, что осталось в прошлом, уже никогда не изменится. Судьба выжгла наши линии жизни каленым железом.
А теперь все. Прожиг завершен.
Глава седьмая
В начале нового тысячелетия все вокруг бежали вперед, а я все еще бродил по крышам домов и фотографировал.
В период короткого знакомства с Москвой я успел продать две фотографии в желтую газету, пожил полгода у хорошего приятеля, а потом переехал в маленькую комнату в двушке на краю столицы и нашел работу в интим-магазине. Время летело быстро, а моя жизнь — еще быстрее.
В одной из комнат вышеупомянутой двушки жил хозяин квартиры — пожилой археолог и легкий пьяница. Широкой русской души человек — противоречивый и непонятный во всем. В силу своей образованности и показной интеллигенции, он старался не уходить в запои, хотя пил пиво на кухне каждый вечер. Он материл правительство, хотя ни черта не понимал в политике. Он собирал банки на улицах, хотя пенсию получал втрое больше моей зарплаты.
С наступлением сумерек археолог доставал из холодильника запотевшую двушку пива, ставил на стол литровый бокал и медленно, со знанием дела, заполнял его до краев. Затем происходила торжественная церемония подготовки закуски. Как правило, это была сухая рыба, креветки или что-нибудь из чипсов. К креветкам Археолог питал особенную страсть. В годы бурной молодости он жил в Мурманске, где креветки не деликатес, а обычное повседневное блюдо. Их он тогда полюбил и научился искусно готовить (говорят, именно блюдом из тигровых креветок, Археолог покорил свою будущую жену). Кухня пропиталась запахом вареных креветок. За квартирой в целом вообще мало кто ухаживал. Жена Археолога умерла несколько лет назад, а из родственников у него остался только племянник, который изредка наведывался в гости. Племяннику, ясное дело, было не до уборки.
По вечерам, если я был дома, Археолог нерешительно стучался в дверь комнаты (он вообще был человеком нерешительным и чрезвычайно вежливым), заглядывал и спрашивал, не хочу ли я посидеть с ним на кухне за компанию. Как правило, я соглашался. Археолог наливал себе пиво (мне предлагал пару раз, но я отказывался, и предложений больше не поступало), раскладывал закуску и начинал рассказывать какую-нибудь занимательную историю из жизни. А историй у него было хоть отбавляй. В шестьдесят девятом, например, двое ученных с Урала телеграфировали в Москву, что откопали на берегу какого-то озера Ад. Самый настоящий, с чертями и адским пламенем. Якобы, два экскаватора не там копнули, не туда заехали и провалились аккурат в пекло, откуда полезли хвостатые черные твари с рожками. Вызванные в экстренном порядке наряды милиции оцепили территорию, отстреляли вылезших чертей и объявили оцепленную зону Совершенно Секретной. В областном центре тут же связались с Москвой. Москва прислала дополнительные вооруженные силы и отряд археологов для выяснения обстоятельств. В отряд входил и нынешний хозяин квартиры. Вместе с взводом солдат, на четырех уазиках, под прикрытием двух танков, они въехали в оцепленную территорию. Вдалеке светилось бардовое марево, становилось нестерпимо жарко, словно направлялись прямиком в жерло действующего вулкана. Какие были у ученых датчики — все зашкаливали. Стрелка компаса бешено вертелась. Среди редких атеистов возникли предположения, что это не Ад вовсе, а упавшая много лет назад летающая тарелка (в конце шестидесятых НЛО как раз входило в моду). Другие шепотом доказывали, что это просто-напросто магма, вырвавшаяся из трещины на поверхность, а все остальное додумали испуганные люди. Мой Археолог ехал в третьем уазике, и ему в то время было так нестерпимо жарко, что он готов был стащить с себя всю спецодежду и остаться в одних трусах. Марево становилось таким сильным, что окрасило небо в багровые тона. Затем вдруг возник странный гул, а в следующее мгновение (тут мысли Археолога путались, и он некоторое время молча ел креветки, чтобы сосредоточится), в следующее мгновение уазик перевернулся. Просто вот взял и перевернулся — как будто чья-то невидимая рука взяла его, как детскую игрушку, и поставила вверх колесами. И так все уазики и танки разом. Те люди, которые шли пешком (немного их было, но все равно жалко), упали на землю, корчась в судорогах и вопя от боли. Они ослепли, причем, по показаниям, каждый по разной причине. Один увидел вспышку белого света, другого просто накрыла тьма, третий почувствовал жжение в глазах, а потом зрачки как будто лопнули, и так далее. Тем же, кто находился в машинах (в том числе и Археологу) привиделось вдруг, как из земли вырастают гигантские рога. Во множественном числе. Земля задрожала, с рогов посыпались комья земли, показались мохнатые лбы и покрытые бурой шерстью рожи. Отвратительнейшие рожи. С розовыми пятачками вместо носов, с неровным частоколом желтых зубов, с безвекими глазами навыкате. Черти, одним словом. Гигантские черти. Наваждение было столь реалистично, что многие забились в истерике, пытаясь выбраться из перевернутых автомобилей. Археолог же, до этого убежденный неверующий, разом вспомнил все молитвы, которые слышал в детстве от бабушки, начал усердно молиться и креститься, зажмурившись и обильно потея. Очень уж не хотелось заканчивать свою жизнь, угодив прямиком в Ад. Он чувствовал, как сотрясалась земля, и слышал противное похрюкиванье и визг.