Я громко стал требовать возвращения домой, где ожидал нас завтрак: сейчас избитое сливочное масло, редис, только что вынутый из парника, творог, сметана, сливки и пр. Требования мои были уважены.
Писарев встретил нас с сияющим лицом; лов был удачен, а рыба клевала очень хорошо: он поймал двух щук, из которых одну фунтов в шесть, и десятка полтора окуней; в числе их были славные окуни, с лишком по фунту (стр. 163).
Рано позавтракав, рано сели обедать, а после обеда все полегли спать, в том числе и я… (стр. 168).
К большой радости Писарева, на другой день уженье было так же удачно и с большой лодки, как и с маленькой, особенно потому, что накануне было выброшено много снулой рыбешки и червей: это была отличная прикормка для хищной рыбы. Окуни и щуки точно дожидались нас, и в короткое время мы поймали также двух щук и более вчерашнего крупных окуней. Часу в двенадцатом мы отправились в Москву (стр. 170).
Мы не знаем, что извлечет будущий историк нашей литературы из того, что С. Т. Аксаков с товарищами ел сейчас избитое масло, редис, только что вынутый из парника, сметану, творог и пр. и что Писарев поймал двух щук – одну фунтов в шесть, и т. д…. Но нас интересует вопрос: теперь ли только г. Аксаков вспомнил все это или тогда же все записал – предупреждая, таким образом, известного гоголевского героя,{18} писавшего: «Сия дыня съедена такого-то числа», и если кто присутствовал, то: «Участвовал такой-то»…
Впрочем, может быть, С. Т. Аксаков излагал все вышеприведенные подробности – не по причине исторической их важности, а вследствие художественности своей натуры, увлекавшей его к начертанию полной и живой картины… Может быть!.. Против художественности г. Аксакова мы ничего не можем сказать; мы действительно изумлялись тому мастерству, с каким он вводит нас в круг тех бедных и жалких интересов, которыми поглощены были его молодые годы. Чем-то не здешним, не нашим повеяли на нас его простодушные, любезные воспоминания о тех временах, когда постановка пьесы на домашнем театре казалась важным делом и запечатлевалась в памяти на всю жизнь; когда хорошее прочтение каких-нибудь стишков давало человеку репутацию и было предметом долгих разговоров между образованными людьми; когда водевильный каламбурец праздновался торжественным ужином; когда друзья-литераторы занимались изобретением разных хитростей, чтоб избавить себя от слушания сочинений своего друга литератора; когда дружеская деликатность не позволяла откровенных объяснений с другом, у которого начиналась чахотка; когда один литератор бросался на шею к другому и чуть не со слезами обнимал и целовал его за то, что тот дал ему хорошую удочку… Картина этих старосветских литераторов недурно набросана С. Т. Аксаковым, но – только набросана. Какое же сравнение с «Старосветскими помещиками»! Там все так ровно, ярко, цельно, законченно; а здесь все отрывочно, слабо, неопределенно. Видно, что С. Т. Аксаков не выносил еще в душе своей идею своего произведения (если только он хотел создать из своих воспоминаний художественное целое). В его рассказах мало объективности, лирические порывы беспрестанно мешают эпическому спокойствию рассказа; заметно, что автор недостаточно возвысился над тем миром, который изображает. Оттого и герои, выведенные им, не производят на читателя того умилительного, грустного, кроткого и примиряющего впечатления, как гоголевские Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна…
В доказательство того, что г. Аксаков недостаточно выработал свои воспоминания в художественном смысле, мы укажем на один эпизод их, который был им забыт и вставлен после, тогда как он составляет решительно лучшее место в новой книге г. Аксакова, и даже единственное, которое мы прочли с полным сочувствием. Эпизод этот превосходно гармонирует с старосветским обществом, рисующимся в «Воспоминаниях», и бросает яркий свет на одно из обстоятельств его развития. Приведем здесь вполне рассказ г. Аксакова:
Начинаю продолжение моих «Воспоминаний» пополнением пропуска, сделанного мною в предыдущей статье. Я ни слова не сказал о замечательном спектакле, которого был самовидцем в 1826 году, вскоре по приезде в Москву. Это был спектакль-гратис для солдат и офицеров. Фрака не было ни одного в целом театре, кроме оркестра, куда иногда и я приходил, остальное же время я стоял или сидел за кулисами, но так глубоко, чтобы меня не могли увидеть из боковых лож. Спектакль этот шел 13 сентября. В шесть часов вечера я приехал в театр. Ни одного экипажа не стояло около него. Я взглянул в директорскую ложу и был поражен необычайным и невиданным мною зрелищем; но чтоб лучше видеть полную картину, я сошел в оркестр: при ярком освещении великолепной залы большого Петровского театра, вновь отделанной к коронации, при совершенной тишине, ложи всех четырех ярусов (всего их находится пять) были наполнены гвардейскими солдатами разных полков; в каждой ложе сидело по десяти или двенадцати человек; передние ряды кресел и первый ярус лож, предоставленные генералам, штаб– и обер-офицерам, были еще пусты. Скоро стали наполняться и они, кроме последних двух рядов кресел, которые наполнились вдруг перед самым приездом государя. Всего более поражала меня тишина, которая безмятежно царствовала при таком многочисленном стечении зрителей: даже на сцене и за кулисами было тихо, или по крайней мере гораздо тише обыкновенного, несмотря на то что все актрисы и актеры, танцовщицы, хористы и пр. были давно одеты и толпились на сцене. Некоторые посматривали сквозь занавесь на чудный вид залы и лож, полных невиданными зрителями в разноцветных мундирах, сидящими неподвижно, как раскрашенные восковые фигуры. Все служащие при театре, которым следовало тут присутствовать, были в мундирах. Наконец пробежал слух, что сейчас приедет государь, – и Кокошкин, Загоскин и Арсеньев поспешили его встретить у подъезда. Через несколько минут в боковую малую императорскую ложу вошел государь и, не показываясь зрителям, сел на кресло в глубине ложи; в большой царской ложе помещались иностранные послы. По данному знаку загремел оркестр, и через несколько минут, не дожидаясь окончания увертюры, поднялась занавесь, и началась известная, очень забавная комедия князя Шаховского «Полубоярские затеи», за которою следовал его же водевиль: «Казак-стихотворец». Я слышал, что обе пьесы были назначены самим государем. Тишина не прерывалась, и я не ногу описать, какое странное действие она на меня производила. На сцене кипела жизнь, движение, звучали людские речи, кругом царствовали безмолвие и неподвижность! Если б пиеса давалась в пустом театре, то это было бы естественно; но театр был полон людьми от верху до низу. Я сидел в самой середине оркестра и видел, что государь часто смеялся, но не хлопал, – и ни малейшего знака одобрения или участия не выражалось между зрителями. Все актеры, начиная со Щепкина, игравшего главную роль, Транжирина, до последнего официанта, все играли совершенно свободно; а Щепкин, как говорили видавшие его прежде в этой роли, превосходил самого себя. Я не удивлялся Щепкину: это такой артист, для которого зрители не существуют; но я удивлялся всем другим актерам и актрисам. Я думал, что эта подавляющая тишина, это холодное безучастие так на них подействует, что пиеса будет играться вяло, безжизненно и роли будут сказываться наизусть, как уроки, которые сказывают мальчики, не принимающие в них никакого участия, стоя перед своим строгим учителем; но комедия шла живо и весело, как будто сопровождаемая теплым сочувствием зрителей. Пиесы кончились точно так же тихо, как и начались. Государь уехал; театр ожил, зашумел, зрители в ложах встали и стройно, без всякой торопливости и суеты, начали выходить. Я поспешил увидеть, как эти маленькие отдельные кучки станут соединяться в толпы, выходя из театра. Все происходило в удивительном порядке. Я сел на дрожки и отправился в свою Таганку. По всей дороге я обгонял множество солдат, идущих уже вольно и разговаривающих между собою. Это тоже было необыкновенное зрелище. В глухом гуле и мраке ночи, по улицам довольно плохо освещенной Москвы, особенно когда я переехал Яузу, по обоим тротуарам шла непрерывная толпа людей, веселый говор которых наполнял воздух. Солдаты шли по одной со мной дороге; они жили в Крутицких казармах [2]. Я поехал шагом, желая вслушаться в солдатские речи; но в общем говоре мало долетало до меня отдельных выражений. Я думал, что виденный сейчас спектакль будет единственным предметом разговоров, но я ошибся: солдаты говорили, судя по долетавшим до меня словам, о своих делах; впрочем, раза два или три речь явственно относилась к театру, и я слышал имя Щепкина с разными эпитетами: «хвата, молодца, лихача» и пр. Иногда они сопровождались такими прилагательными, которые в других случаях имеют смысл бранных слов; но здесь это были слова похвальные или знаки восклицания, которыми русский человек очень энергически любит украшать свою речь. Впечатление виденного мною спектакля долго владело мною и навело меня на множество размышлений. Можно себе представить, какое действие произвело это зрелище на иностранцев!..
Повторяем: это единственные страницы в «Разных сочинениях», привлекшие наше полное сочувствие. Мы сочли необходимым представить их нашим читателям, которые, не читая книги г. Аксакова, не должны, однако, лишиться удовольствия прочесть этот великолепный эпизод.
Вся остальная часть книги отличается тем же характером сладкого добродушия, как и «Воспоминания». «Биография Загоскина» есть дружеский некролог, донельзя растянутый приторными похвалами таланту и характеру Загоскина. В приложениях помещен разбор «Юрия Милославского», писанный г. Аксаковым в 1830 году. Он говорит, что читателям, вероятно, любопытно будет сравнить мнения одного и того же человека через 22 года (биография Загоскина писана в 1852 году). Мы сравнили – и не нашли никакой разницы. Те же сравнения с Вальтер Скоттом, то же умиление от русской веселости Загоскина, то же провозглашение его единственным нашим народным писателем. Время не ослабило энтузиазма почтенного автора, а, напротив, кажется, еще увеличило его. Разбирая, на целых десяти страницах, «Мирошева», С. Т. Аксаков говорит, что во время его появления рано еще было, вероятно, оцепить его достоинства, но что «теперь, когда мы прямее, искреннее смотрим на нравственную высоту души и лучше начинаем понимать русского человека», Мирошев будет, конечно, оценен гораздо выше. По мнению г. Аксакова, Мирошев этот засушенный кисель, расплывающийся и трескающийся от всякой сырости, – есть идеал русского добродетельного человека и истинного героя.{19} «Это русский человек-христианин, – говорит автор биографии, – который делает великие дела, не удивляясь себе, а думая, что так следует поступить, и только русский человек-христианин, каким был Загоскин, мог написать такой роман» (стр. 299). Такова критика Загоскина как писателя. Суждение о его личности выражается в следующих заключительных словах дифирамбического некролога, весьма приличных надгробному слову: «В заключение должно сказать, что ко всем прекрасным свойствам своего счастливого нрава, к младенческому незлобию души и неограниченной доброте Загоскин присоединял высшее благо – теплую веру христианина… Да будет мир его душе».
Такова старосветская биография и критика. Нет надобности говорить, что статьи о Шаховском, Щепкине, Мертваго отличаются тою же нежностью. В воспоминаниях о Мертваго понравилась нам поэтическая страница, посвященная его «дому, у Красных ворот, в приходе Трех святителей, принадлежавшему, после смерти Д. Б. Мертваго, сначала А. П. Елагиной, а потом покойному сыну ее, И. В. Киреевскому».
Но как ни трогательна такая обстоятельность, а мы не совсем были рады, узнавши, что нам угрожает еще более обстоятельное изложение воспоминаний г. Аксакова из его отроческой и юношеской поры. Один из критиков заметил автору, что его воспоминания о гимназии и университете – слабы;{20} С. Т. Аксаков отвечает ему ныне: «Я сам это чувствовал, когда писал их; эта часть воспоминаний требует более подробной (увы!) и более последовательной, живой разработки; не знаю, удастся ли мне поправить эту ошибку» (стр. 332). Господи, – кабы не удалось!
Вообще, отдавая полную справедливость чистоте и кротости старосветских понятий, которых представителем и рыцарем является г. Аксаков в своих воспоминаниях, мы не можем, однако, удержаться от повторения вопроса, который задавал когда-то еще Белинский, разбирая «Старосветских помещиков». Сказавши о тихом, умиляющем впечатлении, возбуждаемом этими добрыми, милыми людьми, Белинский замечает: «Но что, если бы вас спросили, хотите ли вы быть Афанасьем Ивановичем или провести всю жизнь в обществе таких людей?..» Белинский отвечает на это: «Нет»,{21} и С. Т. Аксаков, конечно, согласится с нами, ежели мы скажем, что то же самое ответит каждый из современных читателей, которому случится пробежать несколько страниц из «Литературных и театральных воспоминаний».
Примечания
Условные сокращенияВсе ссылки на произведения Н. А. Добролюбова даются по изд.: Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти томах. М. – Л., Гослитиздат, 1961–1964, с указанием тома – римской цифрой, страницы – арабской.
Белинский – Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. I–XIII. М., Изд-во АН СССР, 1953–1959.
БдЧ – «Библиотека для чтения»
ГИХЛ – Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч., т. I–VI. М., ГИХЛ, 1934–1941.
Изд. 1862 г, – Добролюбов Н. А. Сочинения (под ред. Н. Г. Чернышевского), т. I–IV. СПб., 1862.
ЛН – «Литературное наследство»
Материалы – Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861–1862 гг. (Н. Г. Чернышевским), т. 1. М., 1890 (т. 2 не вышел).
ОЗ – «Отечественные записки»
РБ – «Русская беседа»
РВ – «Русский вестник»
Совр. – «Современник»
Чернышевский – Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти томах. М., Гослитиздат, 1939–1953.
Впервые – Совр., 1859, № 2, отд. III, с. 237–249, без подписи.
В настоящей статье Добролюбов продолжил анализ творчества С. Т. Аксакова, начатый им в статье «Деревенская жизнь помещика в старые годы» (см. наст. изд., т. 1). Критик уточнил и дополнил здесь прежние суждения, дал сжатую, меткую характеристику творческой индивидуальности писателя.
В «Деревенской жизни помещика…» взгляд критика был сосредоточен на положительных, с его точки зрения, тенденциях творчества писателя. Теперь он выступает с критикой «старосветского» начала, особенно отчетливо обозначившегося в произведениях, собранных в книге «Разные сочинения». Добролюбов апеллирует теперь к мнению читателей, находивших произведения Аксакова скучными, растянутыми. В «Деревенской жизни помещика…» критик совсем иначе оценивал мелочность воспоминаний Аксакова в «Детских годах Багрова-внука» и, напротив, оспаривал мнение об «утомительности», «растянутости»: «В истинном историческом повествовании каждая подробность может при случае пригодиться, если не тому, так другому» (наст. изд., т. I, с. 422; любопытно, что в предисловии к «Разным сочинениям» Аксаков чуть не дословно повторил это суждение, на что Добролюбов в новой статье отреагировал иронически: «услышав похвалы… правде своих воспоминаний, С. Т. Аксаков, видимо, начал стараться»). Столь резкий поворот, происшедший всего лишь за год, объясняется, во-первых, усилением радикальных взглядов Добролюбова в период нарастающей революционной ситуации, а во-вторых, и сменой самого литературного материала, который он анализирует, а именно усилением консервативных тенденций в новых мемуарных сочинениях Аксакова (хотя «Литературные и театральные воспоминания» печатались в «Русской беседе» еще в 1856 и 1858 гг., Добролюбов выработал критическое отношение к ним, лишь когда они вошли, собранные вместе, в книгу «Разные сочинения»).
Подробность воспоминаний в «Семейной хронике» позволяла воссоздать в деталях объективную картину крепостнического уклада жизни, в то время как подобное же качество «Литературных и театральных воспоминаний» не давало критику революционно-демократического лагеря материала для социальных обобщений (кроме разве того эпизода «казарменного» театра, который полностью приводится Добролюбовым).
Конкретно-исторический подход требует, однако, объективно представить значение аксаковских мемуаров, не попавших «в тон» своей эпохи. Они, со свойственной Аксакову-художнику обстоятельностью и подкупающим простодушием, рисуют картину духовной жизни русского общества 10–20-х гг. XIX в., дают богатый материал для изучения литературного и театрального быта, чего не учел Добролюбов. Полемические крайности его статьи (утверждение о безнадежной мелочности аксаковских мемуаров; оспорил в своей рецензии на ту же книгу П. И. Вейнберг (БдЧ, 1859, № 3), хотя и он во многом согласился с критиком «Современника».
Сноски
1
«Способ удержать его» (англ.). – Ред.
2
Разумеется, это была часть солдат, бывших в театре. Некоторым пришлось возвращаться в лагерь на Ходынке. – С. А.
Комментарии
1
См. наст. изд., т. 1, с. 821, примеч. 1.
2
Записки об уженье. М., 1847 (2-е изд. – Записки об уженье рыбы. М., 1854; 3-е – 1856); Записки ружейного охотника Оренбургской губернии. М., 1852; 1853; 1857. Языком второй аксаковской книги восхищался И. С. Тургенев в своем отзыве (Совр., 1852, № 4 и 1853, № 1), об этом также писали другие критики (ОЗ, 1852, № б; Сын Отечества, 1852, № 10). О «чистом русском языке» «Записок об уженье» писал «Финский вестник» (1847, № 6, отд. V, с. 2). О знании Аксаковым пород рыб и птиц говорилось в рецензии на «Записки об уженье» (Совр., 1847, № В).
3
Семейная хроника и воспоминания. М., 1856.