Луэлла скорее перестала бы есть, чем курить, потому маме Юле пришлось свыкнуться.
Алжирец довольно шустро начал продавать свою комнату и в первую очередь, естественно, обратился с предложением к Голеву. Голев вначале рассмеялся последние дни он работал грузчиком в овощном отделе и денег еле хватало на прокорм и детские колготки, но Танька отреагировала на это весьма серьезно.
- Надо искать деньги. Мы же не можем всю жизнь вот так, с этим Синим Бородой? А если кто-нибудь другой сюда въедет? Еще какой-нибудь Мундзонов?..
Голев сказал, что Танька размышляет верно, вот только он совершенно не представляет, где взять такую сумму - ведь огромная комната в неплохой квартире стоит непосильно для него, Голева.
- Ты мужчина, - тихонько сказала Танька. - Ты и должен думать. Найди деньги. Ограбь кого-нибудь.
Сама она в тот же вечер написала отцу, теперь уже в Екатеринбург, хотя заранее знала, какой будет ответ, - и ее опасения вскоре вернулись в конверте, на котором был нарисован цветок раффлезии. Эрудированная Танька зачем-то вспомнила, что раффлезия - это самый крупный цветок в мире, обладающий трупным запахом. Михал Степаныч писал, что живут они с матерью плохо, и одна надежда у них была на Таньку. Коли вышла она замуж, так сама теперь пусть и выживает.
"Если бы ты видела, доча, как мы бедствуем, - писал отец, и Танька зажмуривалась и представляла себе их квартиру, опоганенную нищетой. - Мать сократили и пенсия у ней совсем маленькая, сказать стыдно. Еще тут ее подговорили вложиться в МММ, и все сбережения долгих лет у нас пропали. Я все еще работаю на заводе, но платят нам раз в три месяца и половину. Мы вначале ехать к тебе хотели, но теперь мать плачет и говорит, что лучше б ты не уезжала, раз Николай тебя и семью не может прокормить. Хотя я его лично понимаю - время теперь такое, но лучше б он выбрал себе настоящую рабочую специальность, какая нужна всегда".
Если бы видел Михал Степанович своего зятя, сгибающегося почти пополам под темно-серыми, пахнущими могилой ящиками...
Танька поплакала над письмом, но быстро перестала, потому что Поля смотрела на нее куксиво и тоже собиралась пустить всегда близкую слезу.
- Хоть бы мне помереть, - мечтательно говорила Луэлла, глядя в далекие морские просторы, - и вам стало бы покойнее...
- Успокойся, тетя, - нервно выговаривала Танька, ведя за одну ручку Севу, а за другую - Полю. Дети постоянно сбегали к воде - что делать, приморская порода. Сухопутной Таньке было трудно привыкнуть к такому легкомысленному общению с непредсказуемой водной стихией. - Твоя смерть ничем нам не поможет, наоборот. Так что не болтай ерунды.
Луэлла всхлипнула и вытерла глаз газовым шарфиком. К старости характер у нее приобрел редкостную сентиментальность.
- Юлия измучилась вконец. Это ведь не жизнь, Танечка, не жизнь. Она тех полностью содержит - куда деваться, дочь. И вам ведь этих, -тетка кивнула на белоголовых, как хризантемы, детишек, все-таки сбежавших от матери к ласковому морю, - подымать надо. На какие, я спрашиваю, шиши?
Танька угрюмо молчала. Ей самой было бы интересно знать ответ, но переадресовать тетин вопрос можно было только Голеву, который в последнее время работал подряд в три смены, а домой приходил зеленый и злой. Сева вчера с обидой рассказал, что над ним смеялся Сережа Данилюк, потому что он, Сева, ни разу не пробовал "Сникерс". Танька подняла глаза кверху и начала беззвучно ругаться. Потом плюнула в песок и пошла вынимать из моря Севу и Полю. Газовый шарфик Луэллы полоскал ветер, как будто все это была не современная жизнь, а фильм о жизни французских модернистов в каком-нибудь Канне или Антибе...
Голев узнал новости последним по счету в семье. Никто специально не таился, просто у него опять было три смены в овощном.
Сначала в коридор выбежала Поля с коробочкой иностранного сока в руке. Потом в глаза бросился смятый сине-коричневый фантик "Сникерса", лежавший на вершине мусора в ведре. Бабушки, пришедшие в гости, выразительно молчали. Когда Голев уже окончательно убедился, что дома нечто происходит, Танька повернула к нему раскрасневшееся лицо, и он впервые заметил, что у нее больше нет конопушек - зато появились морщинки.
Последний месяц Танька работала не меньше Голева - устроилась убирать подъезды в краснокирпичном доме, который построили на соседней улице. "Как быстро они научились строить!" - ворчала Луэлла. Еще какая-то подруга-училка присоветовала Таньке продавать демократичную косметику "Сабина" - надо было ходить по фирмам и устраивать презентации. С каждого проданного бутылька или там коробочки Таньке платили тысячу.
И вот однажды она пришла в какую-то фирму, где из женщин была только одна секретарша, да и у той губы были в явном "Ланкоме". Танька побрела было прочь, как вдруг из кабинета вышел директор фирмы - Денис Алексеевич Гуливатый (Голев вздрогнул и на всю жизнь запомнил это имя) и спросил, что угодно Таньке. Она машинально показала ему стремный набор "Сабина", и Гуливатый пригласил Таньку в кабинет.
Танька рассказывала всё Голеву честно и не утаивала никаких спорных подробностей. Так вот, Гуливатый поинтересовался Танькиным образованием и сказал, что ему нужен еще один секретарь-референт. В общем, она нашла работу, и ей даже выплатили аванс, который уже, правда, преобразовался в "Сникерсы", соки, мясо в морозилке, колготки Поле и рубашку Севе, а также блок сигарет для Голева. Голев сказал "спасибо", и хотя ему хотелось поломать эти сигареты болгарские, "Вега", которые он больше всего любил, - переломать их по одной или смять прямо в пачках, он пошел на балкон и долго-долго курил.
Танька работала с утра до ночи, потому что Гуливатый уволил прежнюю секретаршу - все-таки он несколько лукавил, когда рассказывал о вакансии. Иногда он даже вызывал Таньку работать по субботам. Голев не спрашивал, чем они там занимаются и, вообще, какие обязанности у Таньки, какой профиль у фирмы - впрочем, Танька почему-то считала своим долгом громко отчитываться каждый вечер о том, как прошел день. Дети все время были с бабушками. Голев молчал.
Съехал алжирец, освободив комнату Луэлле. Обиженная Танька, на чьи заработки теперь жила целая семья, заметила, что это босс дал ей ссуду на покупку комнаты и теперь они заживут как люди. Танька хорошела на глазах, у нее появилась новая блузка, туфли и даже американские духи "Бьютифул". Вряд ли экономная Танька стала бы сама покупать себе духи. "Подарили на фирме", сказала она Голеву, хотя он ее давно уже ни о чем не спрашивал.
Из грузчиков Голев уволился только после того, как бывший одноклассник Витя Круглянко, встретив его на улице, упрекнул за скверный вид и дал красивую визитку с выдавленными золотыми буквами - на украинском и английском. Там значилось, что Виктор Круглянко работает заместителем директора фирмы "Надежда".
- Это в честь дирехторовой жинки, - смеялся совсем не постаревший со школьных лет Круглянко. - У него жинка с Ленинхрада, Надька. Вот в ее честь и назвали.
Витя не стал дожидаться, пока скромный, излишне "интеллихентный" Голев позвонит по рабочему телефону, а пришел сам назавтра вечером. Во время перекура на балконе Круглянко небрежно спросил Голева, не хочет ли он поработать на благо отдельно взятого человека, директора фирмы "Надежда" Полуяхтенко? Голев спросил, что надо делать, а Круглянко загадочно улыбнулся и позвал завтра в десять "на собеседование".
Отдельно взятый Полуяхтенко явился в половине одиннадцатого. Такую внешность, какая была у него, Голев давно уже мысленно подарил Денису Алексеевичу Гуливатому. Полуяхтенко был упитанным, почти толстым джентльменом западенского разлива, маленькие нелюбезные глазки смотрели всегда в сторону, будто Полуяхтенко чего-то стыдился, но не желал это признавать, тесный, но дорогой пиджачок, видимо, жал под мышками, и еще Полуяхтенку всегда сопровождал мощный, как из насоса, запах туалетной воды "Эгоист", в ровных пропорциях смешанной с полуяхтенским потом.
Глянув на него, Голев решил, что фирма "Надежда" имеет безусловный торговый профиль, но в быстром разговоре, с которым Полуяхтенко явно хотел поскорее закончить, выяснилось, что "Надежда" предоставляет населению гораздо более изощренные услуги: здесь протягивали руку помощи безработным, проще говоря, "Надежда" оказалась мини-биржей труда. Витя Круглянко тоже зашел в кабинет и принял участие в собеседовании.
Голев понял, что фирма не слишком процветает - об этом пробалтывались дешевые столы и трещавший, как сорока, принтер, утомительно долго печатавший одну страницу и непременно жевавший бумагу на предпоследней строчке. Скорее всего, Полуяхтенко пил из более полноводного финансового источника, а мини-биржа труда была у него для отвода глаз и, конечно же, для души. Голеву предложили оклад в половину Танькиного, восьмичасовой рабочий день и достаточно разнообразные обязанности.
- У нас раньше работала девочка на этой должности, - пояснил Полуяхтенко, которому, видимо, понравилась внешняя холодность Голева, слегка походившая на уверенность в себе, - но интелям, таким, как ты, больше доверия. Да и Надька намекала, что не надо больше... девочек.
Витя Круглянко радостно засмеялся.
Через день Голев вышел на работу. Таньке он ничего не сказал - они теперь вообще редко разговаривали, и если такое все-таки случалось, то темы ограничивались сугубо бытовыми.
Трудно было назвать занятие Голева интеллектуальным, разве что в сравнении с грузчицким, - теперь бывший океанолог вырезал из газет объявления о найме, перепечатывал их двумя пальцами на компьютере и составлял картотеку. Клиенты приходили редко - и все, как на подбор, странные. Мысленно Голев разделил их на три группы. Первая - немногочисленная, но и самая нелюбимая - городские сумасшедшие. Они хихикали и смущенно заглядывали под стол, как будто кого-то искали. Голев нервничал. Перечислял вслух вакансии. Пока Витя Круглянко, заезжавший в офис дважды в неделю, не посоветовал ему сразу интересоваться здоровьем клиента и даже требовать справку из психдиспансера. Вторая категория, достаточно симпатичная Голеву, - молоденькие девушки (редко ребята) послевузовского возраста. У этих горели глаза и щеки, так им хотелось работы, а главное - денег, денег, денег! Голев пристроил парочку рекламными агентами, и одну девицу, Долицкую, - секретарем, смутно напоминала она ему Таньку. И, наконец, были еще пенсионеры - тем, прежде всего, хотелось пообщаться, а работа интересовала их постольку-поскольку.
Полуяхтенко сидел в своем кабинете, в который был отдельный вход с улицы, и громогласно беседовал по телефону, иногда взрываясь хохотом так, что очередной клиент подпрыгивал на дешевом стульчике. Увидел Голев и пресловутую Надежду - она оказалась довольно подержанной брюнеткой (б/у, в хорошем состоянии, как написали бы в рекламном объявлении) и шоколадно улыбалась, глядя на черноглазого Голева. Ему даже показалось, что Надежда ждет каких-то дивидендов со своих улыбок - она приваливалась к столу тяжелым телом и водила наманикюренным ногтем по картотеке. Голев вежливо улыбался, Полуяхтенко хохотал в своем кабинете, клиент шел редко, а не как рыба, косяком, в общем, каждый занимался своим делом.
По крайней мере, у него теперь была зарплата - раз в месяц Голев церемонно выкладывал немаленькую сумму на краешек кухонного стола. Сумма исчезала быстро, и никто (в смысле - Танька) ни о чем не спрашивал.
Однажды Голев явился домой раньше - были предновогодние дни, и в пятницу работали до обеда. Полуяхтенко сильно пожал Голеву руку и подарил несколько купюр сверх зарплаты. Голев купил в коммерческом магазине шампанское, мандарины, яблоки, конфеты в коробке (Танька ела только конфеты из коробок, а если они были в фантиках, вразвес - не признавала ни в какую).
Голев поднимался по лестнице и думал, что они уже почти три месяца с женой не разговаривают. Все равно ведь надо как-то склеивать отношения, ну хотя бы ради Севы с Полей... И надо начинать ремонт в алжирской комнате - хозяин давно освободил помещение, там теперь снова спит Луэлла на раскладушке, не дело ведь! Не дело! Если б Луэлла и мама Юля были помоложе, они бы сами сделали ремонт, но у них все силы уходят на детей. Севе через год в школу... А они с Танькой оба загружены по самое не хочу...
На лестничной площадке стояла Танька и громко плакала. В руке у нее дрожала и дымилась сигарета.
- Тань, - удивился Голев, - ты же не куришь!
Танька глянула на него красными от слез и долгого терпения глазами и зарыдала еще громче. Голев поставил сумку с бутылками на пол и обнял жену.
- Я тебе конфеты купил. В коробке.
Танька еще сильнее заплакала, прижалась к мужу и начала что-то быстро объяснять. Вся она была такая несчастная, родная, что Голев от резко ударившей в голову жалости не сразу понял, что случилось.
Денис Алексеевич Гуливатый сделал Таньке неприличное предложение. Она-то, дура, думала, что это он ей от чистого сердца помогает - на работу взял, оклад хороший положил, ссуду дал, ну, подарочки привозит из-за границы, сувениры, а оказалось - он теперь ждет вознаграждения. Принес, рассказывала в слезах Танька, два билета в Турцию и говорит, собирайся!
- И-и-и! - плакала Танька в куртку Голева. - Я сказала, что не поеду, а он говорит, тогда все! Считай, что ты уволена, и денежки будь добра в трехдневный срок! Денежки за комнату!
- Танька, - спросил Голев, - ну почему ты такая... наивная?
Он очень старался подобрать необидное слово.
Танька оторвала от голевской куртки зареванное злое лицо:
- Да? А жрать мы что должны были? Твою порядочность мы должны были жрать?
Достала из мешка коробку с конфетами и, всхлипывая, начала есть шоколадные шарики один за другим. Голева всегда умиляла эта Танькина особенность соединять вместе совершенно разные речи и поступки.
- Набор конфет "Театральный"... - полувопросительно прочитала Луэлла, выйдя к ним на площадку с папироской. - Что ж, надо продавать комнату. Хотя жаль, чертовски жаль...
Голев промолчал, подумал, что японец на его месте давно совершил бы ритуальное самоубийство, а ему, русскому, оставалось жить со стыдом внутри...
Витя Круглянко, узнав о том, что задумал Голев, посоветовал не дожидаться окончания праздничного запоя Полуяхтенко, а явиться к нему в первый же рабочий день.
- Сколько-сколько тебе надо?! - уже тепленький с утра Полуяхтенко рыгнул от неожиданности. - Сколько?!
Голев повторил.
Директор хохотнул и вытер мокрый лоб какой-то ксерокопией.
- Ты шо, мужик? Ты шо, думаешь, я их рисую?
Потом помрачнел и сказал:
- Ну ладно, дам. Шо, в натуре, помогать надо. Завтра дам.
Уже на выходе окликнул счастливого Голева криком:
- С завтрашнего дня новый проект! Отправляем всех желающих в Надым! Вахтенным методом!
Завтрашнего дня для Полуяхтенко так и не случилось.
"В собственном подъезде, - вкрадчиво рассказывал корреспондент вечерних новостей, - убит двумя выстрелами в голову бизнесмен, близкий к криминальным кругам... - Корреспондент взял паузу, а на экране показывали двоих неподвижных навсегда людей с какими-то растерянными выражениями лиц, - директор фирмы "Надежда" Никита Полуяхтенко вместе с женой, - еще одна пауза, - Надеждой".
Голев немедленно позвонил Вите Круглянко, но телефон не отвечал, и гудки будто становились длиннее раз от раза.
На похороны пришли вместе с Танькой. Голева смутила торжественная парадность мероприятия: гробы чуть ли не красного дерева, памятники мраморные, с инкрустациями, венки и роскошные букеты, среди которых совершенно затерялись простецкие голевские лилии.
Подошел Круглянко в черной кожаной куртке, в черных очках на носу. Вид у него был какой-то непривычный, почти бандитский.
- Ну вот, стало быть... - заметил Витя, глядя на гробы и облагороженные смертью лица начальников, - все там будем...
Играл живой оркестр, плечистые пацаны несли гробы привычно, как мебель, тут же было телевидение: Голев несколько раз с непривычки пугался черного, пустого взгляда видеокамеры.
2
Витя Круглянко сказал, что биржа закроется, оказывается, мертвый Полуяхтенко задолжал много денег, за что его и... (Витя изобразил из пальцев пистолет и достоверно приложил к виску). Так что все, чем обладали при жизни Полуяхтенко и его жена Надежда, пойдет в счет долга: и коттедж на берегу, и квартира, и новый "Мицубиси паджеро", и помещение офиса вместе с биржей. Сотрудники, то бишь Голев и уборщица, могут, к сожалению, считать себя свободными.
- Слушай, Вить, - аккуратно поинтересовался Голев, - а у него ведь ребенок...
Надежда как-то показывала ему фотографию тучной девочки с жертвенным взглядом и в бархатном синем платье. Девочка сидела на коленях у Деда Мороза, который больше походил на Санта-Клауса или, того пуще, Пер-Ноэля.
- Настюшка, - быстро подтвердил Круглянко и откашлялся. - Настюшку забрали Надины родители. В Ленинхрад.
Голев задумчиво возвращался из офиса, шел этой дорогой в последний раз и думал, что жизнь устроена вроде бы верно и в то же время так неправильно! В самом деле, вот жил человек Полуяхтенко, Никита Иванович. Он, возможно, был и не самым хорошим человеком, но ему, Голеву лично, он очень помог. И жена у него была - Надежда. Насколько чернявая, настолько и ревнивая. Они жили вместе, занимались любовью, пили вино и жарили шашлыки. У них родилась дочка. Настюшка.
А теперь - чпок, чпок, и все. Будто вино из бутылки вылилось и ушло в землю. Навсегда. На кладбище стоит мраморный памятник, совершенно не нужный Никите Полуяхтенко и Надежде в их теперешнем состоянии. А девочка Настюшка, толстощекая, как папа, - таких детей в школе всегда дразнят - будет жить сиротой. В Ленинхраде, который, кстати, теперь называется Санкт-Петербургом, впрочем, у Круглянки он все равно бы прозвучал как Санкт-Петербурх.