Вот так Голев неожиданно для себя самого стал вдруг кандидатом исторических наук и доверенным лицом баллотанта Круглянко. Выборы в Крым-скую Раду прошли блистательно - Севастополь отдал свои голоса Вите, который закончил курсы риторики и выражался теперь правильно и красиво. А газета как-то сама, постепенно, начала отходить от политики - появлялись забавные статьи, даже рассказики, совершенно не связанные с интересами Круглянко. Голев теперь редко бывал в редакции, но свежие номера всегда прочитывал - Танька приносила их домой.
Новая работа Голеву не нравилась совершенно. За день он объезжал около десяти "точек" - заводы, библиотеки, институты - и везде врал, рассказывая о преимуществах новой партии. Люди слушали его вранье с уважением, некоторые, правда, задавали издевательские вопросы, но в целом Витя рассчитал правильно: Голев действительно обладал редчайшим даром вызывать доверие с первого взгляда. За ним хотелось пойти немедленно, как за гаммельнским флейтистом. Сам он, естественно, об этом даже и не догадывался.
Танька объясняла все это проще:
- Ты симпатичный, высокий и умный. Да еще и кандидат наук. В природе такие почти не встречаются.
При упоминании о фальшивом кандидатстве Голев всякий раз страдал. Но что делать? Круглянко действительно начал платить больше, семья наконец-то вздохнула свободно, да и Танька стала относиться к нему как прежде. Зауважала.
В ночь, когда подводили результаты выборов мэра, Голев и Танька не спали. Сидели перед телевизором, Танька нервно ела конфеты, а Голев курил прямо в комнате - Севу увезла Луэлла в дом отдыха, а Поля ночевала у мамы Юли, несмотря на контры с Адельбертиком, который рос вредным и капризным. Раньше Голев и не подозревал, что маленький невинный малыш может вызывать у него родного дяди, взрослого, разумного человека, отца к тому же - такую стойкую и сильную неприязнь. Адельбертик раздражал его с той же силой, как Катя в детстве, только теперь сюда добавились еще фамильные черты Кичитского: нервический нрав, самовлюбленность, страшная избалованность. Катя давно уже сменила неквалифицированный труд уборщицы на ответственную работу няни - ее позвала к себе на работу жена банковского вице-президента. И теперь Адельбертика с утра отводили в садик, а Катя шла за деньги возиться с чужим ребенком. Платили, правда, хорошо и даже покупали мясо каждую неделю за счет хозяев.
Круглянко звонил за эту, выборную, ночь четырежды: сначала трезвый, взволнованный, потом - чуть влажный, агрессивный, затем - пьяный, нервничающий, и, наконец, - в корягу пьянющий, со слезами в голосе.
Слезы были оправданны - на экране Голев и Танька видели круглую диа-грамму, нарезанную на дольки, каждая из которых обозначала число проголосовавших за своего кандидата. Сегмент Круглянко был самым тоненьким. Он не занял даже третьего места.
Голев чувствовал себя виноватым - хотя на самом деле он был абсолютно ни при чем. Наоборот - если уж кому-то и чему-то Круглянко был обязан наличием хотя бы такого сегмента, то это именно старому другу-однокласснику. А то, что конкурентом Круглянки был знаменитый на всю Украину цирковой артист, которому теперь занадобилась политическая жизнь, это уж, извините, не повезло.
- Ну вот, - заметила Танька, доедая последнюю конфету, - выбрали себе в мэры клоуна. И будет теперь цирк с конями...
Круглянко с горя уехал в Швейцарию с какой-то новой подружкой. Пока его не было, а это продолжалось больше двух недель, Голев снова начал писать для газеты и морально приготовился к тому, чтобы попросить у Вити снова перекинуть его на старый фронт работ.
Жаль, что он совершенно не приготовился к тому, что 4 июля 1998 года к нему внезапно позвонили из городской прокуратуры.
- Голев Николай Александрович? - строго спросил бесполый голос и, дождавшись подтверждения, пригласил "подойти на разговорчик к следователю Непейпиве".
Из прокуратуры Голев не вышел, а почти выполз и долго соображал, в какой стороне находится дом и вообще - куда ему теперь идти. То, что поведал ему следователь Модест Непейпива, не поддавалось никакому осмыслению.
Оказалось, что в то время, которое прошло со времени убийства Никиты Полуяхтенко и его жены Надежды, прокуратура вовсе даже не бездельничала, как считали передовые журналисты и другие граждане. Прокуратура в лице талантливого следователя Модеста Непейпивы расследовала это страшное убийство и теперь готова была обнародовать результаты. Нашли исполнителя - правда, их было несколько, но в живых остался только один, и этот самый один раскололся и указал Непейпиве на заказчика.
- Имя убийцы вам хорошо знакомо, - неторопливо, как в детективных романах, говорил Модест Непейпива, - это ваш шеф и одноклассник Виктор Петрович Круглянко, депутат Крымской Рады. Не могли бы вы указать место его нахождения? Жена его признается, что супруг в Швейцарии, но не может назвать даже город. Цюрих? Лугано? Монтре?
Голев хотел что-то сказать, но не смог. Попытался было снова, но слова будто бы застряли где-то по дороге.
- Я вижу, что вы в шоке, - сочувственно произнес Непейпива, а Голев вздрогнул, заслышав любимую круглянкинскую присказку. - Когда придете в себя, звякните мне, пожалуйста, по этому телефончику. - Следователь дал Голеву визитку, потом вдруг потребовал ее обратно и решительно начертал внизу свой домашний телефон. Непейпива придерживался неформального стиля общения.
- В любое время! - крикнул он в спину Голеву, и тот чуть не упал, как от выстрела.
И тут началось! Никаких слов не хватит, чтобы описать растерянное, с тремя морщинами на лбу, Танькино лицо, и ужас Колобуева, который стал заикаться, и ежедневные, вынужденные интервью телекорреспондентам, они ходили теперь к ним в редакцию, как на работу... Какие нужно выбрать краски, чтобы изобразить отчаянные вопли Витиной жены, которая каждый вечер теперь мучила Таньку телефонными откровениями, хотя раньше даже и не глядела в ее сторону? Газету немедленно прикрыли - впрочем, и денег, оставленных Круглянкой, почти не осталось, а до уровня полной самоокупаемости было еще ох как далеко! Прощаясь с любимой своей работой, Голев оглядывал оскверненное обысками гнездо, зачем-то гладил серую бесстрастную поверхность рабочего стола, гладкий бок принтера, перебирал задумчиво карандаши, пока его наконец не выгнали, чтобы опечатать помещение.
Витя, как Ленин, скрывался в Швейцарии. Впрочем, это могла быть и другая страна, кто знает? Во всяком случае, кто-то успел его предупредить о следственном успехе Непейпивы, потому что в назначенные сроки ни Витя, ни его подружка в Севастополе не появились.
Прошло больше месяца, как Голев и Танька снова стали безработными. Но на этот раз у них предполагались перспективы: Колобуев обещал пристроить Голевых в политическую газету круглянкинских оппонентов. Голева все это сначала смущало, а потом он подумал - да наплевать! Стоит ли хранить верность дружбе с человеком, способным на жестокое убийство?
И чем Круглянке помешал бедный Полуяхтенко?
Колобуев и на этот раз не смог помочь Голеву - впрочем, ему самому было впору помогать. В августе в России прошел жутчайший финансовый кризис, после которого мелкий и средний бизнес, взявшись за руки, пошли ко дну. Естественно, прихватив с собой украинских партнеров.
Голев снова пошел в грузчики - работал за копейки, но там давали мясо в полцены. Танька мыла полы в бывшем детском садике, который теперь превратили в дом контор, а маленькие унитазики, рассказывала Танька, убрать забыли... Жить в городе стало невозможно - отключали воду, свет, газ, народ обезумел от нищеты и грязи. Голеву казалось, что даже море изменилось - стало старым и скучным, как он сам и его жизнь.
Сбережений у них никогда не водилось - все проедали и тратили на детей. Сева пошел в третий класс, Поля - во второй, оба росли с немыслимой скоростью...
- Как в прорву, как в прорву, - причитала Луэлла.
Помогали Катя с Кичитским - они теперь кормили и свою семью, и братнину. Голев принимал от них деньги, забирал продукты, бормотал что-то неразборчивое, старался не глядеть в глаза поэту, хотя поэт не злорадствовал, наоборот, он лучше многих понимал, как тяжело бывает чувствовать свою полную несостоятельность...
Вечерами Голев тупо лежал на диване и смотрел в стены. Мастер по разглядыванию обойных пейзажей, думал он про себя, и это все, на что способен человек Голев, отец семейства, океанолог, муж и сын... Еще он думал, что надо срочно искать способ заработать. Он был готов на все. Но не ко всему - в ноябре умерла мама Юля.
3
- Уснула, касатка, и не проснулась, - ласково говорила Луэлла, держа в руке желтую ладонь мертвой подруги. Голев смотрел на миллион раз виданное, любимое, родное лицо, застывшее в холодном высокомерии смерти, смотрел, смотрел... Луэлла встала, с силой толкнула его на освободившийся стул. Сама вышла из комнаты и заплакала, вместе с Катей и Танькой, которые давились сигаретным дымом, - Кичитский еле успевал подносить им по очереди зажигалку.
Голев сидел у кровати неподвижно.
- Мама, - сказал он наконец, - мама Юля, ну как же так!
Луэлла мягко прикрыла за собой дверь, чтобы дать сыну попрощаться с матерью. Он не чувствовал страха, как обычно перед мертвыми, наоборот поцеловал холодную щеку, потом снял с материной руки дешевые часики непонятно зачем, но ему захотелось оставить их себе...
Мама Юля... Голев всегда знал, что она любит его больше всего и всех на свете - собственно, он и был ее единственной, большой любовью. С отцом такого не случилось, хотя вспоминала она его всегда ровно и весело. Отец был намного старше ее, и поэтому они вместе не ужились. Он ревновал, придирался, в общем, после Катьки мама Юля подала на развод. Отец снова женился - теперь уже на своей сверстнице, Люде, у которой не было детей, и она страшно привязалась к Голеву и особенно к Кате. Вот откуда пошли эти имена - мама Юля и мама Люда, это Катька придумала. Потом Люда с отцом уехали в Австралию, так до сих пор там и живут, наверное. Наверное, потому что давно уже все растерялись и друг другу не пишут. Хотя, думал Голев автоматически, надо бы им написать о смерти мамы Юли...
Голев смотрел тупо на остановившиеся мамины часики и думал, что их можно завести и они будут служить еще много лет. А маму Юлю закопают в землю навсегда. Раньше, когда умирал кто-то немолодой из знакомых или Голев читал в газете про смерть какой-нибудь престарелой знаменитости, ему всегда это казалось нормальным - ведь старые люди жили задолго до того, как сверстники Голева получили право дышать, - у них были свои закаты и рассветы, своя выпивка, своя вкусная еда, свои путешествия, любимые женщины, мечты, планы, дети, разочарования, скитания... Все это было и оставалось в стариковских воспоминаниях неизменным, как смена сезонов. Надо ведь оставлять места для новых переживаний!
Теперь такие мысли даже и не приходили в голову. Голев сидел у изголовья матери долго, до приезда катафалка. Он не плакал, сжимал в руке часики и что-то шептал, будто давал мертвой маме какое-то обещание.
- Прости, что я такой получился, - говорил Голев, нежно убирая седую прядь с холодеющей щеки. - Конечно, я не из таких сыновей, которыми можно гордиться, но ты еще увидишь, правда, ты еще сможешь...
Тут его все-таки прорвало, и он заревел, как в детстве, когда его в первый раз отвели в садик и оставили там на целый день...
Модест Непейпива позвонил Голеву на следующий, после похорон, день. Он каким-то магическим способом оказался в курсе и начал с соболезнующих слов, но Голев невежливо перебил его, сказал, что новостей для следователя у него нет.
- Зато у меня есть, - похвастался Непейпива. - Мы обстоятельно побеседовали с Руфиной Сауловной Круглянко, и она сообщила нам интересные факты. Оказалось, что после смерти Полуяхтенко муж внезапно обогатился и начал делать траты, которые ей казались безумными. В общем, версия практически готова: Виктор Круглянко сильно одолжился у Полуяхтенко, который немного увлекался ростовщичеством, отдавать деньги не захотел и решил от бывшего шефа избавиться. Жена была в курсе, поэтому пошла "в комплекте". Заодно Виктор Петрович руками нанятых "специалистов" подгреб под себя денежки, которые хранились у Полуяхтенок дома, в обычном платяном шкафчике, да еще и благодарность с поддержкой заслужил от полуяхтенских врагов. Все очень хорошо складывалось для Виктора Круглянко. А расписку он уничтожил. Но! Мы нашли копию этой расписки в рабочем сейфе Полуяхтенко. А звоню я вам потому, что версия полностью сложилась, Круглянко будем искать с Интерполом, и к вам теперь претензий не имеем. Можете, как говорится, на все четыре стороны...
Луэлла совсем сдала в последнее время. Суп у нее получался недоваренным, мясо жестким и пересоленным, как морская вода, но это все ерунда - главное, она теперь плохо слышала и ежедневно плакалась, что надо делать операцию, потому что не хочет она жить глухой, как Бетховен, тем более, что этим, по ее словам, сходство между Луэллой и Бетховеном заканчивалось. Голев все еще не мог привыкнуть к тому, что мамы Юли больше нет, он иногда по привычке набирал телефонный номер и потом испуганно отключался, услышав громкое Катькино "але!".
Денег не хватало кошмарно. Танька попыталась сунуться на работу в какие-то фирмы, но везде получала отказы - рабочих мест сильно убавилось после русского кризиса, да и не было у нее достаточного стажа для работы в современных условиях - не хватало специальных знаний, мобильности, даже и молодости, кроме того, когда Танька признавалась, что у нее двое детей, работодатели дружно морщились и тут же прощались.
Голев тоже искал работу. Смотрел специальные странички в газетах, обводил телефонные номера, потом прозванивал их. Все как тогда, у Полуяхтенко, на бирже труда - только теперь ему самому нужна была работа.
"Вы хотите заработать за месяц несколько тысяч долларов?" - радостно спрашивало объявление, попавшееся Голеву на глаза.
- Хочу! - восклицал Голев, и объявление продолжало:
"Мы предлагаем вам фантастическую возможность отправиться на заработки в Португалию! Вы оплачиваете только проезд, мы берем на себя все остальное! Предпочтение отдается рабочим специальностям, но мы приглашаем всех! Звоните! Приезжайте!"
- Следующая партия отправляется из Москвы через неделю, - сказал любезненький менеджер с застывшим на лице выражением безразличной учтивости. От вас требуется четыре фотографии, заграничный паспорт... У вас нет паспорта? Хорошо, мы возьмем это на себя - с вас еще четыре фотографии, оплата автобусного проезда, визы, и с собой у вас должно быть триста долларов США. В общем, в семьсот долларов уложитесь. Какая у вас, говорите, специальность? Океанолог? Но можете и грузчиком? Хорошо! Да, работа по контракту гастарбайтером на территории Португалии. Зарабатывают очень много. Все довольны. Ну что ж, если мы будем делать паспорт, значит, вы сможете уехать только в феврале.
Голев был даже рад, что отъезд откладывается, - ведь надо где-то раздобыть денег. А в том, что он поедет, сомнений не было абсолютно - других вариантов нет.
Про гастарбайтеров он много слышал и читал - у Колобуева друг жил в Германии и рассказывал, что всю Германию строят и перестраивают турецкие рабочие, немцам неохота самим неквалифицированно трудиться. Что ж, видно, и в Португалии так... Будущий гастарбайтер Голев шел домой пешком и в первый раз после смерти мамы Юли улыбался.
Португалия. Португалия. Португалия... В самом слове - ветер, морская пена, просмоленные бочки, затянутые накрепко узлы, паруса полощутся по ветру. Где взять денег?.. Кто сможет дать ему в долг? Он вернет, все полностью и с процентами, буквально через пару месяцев... Голев перебирал в голове всех знакомых: Колобуев отпадал сразу, сам вчера приходил и жадно ел с ними сосиски. Круглянко недоступен, да и не стал бы Голев у него брать - теперь никогда и ничего. Полуяхтенко... Кичитский! Вот, у кого могут быть деньги! В последнее время Голев с поэтом слегка подружились - под пиво Кичитский читал Голеву своего любимого Брентано, и Голев простил ему за это все недостатки. Почти все.
Дела у Кичитского, судя по всему, шли неплохо. Катька даже собралась было уходить из нянек, но тамошняя мамаша взмолилась - малыш очень привязался к Катерине.
У поворота, где надо было свернуть в сторону дома, Голев развернулся и поднял руку - через минуту раздрызганная двадцать четвертая "Волга" везла его на Остряки, к Кичитским.
- А ведь когда-то это считалось престижной машиной, - с горечью заметил водитель.
Дверь открыл поэт. Голеву бросилась в глаза его разросшаяся борода, которая сделала бы Кичитского похожим на исхудавшего Карла Маркса, кабы не ржаной цвет... Кроме того, Кичитский был достаточно стройным, как и подобает поэту, ростом почти с Голева, а это все-таки метр восемьдесят три, так что не Карл Маркс, скорее, друг и спонсор Энгельс...
Кичитский ужасно обрадовался - ему нравился шурин.
- Я сегодня один, - рассказывал поэт, - Катя с тем малышом, а моя мама забрала Адельберта. Проходи, мой руки, я сейчас чего-нибудь соображу.
И скрылся в маленькой кухне.
Голев вдруг подумал, что не был здесь со дня маминой смерти. Ее часики он теперь носил с собой, заводил каждый день - глупость, конечно, но ему отчего-то было легче, когда он слышал их тихий шаг и смотрел на золоченые стрелки... Странно - в этом доме он родился, вырос, здесь Танька впервые рассказывала про Луэллу, поедая черешни... А теперь здесь живет Кичит-ский он уже высунул голову из кухни и улыбался приветливо, говорил:
- Ну ты чего застрял-то?
На кухне было уютно, Катя поменяла занавески - у мамы висели белые, а теперь вся кухня оказалась в красных тонах, так что Голеву даже резануло глаза. Чуткий поэт заметил это, но промолчал. Налил Голеву тарелку борща, покрошил чеснока, отломил горбушку от буханки.
- А ты сам? - удивился Голев.
- Я когда пишу, не могу есть, - признался Кичитский и махнул рукой в сторону комнаты, где валялись листы бумаги, которые Голев почему-то не заметил сразу. - Только курю и чаи гоняю. Сейчас поставлю чайник.