Первое, что услышал Голев наутро, был голос Нины Васильевны, раздававшийся повсеместно, как гром. Видимо, прошлое этой дамочки было связано с работой в школе, от тещи и матери Голев знал, что такие голоса редко даются кому-то от природы, их, как любила повторять Луэлла, вырабатывают. Выработанный Ниной Васильевной голос повторял:
- Объясняю в последний раз, вы должны мне сдать, это самое, по двести пятьдесят долларов взноса. Эта сумма пойдет на оплату сотрудникам и людям на местах. Остальные деньги оставьте пока при себе.
- Расписку могу поиметь? - поинтересовался опытный в этих делах Александр, но Нина Васильевна неожиданно для всех заартачилась:
- Вы что, мужчина? Вы что, умничать хотите? Вас у меня таких по всему Лиссабону, да в Синтре, да в Сантарае, и что, я буду каждому, это самое, расписки малевать? Вы хоть понимаете, что вся эта работа - нелегальная? И платить за нее будут нелегально! Так к чему мне тут писать вам расписки!
Нина Васильевна никак не могла успокоиться, щеки и уши у нее стали красными, как сушеные яблоки, по шее пошли неровные розовые пятна.
- Расписку ему, это самое! - с ненавистью повторяла она, проставляя в разграфленной тетрадке жирные крестики напротив фамилий.
Голев приготовил деньги, сложил их в пухлую лапку Нины Васильевны.
- Все, - сказала она, пересчитав общую сумму в четвертый раз. Считала она аккуратно, муслякала палец, шелестела, шевелила губами, - все, теперь ждите информации. Здесь вам будут давать завтрак, с шести до восьми. Сегодня точно новостей не будет, можете пока отдохнуть, город, это самое, посмотреть.
- А сколько ждать? - сунулся Семен, и Нине Васильевне пришлось пригвоздить его суровым ответом:
- Сколько надо, столько и будете ждать. Вам же сказано - это не курорт!
Погода в Лиссабоне совершенно опровергала слова Нины Васильевны - теплом и мягким светом солнца. Голев вышел из пансиона и сразу зажмурился, здесь было так же тепло, как в Севастополе, и чувствовалось, что где-то рядом - море.
Он шел по незнакомой улице, которая вела в гору, а потом вдруг резко спускалась вниз. Местные люди уже давно привыкли к этой повышенной холмистости и теперь читали на ходу, разговаривали, в общем, совершенно не замечали подъемов и спусков.
- Вы не скажете, как пройти в центр? - спросил Голев у коричневого, как печеная картофелина, старичка в кепке, с добрым усталым лицом. Голев спрашивал по-английски, это был единственный язык, который он - весьма приблизительно и в основном благодаря маме Юле - знал. Старичок приветливо заулыбался, начал сыпать английскими словами, тыкал рукой в противоположную сторону. Голев пошел было в указанном направлении, как вдруг почувствовал, что старичок держит его за рукав и повторяет одну и ту же фразу:
- Where come you from?
Он раза с третьего понял, что старичок обращается к нему, и еще позже смог перевести вопрос.
- Рашен, руссо. Русский.
- О-о! Руски! - заликовал старичок, начал кивать и радостно махал Голеву, пока тот не свернул за угол дома на улицу, ведущую в центр.
...Лиссабон, залитый солнцем так, что сияли керамические плитки на фасадах - уже потом Голев узнал, что они называются "азулежу", этими плитками выложены дома в узких улицах Алфамы, таких узких, что пешеходы при встрече с трамваем прижимаются к стенам, а он несется с хулиганским трезвоном, едва не задевая стены, и сине-белые азулежу прыгают в глазах, не дают рассмотреть сложенную из них картину.
Голев тоже хотел проехаться в трамвае, но у него осталось всего пятьдесят долларов и нужно было экономить. Хорошо бы, работа началась в ближайшие дни, думал Голев, спускаясь по Алфаме к набережной реки Тежу, широкой, будто море. Ее уже сверху хорошо было видно.
Алфама - старый бедняцкий район: давно не ремонтированные, трущобного вида домики, из окон доносятся близкие полязгивания кастрюльных крышек и тихое бормотанье телевизора; бабушка в домашних тапочках идет из магазина с бутылкой воды в руке.
Cудя по всему, в городе заканчивался многодневный карнавал - на траве клубились зеленые и сиреневые змейки серпантина, а по улицам шагали детишки, наряженные принцессами, пиратами, клоунами, а чаще всего - Зорро и Суперменами. На одном из балкончиков Голев приметил среди выстиранного бельишка черно-желтый костюм Бэтмена, а из соседнего окна вы-глядывала смуглая девочка. Помладше Поли. Мать кричала ей с улицы что-то строгое, уходя. Малышка улыбалась белозубо, потом увидела Голева. Окно было чуть выше его роста.
- Хеллоу, - старательно сказал Голев. - Вот из ё нэйм?
- Жоана.
Девочка Жоана скрылась в квартире, и Голев уже хотел уйти, но она через секунду вернулась и показала ему рисунок - обычные детские каляки-маляки, но Голев, разумеется, восхищался. Потом Жоана действительно ушла, и он начал спускаться ниже, улицы петляли, кружили, речка скрылась из виду, она была теперь слишком близко, всего лишь несколько домов отделяло ее от Голева, так что вскоре он уже стоял на набережной, и ветер, знакомый с да Гама и Магелланом, трепал ему волосы.
На вокзале Санта-Аполлония он попытался обменять доллары на местные эскудо, но безуспешно - обменного пункта здесь не было. У выхода встретился очень толстый мальчик в костюме Супермена, он жадно ел поп-корн из бумажного пакетика под влюбленными взглядами точно таких же по толщине родителей. Голев пошел вверх по набережной, слева послушно плескалась Тежу.
Он еще с детства научился стоически принимать испытания, особенно, если они были бытовыми. Подумаешь, пройти пол-Лиссабона пешком! Надо всего лишь найти тему для обдумывания, и долгий путь окажется легким и доступным, будто стометровка. А сейчас и тему искать не надо было - Голев думал о Таньке.
Если бы она была здесь, с ним! Голев знал, как жена мечтает о путешествиях, помнил, как она мрачно выслушивала хвастовство Руфины Круглянко, которая не бывала разве что на Огненной Земле... Танька бы сейчас прижалась к его руке, щурилась на солнце, говорила всякие неважности...
Голев думал о том, что Танька для него - единственная пара на всей земле. Его половина, потому что они вместе будто один человек. Он не знал, что думает об этом сама Танька, как-то неловко было ее спрашивать, нетипично для Голева вдруг проявлять такой романтизм. А вот у Вити Круглянко единственной пары не было: возможно, он был задуман как некая универсальная половина, подходящая одновременно многим женщинам. Что ж, наверное, это очень удобно.
Через пару часов ноги у него гудели, как у старика. Справа открылась большая площадь с памятником и фонтанами, а позади нее - огромная арка, за которую убегала широкая улица. Голев свернул к площади и оказался в Байше причесанном, приличном районе Лиссабона. Пешеходные мощеные улочки, постук каблучков, вылощенные туристки с бумажными пакетами выходят из стеклянных дверей бутиков... Здесь нашелся и обменный пункт, где Голеву обменяли наконец-то его мятно-зеленую бумажку на четыре - травянистого цвета. Десять тысяч эскудо. Скорее бы началась работа!
Голев спрятал в нагрудный карман деньги и зашагал в сторону еще одной центральной площади, мелькнувшей в межуличном просвете.
Он увидел красно-желтую букву "Макдоналдса" на левой стороне площади и перешел туда, потому что на часах было уже три, хотелось есть.
Прямо у входа сидел нищий, и, глянув на него, Голев застонал от ужаса и свернул в ближайшую улицу, потому что ничего страшнее он в жизни не видел. Вместо лица у нищего была гроздь набрякших красно-синих мешочков, делавшая его похожим на черный виноград. Между мешочками виднелись щели глаз и рот - нищий запихивал туда жареную картошку... Запущенный псориаз, но Голев этого не знал, да и не полегчало бы от знания, поэтому он приходил в себя, ужасаясь увиденному, и, конечно, забыл о всякой еде.
Вскоре он очутился напротив прекрасного здания - двойной полукруглый вход, мавританские окна, часы, колонны... Интересно, что это такое? Музей? Старинный дворец? Театр?
Оказалось, вокзал. Голев машинально зашел внутрь, там все было заплевано и занюхано, как, наверное, на любом вокзале мира, поднялся к кассам, потом вышел к железнодорожным путям. Здесь томились два поезда - современный, остроносый, походивший на хищную птицу, и старенький, один к одному советская электричка, только красного цвета. В один из вагонов выстроилась очередь из хмурых, плохо одетых людей. Руководил очередью, указывая направление и оттаскивая за рукава невнимательных, смутно знакомый человек. Приглядевшись, Голев узнал Лешу, того самого проводника, который вез их автобусом из Москвы. Открыв рот и заулыбавшись, Голев двинулся было к Леше, но тот нахмурился, сделал сложное лицо и быстро запрыгнул в вагон. Видимо, не узнал и не запомнил Голева...
Поесть ему удалось только к вечеру, вернувшись в Алфаму. До этого он решил посетить какой-то храм - на диво современный, почти эпатажный, больше походивший на свежеотстроенный отель.
Поднимаясь по ступеням, Голев заметил молодую черноволосую (а других тут почти и не было - где ты, Танька?) женщину в нарядном костюме. Женщина тащила за руку мальчишку лет десяти, тоже празднично одетого. Голев посторонился, чтобы пропустить их вперед, и женщина одарила его улыбкой и быстрым "обригадо". Надо запомнить, как на португальском "спасибо", подумал Голев и пошел вслед за нею.
Церковь - игрэжа - была полностью занята прихожанами, Голеву не нашлось свободного места, и он тихо встал в проходе. Шла месса - это к ней боялась опоздать хорошенькая португалка. Святые отцы в белых, непривычных православному взгляду, одеждах стояли пред алтарем: один что-то говорил в микрофон, другие стояли недвижно, склонив головы. Потом вдруг вся церковь вздохнула, обратившись в общий звук:
- Амен!
Священник продолжил проповедь, и Голев заслушался его красивым голосом, незнакомыми звуками португальского языка; потом он начал потихоньку озираться по сторонам, внутри здесь тоже все было очень современно, и даже статуя, изображавшая одного из апостолов, оказалась наряжена в серый костюм-тройку.
Прихожане слушали пастыря, кивали, многие на время проповеди ушли в себя, закрыв глаза, будто слушали проверенную временем музыку. У некоторых в руках были листочки с молитвами.
Голев вдруг осознал, что это первая католическая церковь в его жизни, тот факт, что португальцы страстные католики, совсем недавно освежил сиреневый том Цвейга, оставленный в захудалом пансионе на краю Лиссабона. Лишбоа - так звучит по-португальски.
Сам он - нехристь, некрещеный, потому что мама Юля не верила и даже под старость не стала религиозной, как другие старушки, что чувствуют кожей ледяное дыхание смерти и торопятся заручиться божественной поддержкой. Конечно, Голев бывал в русских и украинских православных храмах, но никогда не чувствовал желания остаться в них навсегда - именно это острое чувство покрыло его с головой, как морская волна; теперь он вдруг понял, что больше всего на свете ему хочется подойти к священнику в белых одеждах и попросить, чтобы ему, Голеву, тоже дали листок с молитвами и разрешили остаться в этом храме, наверное, надо бы сказать проще: он захотел принять католичество. Как будто это так просто: взять и принять веру, словно таблетку.
Он разглядывал чужие, непривычные византийскому взгляду иконы до окончания мессы. Потом народ резко встал и отправился к выходу, а Голев занял освободившееся, еще теплое место на скамье.
Через час он вышел из церкви, оказалось, что солнце и не думало покидать Лишбоа. Голев запрыгнул в подъехавший трамвай.
Трамвайные пути кружили по узким улицам, ребятишки играли в футбол на площадях... В конце Алфамы Голев вышел из вагона, он приметил недорогую с виду закусочную.
Ему дали жареных сардин, хлеба и треску под маринадом. Умяв перечисленное в рекордные сроки и расплатившись, пьяный от сытости, Голев снова вышел к лязгавшим трамвайным путям и пошел пешком к своему пансиону - эскудо испарялись с каждой секундой.
В окончательной темноте он признал синюю неоновую надпись и почувствовал, что ноги его разбухли, будто их неделю вымачивали в воде.
Мужички все еще не ложились, опять были пьяные, видимо, не только Александр прихватил с собою "самое необходимое". Трезвого Голева встретили неприязненно, выпить не предложили. Голев снял ботинки и носки с распухших ног, увидел водянистые белые мозоли на пальцах.
- Новостей никаких? - поинтересовался у Семена, наименее пьяного из всех троих.
- Нет, - махнул тот рукой, - ребята говорят, что раньше чем через неделю и ждать нечего. Им кто-то рассказал из тех, кто уже долго здесь работает.
Вот с кем бы пообщаться, подумал Голев и пошел в душ. Выстоял длиннющую очередь, потом долго искал в кабинке свое мыло, выскользнувшее из руки розовой стрелой. Когда вернулся в комнату, мужички уже спали.
Новостей не было две недели. Нина Васильевна, правда, заглядывала пару раз, но ничего другого, кроме своей любимой фразы "Это не курорт!", не сообщила. У мужичков кончились запасы водки, а Голев открыл последнюю пачку сигарет. За две недели он выучил Лиссабон наизусть, прошел его по диагоналям и периметру. Он знал теперь каждый черепичнокрасный домик в Алфаме, видел, как плещутся рыбки в уличных фонтанах на Авенида Либертаде, задирал голову, чтобы поглядеть на маркиза де Помбаля, застывшего на высоченном постаменте рядом с величественным львом, он гулял по Шиадо и Байру-Алту, слушал, как часами общаются пожилые португальщики и португальщицы, перекрикиваясь друг с другом через улицу, он обошел кругом Монумент мореплавателям и дочитал Цвейга, сидя под статуей Магеллана. И все равно, больше всего ему нравились католические храмы. Их было здесь так много, что некоторые смотрели друг другу в цветные витражные окна. Португальцы всегда славились своей набожностью и, как ни странно, именно из-за нее и пострадали, лишившись несметных богатств, которые принес им век открытий. Все тратилось на строительство церквей. Каждый богач хотел отметиться в этом, поэтому Португалия покрыта храмами, как летний луг цветами. Строительство обходилось недешево, тем более, что португальцы имели поголовную слабость к украшательству храмов золотом и драгоценностями, вот и разорились - не вкладывались ни в производство, ни в развитие. Теперь эта страна - самая крайняя и западная в Европе - выглядела обветшавшей и трущобной, даже неизбалованному возможностью сравнивать Голеву было видно, что местные живут небогато.
Хотя по сравнению с ним они, конечно, были богачами. Он уже привык есть один раз в день - утром - и несколько раз позволял себе чизбургер с картошкой в "Макдоналдсе". С ужасом ждал, когда кончатся сигареты.
Странно, но тоска по Таньке и детям немного притихла, ее перебила сине-белая страна Португалия, или это он был таким черствым? Решил не копаться в себе - вот-вот найдется работа, он получит тьму денег и вернется к своим победителем. Купит Таньке какой-нибудь хорошей косметики, Севе - игровую приставку, он давно просит, Поле - Барби... Голев мечтал, разглядывая витрины, штаны на нем болтались, будто были чужими, но есть ему не хотелось: желудок сжался и привык.
Мужики страдали больше, особенно хохлы, исторически предрасположенные к питательной пище.
Женщины тоже прочно сидели в комнатенках, ждали информации. У Жени, как сообщил общительный хабаровчанин Александр, завелись близкие отношения с одной из соседок - сорокалетней Ольгой, которая приехала сюда из Сыктывкара. В очереди в душевую Голев несколько раз встречал артритную тетку, которая все-таки осталась в пансионе - за нее заплатили в складчину, в расчете на скорый заработок и отдачу долга.
В первое утро третьей недели в пансионе появился всеми уже крепко забытый Леша и велел срочно собираться.
- Работа? - радостно спросил одуревший от голода и безделья Семен. У других тоже загорелись глаза.
- Переезжаем к месту работы, - бесстрастно уточнил Леша и загадочно сверкнул очками. Голеву показалось, что Леша куда-то торопится.
Почему-то в этот раз забрали только мужчин (как в концлагерь, шепнул Голеву Александр), Женя отказался ехать и остался с Ольгой, хотя Леша сказал, что теперь ему работы точно не будет, во всяком случае он, Леша, и пальцем не пошевелит. Женя влюбленно смотрел на Ольгу, а она, крупная, будто волгоградская Родина-Мать, кричала Леше, что она Женьку сама прокормит, пусть не беспокоится! Леша махнул рукой и устало, без выдумки, выматерился.
Уезжали с вокзала Россиу, того самого, где Голев уже видел однажды Лешу за работой. В кассу выстроилась очередь с Лешей в начале и Голевым в конце.
- Приготовили по триста эскудо! - сказал Леша, и мужики послушно полезли в карманы.
- Леш, а нам долго ехать? - заискивающе спросил кто-то.
- Сейчас сами все увидите! - отрезал Леша.
За Голевым пристроилась какая-то парочка. Девушка или, вернее, молодая женщина, сейчас не разберешь, в ярко-зеленой курточке и с тяжелым фотоаппаратом на шее держала под руку высокого парня в серой майке, который тоже повесил себе на шею видеокамеру. Они напоминали бы утопленников с камнями на шее, если бы не радостные лица.
- Обратный билет брать? - по-русски спросила девушка, и ее спутник сказал "да". Тоже по-русски.
Голев внимательно вслушивался.
- Видишь эту группу? - громко прошептала девушка. - По-моему, это очередные украинские гастарбайтеры, помнишь, мы фильм смотрели? Бедолаги...
- Маша, смотри, в соседнюю кассу вообще никого нет! Не забудь, два билета до Синтры и обратно!
Девушка перебежала в другую кассу и на беглом английском объяснялась теперь с работницей вокзала, одетой в строгий темно-синий костюмчик.
Потом Маша вместе со своим спутником (она подгоняла его на ходу: "Саш, давай порезвее!", и фотоаппарат прыгал на ее шее, как гигантский медальон) вскочили в поезд, который будто бы только их и ждал - чу-чухнул прощально и поехал в любимый город Байрона. А Голев очень удивился, когда подошла его очередь: Леша cказал взять билет до Синтры - только в один конец...