- А ты кем в Москве работал?
Сергей вздохнул.
- Учителем литературы. Теперь работаю в минимеркадо. Это у них так называются маленькие продуктовые магазины.
- Я знаю, я ведь тут уже второй месяц.
- А чего раньше не приходил?
- Нас держали в Мафре, а я оттуда сбежал.
- И правильно сделал. Слушай, моему хозяину скоро потребуется второй работник, мы, нелегалы, дешево обходимся. Ты вроде парень приличный... Не бухаешь?
- Нет, - честно сказал Голев, - но курю, когда есть что курить.
Сергей выложил на стол пачку каких-то местных сигарет.
- Кури. Завтра поговорю про тебя с Нуньесом. Приходи к вечеру, может, будут новости.
Спать пришлось на скамейке, подложив под голову рюкзак. Еще пришлось поискать свободную скамейку - на каждой кто-нибудь сидел или спал. Особенно удивила Голева сценка на одной из автобусных остановок: пошел мелкий дождик, и граждане встали под навес. Тут, откуда ни возьмись, появился чернокожий человек, чем-то напоминавший баскетболиста Карла Мелоуна. Этот Карл Мелоун преспокойно расстелил на скамеечке под навесом одеяло, завернулся в него и уютно захрапел, полеживая на правом боку, в то время как деликатные португезы, чтобы не мешать спокойному сну негра, немедленно вышли из-под навеса под дождь и стояли грустной кучкой, ожидали автобус.
Голеву - в силу меньшей раскованности - повезло значительно меньше. Ему пришлось прошагать пешком полгорода, пока он обнаружил небольшой парк рядом с очередной игрежей, в смысле, церковью. С удивлением Голев отметил, что его мысли обильно усыпаны португальскими словами - впрочем, мама Юля всегда отмечала, что ее Коля имеет способности к иностранным языкам. Прямо перед входом в церковь трамвайные пути круто забирали влево и вверх.
Храм, конечно же, был закрыт, да и вход в парк, к сожалению, тоже. Не приметив рядышком охраны, Голев перемахнул через смешную для бывшего севастопольского мальчишки ограду и через пять минут уже устраивался на пустой скамейке в удаленной от входа части парка. Рядом успокоительно журчала вода. Голев смотрел в небо, затянутое кружевной тканью веток, пока не уснул - и, кажется, во сне ему тоже снились эти самые ветки.
Первым живым существом, увиденным им поутру, стал черный лебедь с пожарно-красным клювом и пристальным, комсомольским взглядом глазок.
- Ну ты даешь, парень! - развел руками Голев. - Я сам голодный, а ты еще и тебя предлагаешь угощать! Нету ничего, не обессудь.
Лебедь обиженно гакнул, развернулся и поплыл в сторону, Голеву было видно, как красные лапы быстро месят прозрачную воду. Отчего-то ему стало смешно, хотя смеяться в его ситуации мог бы только душевнобольной...
Бритая голова замерзла ночью, и теперь Голев потирал красные уши руками, вздрагивал, повторял слова какой-то забытой с детства пионерской речевки, неожиданно всплывшей из-под пресса многих лет "Раз, два, три, четыре! Три, четыре, раз, два! Кто шагает дружно в ряд? Пионерский наш отряд", - бормотал Голев, продвигаясь к выходу из пустынного пока что парка. Прямо над ним млели на ветру высоченные пальмы, поросшие по стволам какой-то непонятной шерстью, прямо перед ним простирался еще один новый день, длинный и неизбежный. Скорее бы вечер.
Сергей пришел в ночлежку еще до темноты, и там его встретил Голев, который уже успел выстоять очередь в душ, поесть, и даже занял две койки - для себя и нового приятеля.
- Завтра пойдешь знакомиться с Нуньесом, - сказал Сергей. - С утра он нас ждет обоих.
Приятно было спать в настоящей кровати, пусть даже жесткой и скрипучей. И очень не хотелось уходить отсюда поутру - застолбить бы койку, как золотоносную жилу!
- Слишком много желающих, - пояснял Сергей по дороге в минимеркадо, магазинчик, располагавшийся в двух шагах от площади Комерсиу. Это была та самая площадь с огромной аркой, неподалеку от набережной Тежу, где Голев бродил в самом начале, окрыленный надеждами и Цвейговым Магелланом.
Район, честно говоря, чересчур приличный для бедняцкого минимеркадо. Сергей и Голев бесстрашно пересекли площадь прямо на глазах скучавшего полицейского и свернули куда-то в сторону. Здесь красота домов поблекла, улицы стали уже, бутики вообще исчезли. Сергей свернул в одну из щелей между домами, откуда резко пахнуло мочой и пивом. Голев притормозил от неожиданности, но Сергей махнул ему - не отставай! В щели, чуть дальше, виднелся прямоугольный, размером с входную дверь, кусок света и ряд полок, убегавших далеко вперед.
Внутри сильно пахло каким-то моющим средством.
Нуньес встретил их с радушно-подозрительным выражением лица, впрочем, для Голева такой взгляд был уже не в новинку. Удивило другое: ожидался, судя по имени, типичный португез, а Нуньес совершенно точно был арабских кровей: об этом проговаривались не только жгучие искры, вспыхивающие под бровями, но и отсутствие свиной тушенки в ассортименте. Вином Нуньес приторговывал, но сам не пил никогда, и основное требование к работникам было такое же. Вот почему Сергей и предложил Голеву попытать счастья: найти среди русских и украинцев трезвенника - это все равно что искать среди португальцев буддиста. Большая экзотика.
Собеседование проходило прямо у прилавка, будто Голев пришел покупать спички, а не на работу устраиваться. Сергей бегло общался с хозяином на португальском, и Голеву тоже удавалось понять некоторые слова.
- Не пьет? - спросил Нуньес, сдвинув брови.
- Абсолютно.
- Давно здесь?
Тут Голев вмешался, сказал по-английски:
- Третий месяц.
- Хорошо, - сказал Нуньес, - сдавай ему работу. Пусть начинает сегодня.
Сергей торопливо повел Голева в глубь магазинчика, становилось все холоднее, потому что шкафы-морозильники располагались в самом конце зала. Открыл небольшую дверь, покопался там, вытащил ярко-зеленую форменную куртку и такие же штаны, протянул Голеву.
- В общем, так. Твои обязанности весьма обширны. Уборка влажная раз. Разгрузка товара - два. Охрана - три. То есть, если кто-нибудь что-нибудь сворует с полки, вычтут у тебя. Теперь переодевайся и приступай. Есть будешь тут, ночевать - твои проблемы. Оплата тысяча эскудо в день.
- А ты?
- У Нуньеса брат открыл лавочку в Байру-Алту, и он обещал ему помочь с подготовленными кадрами. Поэтому он так торопится с заменой. - Сергей наклонился к Голеву и шепнул (хотя русского здесь и без этих предосторожностей никто не понимал): - Имей в виду, Нуньес всех подозревает в воровстве. У него такая заморочка. Поэтому он сам всегда стоит за прилавком или его подменяет дочка. Фатима.
Когда Голев, облаченный в кузнечикового цвета форму, чересчур для него широкую, вернулся к прилавку, там уже стояла черноглазая Фатима и вежливо улыбалась новому "сотруднику". Голев представился по-английски, Фатима ответила на португальском. Она была совсем молоденькая, лет восемна-дцати, наверное, и красивая, наверное, во всяком случае, Голев замечал, как на нее смотрят захожие туристы. Ему лично такая красота не нравилась, чересчур уж восточный тип. Такая, если что, и кинжалом может ударить, почему-то решил Голев и в миллионный раз подумал о Таньке.
Если честно, то он и не переставал о ней думать.
Сергея он снова встречал в ночлежке, но реже и реже - отсюда было далековато до Байру-Алту, да и нуньесовский брат разрешал проверенному кадру время от времени ночевать в магазинчике - экономил на охране. Сам Нуньес вскорости тоже оттаял, стал звать Голева ласково - Колья, потому что Колья Голев старался, делал все, что скажут, и даже больше, а уж после того, как он схватил за руку магазинного воришку, Нуньес прямо прослезился от благодарности, выписал Голеву премию в пять тысяч, подарил бутылку дешевого красного вина и разрешил оставаться в минимеркадо на ночь.
Большие магазины назывались по-португальски гипермеркадо, вообще этот неслышанный прежде язык казался Голеву очень забавным. Например, двухместный номер в скромненьком отеле (он заходил как-то прицениться) назывался "дупло", а спички - "фосфорес".
Постепенно жизнь входила в колею. Голев отдал в прачечную грязную одежду, купил еще одну смену белья и даже откладывал деньги. Через два месяца он снял себе комнатку в дешевейшем из всех возможных пансионов в Алфаме. По утрам он просыпался от крика соседских ребятишек, которые просыпались ни свет ни заря и сразу же выбегали на улицу, подгоняемые родителями: дома было слишком тесно.
И самое главное: он позвонил Таньке. Теперь, когда у него был постоянный заработок, кров и пища, он имел право это сделать.
С колотящимся сердцем купил телефонную карту, закрыл за собой тяжелую дверь уличной будки и набрал домашний севастопольский номер. Долгое молчание, скрежет, попискивание, и потом четкие длинные гудки.
- Алло!
- Танька, - сказал Голев, уткнувшись губами в телефонную трубку, как в шею жены, - Танька, это я.
- Коля?! Коленька, где ж ты, милый мой, дрянь такая, ну почему ты мне раньше-то, сволочь, не позвонил? Где ты? Приехал?
- Алло!
- Танька, - сказал Голев, уткнувшись губами в телефонную трубку, как в шею жены, - Танька, это я.
- Коля?! Коленька, где ж ты, милый мой, дрянь такая, ну почему ты мне раньше-то, сволочь, не позвонил? Где ты? Приехал?
- Нет, Танька, я все еще здесь. Зарабатываю вам деньги.
- Не нужны нам твои деньги дурацкие, приезжай, Коленька, возвращайся, пожалуйста!
Танька заплакала.
Если бы она знала, что у него нет возможности приехать!
- Таньк, потерпи немного, я должен пока еще тут работать, понимаешь? Мне ведь нужно долг вернуть.
- Знаю я про твой долг! Кичитский прибежал, каялся - это я, говорит, Николая погубил, я свел его с ростовщиком! Так вот, Коленька, этого твоего ростовщика грохнули месяц назад!
- Что?
- Грохнули! - кровожадно сказала Танька, перестав плакать. - Там были такие страшные суммы в расписках, что твои семьсот просто потерялись. Уже нашли убийцу, и он сдал заказчика. Так что ты ничего никому не должен, Коля, просто приезжай! Дети так скучают по тебе, и тетя, и я...
- Как ты сама-то?
- Да что я! Все, как прежде, полы мою. Катя мне еще нашла работенку надомную... А вот тетя не очень хорошо, все болеет, жалуется... Коля, милый, приезжай, пожа...
Тут, естественно, карточка кончилась - Голев ведь выбрал самую дешевенькую, трехминутную. Из трубки, в которой только что жил Танькин голос, доносился монотонный бездушный гудок... Голев вынул бесполезную теперь карточку из автомата и зачем-то положил ее в карман рубашки.
Будто кусочек Севастополя в ней остался - маленький кусочек, буквально на одну Таньку.
К языкам он и вправду оказался способным - всего через полгода начал даже думать на португальском, и сны ему снились на португальском. Нуньес даже не верил, что Голев не учил здешний язык раньше, уж слишком бойко у него получалось. А Фатима старалась расширить его словарный запас: брала разные товары с полок и называла их португальскими словами. Голев запоминал их вместе с ее хрипловатым восточным голосом и робкими движениями - как она убирает черную прядку, выбившуюся из-под косынки, повязанной на колхозный манер, как смотрит на него искоса, ожидая ответа, и как сияет, если он ответил правильно.
Однажды Голев спросил, почему ее так зовут, что означает это имя, и девушка начала рассказывать, не забывая говорить медленно и четко.
Фатима - одно из самых популярных португальских имен, но история у него вовсе не восточная, как многим кажется. Заметил ли Колья, сколько тут церквей и как глубоко, несмотря на двадцать первый век, веруют в Господа Бога местные люди? Вот и отец Фатимы, Нуньес, принял христианство, хотя вообще-то он изначальный мусульманин. Приехав в Португалию в поисках работы из бедной аравийской деревни, будущий Нуньес (это имя он принял вместе с новой верой) поразился красоте и величию католичества, его спокойному уважению к пастве и, особенно, мессам - он даже плакал, впервые услышав, как поет хор в Игрэжа да Мемориа. В общем, редчайший случай - мусульманин перешел в иную веру. Единственное - он так и не начал есть свинину, да и к пьянству у него отвращение, впрочем, это ведь не редкость и для христианина, не так ли?
После обретения новой веры Нуньесу начало везти. Он выкарабкался из бедности, выписал сюда всю семью, включая двоюродных братьев и семикисельных сестер, открыл маленький магазинчик, а теперь у него уже целых два минимеркадо - этот и в Байру-Алту, где работает дядя Фатимы. Женился Нуньес на местной, португалке, ее звали Мануэла, но Фатима маму совсем не помнит, она умерла, когда девочке было всего три года. А имя ей такое дали вот почему.
Не очень далеко от Лиссабона есть город - Фатима. До недавнего времени это был захудалый сельский городок, жили все своими фермерскими хозяйствами, пока трое детишек-пастухов не встретили незнакомую женщину в белом платье, от которой исходило необычайно яркое сияние. Старшая из пастушек, девочка Лусия, осмелилась заговорить с незнакомкой, и та попросила ее прийти сюда же ровно через месяц. Другие ребятишки - Франсиско и Жасинта - очень испугались, но согласились молчать о случившемся по просьбе Лусии и этой незнакомки.
Ровно через месяц ребята пришли на это же самое место, и женщина в белом открыла им три тайны. Кстати, все это было в 1911 году. Так вот, по словам Лусии, первая тайна касалась скорого окончания войны. Вторая - рождения опасного государства на востоке, появление которого приведет к страшным бедам и страданиям множества людей, но женщина сказала, что это государство в конце концов развалится. А третью Лусия открыла только святым отцам, но это случилось значительно позже.
Маленькая Жасинта не утерпела и поделилась с матерью, та подняла на уши весь городок, и Лусию прилюдно назвали лгуньей. Тогда пастушка предложила всем желающим прийти на следующую встречу с загадочной женщиной - ровно через месяц.
Ровно через месяц тысяча людей наблюдала, как солнце скачет по небу и пишет слова в воздухе. Отцы церкви немедленно поверили Лусии и официально признали явление Богоматери в Фатиме чудом Господним. Предсказания вскоре начали сбываться, но третье так никто и не предал огласке, по слухам, это предсказание об ужасных бедствиях...
Пастушки Жасинта и Франсиско через несколько лет умерли от какой-то эпидемии, а Лусия выросла, стала монахиней-кармелиткой и до сих пор (до сих пор!!) живет в Коимбре, регулярно встречаясь с Папой Римским. В Фатиме тем временем построили базилику и святилище, окруженное огромной площадью, во много раз больше, чем площадь у Святого Петра в Ватикане. В базилике похоронены Франсиско и Жасинта, которых католическая церковь признала святыми. Каждый день сюда приходят паломники, ставят огромные, как посохи, свечи, молятся Богоматери... Каждый день какую-нибудь девочку, родившуюся в Португалии, называют Фатимой.
У Фатимы блестели глаза, когда она заканчивала свой рассказ; Голеву даже показалось, что она сейчас заплачет от восторга.
- А ты сама была в том городе? - быстро спросил Голев, чтобы отвлечь девушку от слез.
Она кивнула, все-таки пустила прозрачную слезку и быстро закинула голову назад, чтобы слеза закатилась обратно.
Тут в минимеркадо зашел очередной покупатель, и Фатима поспешно переключилась на работу. Но этот разговор их очень сблизил, и теперь они по-настоящему подружились. Вряд ли немолодой облезлый Колья мог бы заинтересовать красавицу, тем более, что у нее был парень - студент. Да и Голев совершенно не пытался перевести их отношения из дружеских в более утонченные и сложные: в первую очередь, из-за Таньки, во-вторую, из-за непременного последствия в виде утраты рабочего места. В общем, они дружили. Голев рассказывал Фатиме о Севастополе, который тоже стоит на море - на Черном море, показал ей - первой из множества увиденных здесь чужих людей фотографии Таньки и детей, а Фатима сделала новому другу и вовсе бесценный подарок: она уговорила отца поставить Голева за прилавок.
Немножко поупиравшись вначале, хозяин согласился. Голев теперь стоял по ту сторону прилавка и получал вполне ощутимую зарплату.
Он мог бы даже поменять пансион на более дорогой, но вместо этого пошел на Россиу, где не был полгода. С того самого времени, как он сбежал из Мафры, Голев работал с утра до ночи и брал один выходной в две недели, чтобы отоспаться и постирать одежду в прачечной. Теперь он пришел в этот свой выходной на вокзал, нашел там Вовчика и дал ему десять тысяч эскудо. Вовчик растерялся сначала, а потом радостно запел:
- Я еха-ала домой! Душа была полна неясным для самой каким-то новым счастьем! Ой, спасибо, братан, ой, спасибо!
Голев заметил, что Вовчик тщательно упрятал купюру, завернул ее в какую-то тряпочку, но с места работы не ушел: поистине самые работящие люди в этом Лиссабоне русские и украинцы...
По дороге на работу он взял в привычку тщательно вглядываться в лица попрошаек, которые сидели, подпирая стены домов, и тянули за милостыней темные от грязи ладони. Не зря вглядывался - однажды он увидел замотанную, как мумия, человеческую фигуру, рядом с которой сидел Женя из Орска и делал меланхолические манящие движения рукой. Женя был сильно пьян, а в мумии, сильно всмотревшись, можно было опознать его позднюю любовь, молодуху Ольгу, тоже значительно нетрезвую. Голев сжался от жалости, но не подал виду, просто сунул мимоходом купюру в грязную Женину руку, хоть и знал, что эти деньги скоро станут самым дешевым пойлом, а не потратятся на спасение если не собственной души, то хотя бы собственного тела.
Голев вел тщательнейшую бухгалтерию, записывал все траты. Впрочем, кормили его в магазине, иногда Фатима совала ему с собой какие-то деликатесы: сыр, булочки, вяленую треску - бакалхау, яблоки. А дома он вообще не ел, не завел такой привычки. В общем, он тратился только на сигареты и еженедельные звонки домой. Танька маленько успокоилась, поняла, что муж ее не забыл и планирует однажды вернуться. С деньгами. По телефону она успевала прокричать ему все главные новости в семье и стране, позвать к трубке Севу и Полю, нажаловаться на растущий маразм Луэллы, который уже чуть не привел к беде: Луэлла кипятила пустой чайник, и он начал даже гореть, на вонь прибежала соседка из квартиры напротив, только это и спасло. Танька говорила очень быстро, потом умолкала, спрашивала: