Вышли на девятом этаже. Ларс Огестам распахнул дверь своего кабинета. Свен вошел и скользнул взглядом по городу, панорама которого открывалась из окна. Ночная тьма потихоньку сменяла день.
У письменного стола стояли два стула для посетителей. Свен уселся на один из них. Огестам извинился, вышел в коридор и через пару минут вернулся с подносом, на котором были две чашки кофе и нарезанный ломтиками кекс. Он поставил все это на стол рядом с двумя толстенными папками.
– Сахар?
– Молоко.
Видно было, что Огестам делает все, что в его силах, чтобы не нагнетать обстановку и снять напряжение, которое чувствовали они оба. Но получалось плохо. Оба они знали, что сидят здесь не для того, чтобы жевать кекс, к тому же было поздно, все давно разошлись по домам. А говорить им предстояло на тему, требующую доверия и уверенности в том, что сказанное не покинет этих стен.
– Я плохо спал сегодня.
Огестам потянулся, словно хотел показать, что и вправду устал.
«Я тоже, – подумал Свен. – Я вообще не спал. Эта проклятая кассета и Эверт… я до сих пор не знаю, не об этом ли ты хочешь поговорить».
– Я лежал и думал о вашем друге. Друге и коллеге. Эверте Гренсе.
Только не сейчас. Не надо.
– Мне надо поговорить с вами, Свен. Тут что-то не сходится.
Огестам откашлялся, сделал такое движение, будто хотел встать, но продолжал сидеть:
– Вы знаете, что мы с ним друг друга недолюбливаем.
– Вы не одиноки. Есть и другие, кто не любит Гренса.
– Я знаю. Но все же. Я хочу это подчеркнуть. То, о чем я хочу с вами поговорить, не связано с тем, как я отношусь к Гренсу. Речь пойдет о служебных отношениях. И только. Он ведет расследование, за которым именно я осуществляю прокурорский надзор.
Он снова дернулся, но на этот раз действительно встал. Посмотрел на Свена и нервно прошелся по комнате.
– Вчера у меня состоялась с Гренсом любопытная встреча. Он отпустил Алену Слюсареву обратно в Литву, в Клайпеду. Не поставив меня в известность.
Он стоял посреди комнаты и ждал, как отреагирует Свен. Но реакции не было.
– Сегодня рано утром я был в морге. Пытался понять. За сегодняшний день я переговорил с несколькими вашими коллегами. По словам инспектора Херманссон – а она одна из самых разумных сотрудников, с которыми мне приходилось беседовать, – есть несколько свидетелей, которые описали Алену Слюсареву как женщину, заходившую в туалет для инвалидов непосредственно перед Граяускас. А Граяускас вошла туда незадолго до того, как с пистолетом в руках захватила в морге заложников Напрашивается вывод, что именно Слюсарева снабдила преступницу оружием и взрывчаткой. Так почему же тогда Гренс так поспешно отправил ее домой?
Свен Сундквист молчал.
Пленка. Он-то боялся, что речь пойдет о пленке, которую комиссар подменил другой, чтобы прикрыть мертвого друга. О том, что тяжким грузом лежало у него на сердце. О пленке, которая вскоре вынудит его или заговорить, или хранить молчание, разделив чужую ложь.
– Свен, я прошу вас, скажите мне. Известно ли вам что-то, чего я не знаю, но должен знать?
Сундквист продолжал молчать по той простой причине, что не знал, что ему сказать.
Ларс Огестам повторил вопрос:
– Известно ли вам что-нибудь подобное, Свен?
Он должен был ответить. И он ответил:
– Нет. Я не знаю, о чем вы говорите.
Огестам заходил по комнате, громко дыша от волнения. Это было только начало.
– Он один из лучших полицейских. Мне бы надо успокоиться и просто следить за ходом расследования.
Он опять шумно задышал и продолжил:
– Но что-то не сходится. Понимаете? Вот почему мне не спится. Вот почему я посреди ночи отправился на службу и как дурак лежал сегодня на полу в морге. На том самом месте, где нашли тело Нордвалля.
Теперь он стоял над Свеном и смотрел на него сверху вниз. Свен спокойно встретился с ним взглядом, но продолжал молчать. Потому что того, что он мог сказать, было недостаточно.
– Тогда я позвонил в Вильнюс.
Он по-прежнему стоял рядом.
– Я попросил наших литовских коллег выяснить местонахождение Алены Слюсаревой. Они нашли ее. Она сейчас в Клайпеде, в доме своих родителей.
Он присел на край стола, взял из стопки, которая лежала за ним, какой-то документ и положил его перед собой.
– Тут нет ни одной записи о том, что Гренс допрашивал Слюсареву. Он самолично решил ее отпустить. А то, что нам о ней известно, мы знаем исключительно с его слов.
Его голос дрогнул: он знал, что сейчас он скажет то, чего нельзя говорить. По крайней мере, не полицейскому и не о его коллеге.
– История, которую рассказывает нам Гренс, не выдерживает критики.
И помолчав, продолжил:
– Я не знаю пока почему, но я уверен, что Гренс манипулирует следствием.
Огестам включил диктофон, стоявший на столе. Они услышали конец разговора, знакомого уже им обоим:
«Стена Балтика»?! Это же чертов паром! Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!
Ни слова. Ничего о лояльности и правде. Не сейчас.
– Свен!
– Да?
– Я прошу вас съездить туда. В Клайпеду. Я хочу, чтобы вы сами допросили Слюсареву и потом доложили мне. Я хочу знать, что она на самом деле сказала Гренсу.
Суббота, восьмое июня
В аэропорту Паланги ужасно воняло. Когда он вышел к месту получения багажа, в ноздри ударил «ильный запах моющего средства. Пол был еще влажный и пах чужой страной, страшно далекой. Другими химикатами, давным-давно запрещенными в Швеции.
«Всего час двадцать полета, – подумалось ему, – какой-то сраный час, а пол моют чем-то другим».
В Литве и вообще в Прибалтике он был второй раз. Свой первый приезд он помнил плохо, он только начинал службу в полиции, так что даже забыл, где тогда приземлился самолет. В тот раз он занимался переправкой заключенного в вильнюсскую тюрьму. Это было по-взрослому: пересечь шведскую границу в компании с приговоренным преступником, которому, кроме тюрьмы, ничего уже в жизни не светило. Он тогда как будто попал в далекое прошлое: лающие собаки, сырые коридоры, молчаливые бледные заключенные в битком набитых тесных камерах, воздух, которым невозможно дышать, таблички, предупреждавшие о туберкулезе. Это был столь необычный опыт, что он не рассказывал о нем никому, даже Аните.
Выйдя из аэропорта, он увидел длинный ряд желтых такси. Двадцать шесть километров к югу отсюда. В Клайпеду. К Алене Слюсаревой. К тому, чего он не желал знать.
Еще из Арланды он позвонил Йонасу, пожелал ему доброго утра и пообещал что-нибудь привезти. Что-нибудь интересное, какой-нибудь сюрприз. Сладости. Где-нибудь в киоске, мимоходом – единственное, на что у него хватит времени. В Литве он пробудет недолго, он должен вылететь обратно завтра рано утром, и все это время уже расписано.
Автомобиль медленно катился по проселочной дороге из Паланги в Клайпеду. Свен Сундквист хотел было поторопить водителя, но передумал. Он откинулся на сиденье: несколько лишних минут ничего не решают. Вокруг было красиво, ему нравился освещенный солнцем пейзаж. Страна совершенно нищая: насколько ему известно, восемь человек из десяти находятся за «чертой бедности». Но одно несомненное достоинство в этой поездке было: он увидит в Литве не только тюрьму. И это здорово. Программы новостей предлагали зрителям устаревшие стереотипы, и в конце концов многие начинали им верить: серые люди в серой одежде, серое небо. Но тут он увидел настоящее лето, настоящих людей, настоящую жизнь со всеми ее красками.
Он попросил отвезти его прямо в отель. Он приехал слишком рано, постояльцы обычно появлялись здесь после обеда, но отель «Арибо» пустовал, так что он быстро оказался в своем номере – чисто убранном и вполне готовом.
Он прилег на самую узкую гостиничную кровать, какую когда-либо видел. Несколько минут он пытался представить себе ту женщину, с которой ему предстояло встретиться: как она выглядит и говорит.
В тот день в квартире было шумно. Она бегала и кричала, страшно взволнованная, потому что ее подруга без сознания лежала на полу, а человек в блестящем костюме, которого они называли Димой Шмаровозом, стоял в нескольких шагах от нее перед проломленной в двери дырой. Свен Сундквист тогда не успел ее толком разглядеть и даже представить себе не мог, что меньше чем через неделю увидит ее снова. Теперь уже на пленке, а затем встретится с ней на другом берегу Балтийского моря.
Тогда она стояла голая, так же как и ее подруга, лежавшая на полу.
Она была смуглой, гораздо смуглее, чем проститутки из Восточной Европы, с которыми ему приходилось встречаться во время расследований.
Потом, когда они занимались избитой женщиной и сутенером, который размахивал литовским дипломатическим паспортом, она куда-то убежала.
Она была смуглой, гораздо смуглее, чем проститутки из Восточной Европы, с которыми ему приходилось встречаться во время расследований.
Потом, когда они занимались избитой женщиной и сутенером, который размахивал литовским дипломатическим паспортом, она куда-то убежала.
Вот тогда она и исчезла.
Пока ее не задержали в гавани, прямо перед отходом парома, буквально на трапе.
Эверт допросил ее и через несколько часов принял решение все-таки отправить ее домой.
Свен Сундквист встал, принял душ, переоделся в более легкий костюм. Он не ожидал, что тут так тепло: опять сработал стереотип «серого». Он стоял и смотрел в раскрытый портфель, где лежал маленький диктофон. Постояв так с минуту, закрыл портфель, оставив диктофон внутри. Он должен допросить ее. И сделать это с соблюдением всех формальностей, под протокол, как бы он ни боялся того, что может услышать.
Он прогулялся по городу, любуясь красивыми домами, в которых все еще сохранялось что-то от другой эпохи, вглядываясь в лица прохожих и снова и снова узнавая в них Лидию Граяускас.
Она попросила его спуститься к воде, к озеру Курония, и оттуда доехать до Смильтине. В такую жару, которая стояла и в Паланге и в Клайпеде, прокатиться на катере очень приятно. И сейчас солнце напекло ему затылок. Надо бы укрыться в тени, не то к вечеру станешь красным как рак.
Сойдя с катера, надо взять правее – так сказала она, объясняя ему дорогу, – и идти вдоль берега. В старом форте есть большой аквариум с южными рыбами всех видов и дельфинарий, афиши которого он увидел, едва оказавшись на берегу. Она предпочитала встретиться в таком месте, где будет много народу: по ее словам, к обеду там соберутся посетители – туристы, школьники. И они смогут прогуливаться, любоваться, чем там обычно все любуются, и говорить сколько душе угодно, не привлекая внимания.
Он стоял у входа в том месте, где они договорились. Посмотрел на часы. Он приехал почти на двадцать минут раньше, чем нужно. Сложно было точно рассчитать, за сколько времени он доберется от гостиницы в центре города до аквариума с южными рыбами в месте, которое называется Смильтине.
Он сел на лавочку неподалеку от места встречи. Солнце светило ему прямо в лицо, и он, щурясь, смотрел на тех, кто проходил мимо. Он всегда так делал – рассматривал прохожих, ища среди них самого себя. Он точно был где-то в толпе. По крайней мере кто-то очень на него похожий. Одного с ним возраста, рядом – любимая женщина, а чуть впереди – их ребенок. Может, полицейский, а может, и кто-то другой, кому приходится выкладываться и допоздна торчать на службе. Кто мало времени проводит дома. Один из многих, не такой агрессивный, как Эверт, не такой упертый, как Ланг, не способный, подобно Граяускас, перенеся оскорбление, добиваться отмщения. Без тех качеств, которые выделяют человека из толпы. Вполне предсказуемый, скучный, самый обыкновенный.
Он и раньше встречал самого себя. Во всех вариантах. Каким он сам мог бы стать, если бы родился снова. Он улыбнулся, завидев одного из себе подобных – тот как раз входил в аквариум в рубашке с короткими рукавами и тонких брюках, – и тут она дотронулась до его плеча.
Он ее и не заметил, не слышал, как она подошла, – так увлекся своей игрой. Она стояла перед ним в темных очках, свитере и слегка мешковатых джинсах. Совсем такая же, как на фотографии. Длинные темные волосы, красивая, невысокая. Три года она была живым товаром. Ее насиловали изо дня в день. Но по ней и не скажешь. Она выглядела как девушка, когда ей двадцать и жизнь только начинается. Но он мог себе представить, что творилось у нее в душе. В душе она была старухой. Там зияла глубокая рана. Эта женщина никогда не оправится до конца.
– Сундквист?
– Сундквист.
Он кивнул ей и встал со скамейки. Они понимали друг друга без труда: он говорил на школьном английском, она – гораздо свободнее: она тоже учила язык в школе, но потом три года практиковалась в нем. Английский она всегда предпочитала шведскому.
– Как вы меня узнали?
– Я вас видела тогда. В квартире.
– Там было много народу.
– Я бы узнала вас, даже если бы прежде не встречала. Я знаю, как выглядят шведские мужчины.
Она показала на вход, и они отправились туда бок о бок, как старые знакомые. Он заплатил за обоих, и они вошли внутрь. Он никак не мог выбрать подходящий момент, чтобы начать разговор, но она ему помогла:
– Я не знаю, что вы хотите от меня услышать. Но отвечу на любой вопрос, конечно, если смогу. Буду благодарна, если мы начнем поскорее. Я доверяю вам, видела, как вы работали там, в квартире, но я очень хочу покончить со всем этим. Я хочу домой. Хочу забыть все, понимаете?
Она стояла спиной к стеклянной стене, за которой плавала какая-то рыба. Взглянула на него выжидающе. Он попытался придать себе спокойный и уверенный вид, потому что на самом деле боялся услышать ответы на свои вопросы.
– Я не знаю, сколько времени займет этот разговор. Все зависит от того, куда он нас заведет. Но я вас понимаю. И сделаю все, чтобы вы освободились как можно скорее.
Он не понимал, зачем нужны аквариумы. Не понимал, зачем нужны зоопарки. Звери в клетках. На что тут смотреть? Так что ему было нетрудно абстрагироваться от места, где они находились, не смотреть по сторонам, не отвлекаться и полностью сосредоточиться на Алене Слюсаревой и ее ответах.
На рассказе, которого он так боялся.
На событиях, которых не должно было бы быть.
Они беседовали – это действительно была скорее беседа, чем допрос, – почти три часа. Она рассказала о сутках, проведенных в городе, после того как она убежала из квартиры. О чувстве свободы во всем теле, о страхе, что ее вот-вот схватят, о тревоге за Лидию, которую она оставила с исполосованной спиной, почти бездыханной. Они поклялись никогда не расставаться, пока не вырвутся на свободу, но когда она бежала по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и потом, когда выскочила из подъезда, она верила, что на свободе окажется более полезной для той же Лидии, чем если бы осталась там, в квартире на седьмом этаже.
Он перебивал ее, если у него возникали сомнения. И тогда она уточняла то, что его интересовало. За всю беседу она ни разу не соврала – по крайней мере, так ему показалось.
Они медленно бродили по аквариуму, люди вокруг глазели на рыб, а она говорила о том, как уже стояла у причала, собираясь домой, когда из больницы позвонила Лидия и попросила принести ей все то, что потом использовала в морге.
Она просила его поверить: ей и в голову не приходило, что на самом деле задумала Лидия.
Он остановился, посмотрел на нее и объяснил, что цель этого разговора вовсе не в том, чтобы обвинить ее в соучастии в захвате заложников и убийстве.
Она взглянула ему в глаза и спросила, о чем в таком случае он хочет поговорить.
– Ни о чем. И обо всем. Именно так.
В кафетерии стояли простые стулья и круглые столики. Он взял два кофе, и они сели посреди зала, в окружении семейств с бесчисленными детьми. С голубых клеенок на них пялились огромные рыбы.
Она рассказала о ячейке в камере хранения на Центральном вокзале и о том, как пробралась в подвал, о пакете ICA, который она положила в мусорную корзину в больничном туалете. Он поддакивал ей и задавал наводящие вопросы, чтобы она рассказала ему все. Всю правду.
– А номер какой?
– Номер?
– Ячейки.
– Двадцать первый.
– И что там было?
– Мои вещи. Она брала всегда деньгами, только деньгами. За все «эдакое».
– «Эдакое»?
– Ну… бить. Плевать. Снимать на камеру. Продолжите сами.
Свен Сундквист сглотнул. Он явственно почувствовал ее омерзение.
– А она? Она там что хранила?
– Деньги. В коробке. И две видеокассеты.
– Что за видеокассеты?
– С правдой. Она их так и называла – моя правда.
– А что на них было?
– Ее рассказ. Она рассказала все. А я помогала, переводила. О том, как мы приехали в Швецию. О тех, кто обращался с нами как с вещами. О том, почему она ненавидела того полицейского, которого пристрелила в морге.
– Нордвалля?
– Бенгта Нордвалля.
Свен Сундквист не сказал, что он видел ячейку 21 и просмотрел видеокассету, что он сидел у себя в гостиной и слушал их рассказ; что ту кассету, которую Лидия Граяускас взяла с собой в морг, никто не увидит, потому что ее больше нет; что один полицейский уничтожил ее, чтобы прикрыть другого. Он не сказал ей, как ему стыдно и что он не в силах решить, вправе ли он скрыть от мира то, что случилось с ними, чтобы не выдавать своего друга и сослуживца. И что он до сих пор не знает, скажет ли он кому-нибудь то, что известно ему одному: существует вторая кассета с их правдой.
– Я видела его.
– Кого?
– Я видела его там, в квартире. Бенгта Нордвалля.