Теперь-то уж точно устали? Ничего!
Ее ученица, нескладная еврейская девица Анна Шобер, должна – всего-то! – аккомпанировать тенору, исполняющему песни Шуберта на юбилейном концерте. Но профессор Эрика Кохут незаметно проникает в раздевалку и кладет этой девушке в правый карман плаща раздавленный стеклянный стакан. Та калечит себе руку. До того проф. Кохут страшно издевалась над нею, а после того – лицемерно сочувствует ей и ее мамаше.
Но и это еще не все. Терпите!
Молодой и прекрасный Вальтер Клеммер заявляется к ней домой, избивает ее – причем на полном серьезе, ногами по лицу, – а потом насилует. Чтобы доказать ей три вещи. Первое – он нормальный мужчина, а не объект садомазохистских фантазий. Второе – эти самые фантазии хороши на бумаге, а в натуре все очень больно и гадко. И третье. Она, конечно, блестящая музыкантша, его обожаемая учительница, объект страстей и вожделений, но при всем при том она – полное ничтожество, разночинка, инородка и вообще шваль. Актерка. На прощанье он говорит ей: «Не советую обращаться в полицию». Намек – у нас все схвачено.
Происшедшее, впрочем, не мешает ей запудрить синяки и явиться на юбилейный концерт, а ему – приветливо с ней раскланяться.
Но в сумочке у нее кухонный нож.
Оставшись одна, она всаживает этот нож себе в грудь.
А потом выходит из дверей консерватории, исчезая за кромкой кадра. Конец фильма. И совершенно непонятно, кто будет аккомпанировать тенору. У фройляйн Анны Шобер искалечена рука. У профессора Эрики Кохут (тоже фройляйн, между прочим) – нож в груди. Наверное, выручит Вальтер Клеммер. Здоровый мужчина блондинистой наружности – вот спасение.
Толкование совпадений
Спасение от расово неполноценных феминисток и извращенок. О нет, конечно же фильм не про это и не ради этой тоталитарно-патриархальной морали. Но ничего не бывает просто так.
Например, фамилия героини – Кохут – славянская (словацкая). Конечно, Вена – многонациональный город еще со времен Австро-Венгерской империи. И однако же как-то так вышло, что морально здоровому арийцу противостоит неарийская женщина с воспаленными эротическими фантазиями.
Итак. Он – аристократ, богач, немец, молодой и «нормальный». Она – плебейка, небогатая, славянка, старая, «ненормальная». Герои не сходятся по всем параметрам – от сословной и этнической принадлежности до возраста. Не говоря уже о сексуальных пристрастиях.
Если бы этот фильм был социальной драмой о барьерах на пути влюбленных, авторы оставили бы героям хоть узкую форточку, через которую они могли бы дышать навстречу друг другу, проклиная жестокое общество и злые обстоятельства.
Но здесь – трагедия полной, принципиальной, изначальной невозможности соединения. Единственная площадка взаимодействия – фортепьянный класс и Шуберт, да и то они понимают его по-разному. Для него это прекрасная музыка, и всё тут. Для нее – высокое безумие, шепот или крик при отсутствии середины. Отчего так? Подсказка опять же в фамилии героини. Хайнц Кохут (1913—1981) был одним из столпов психоанализа. У его однофамилицы-пианистки – проблемы известного рода. Фаллическая женщина. Мужик в юбке, проще говоря.
Можно уйти в прямое толкование слов. «Кохут» значит «петух», а эта птица всегда и везде (за исключением советского тюремного обычая) была символом мужской активности. «Клеммер» означает «воришка» – дословно «щипач». Басня о нахальном крикливом петушке, которому перехватил горло деревенский вор. Петух оказался курицей-трансвеститом. Забавно.
Но главное – в другом. Недаром Эрика Кохут спит на отцовской половине кровати. Вот корень, в который предлагается зреть зрителям фильма.
Все начинается и кончается нашими эмоциями, нашими глубокими, не всегда нам самим понятными переживаниями любви и ненависти. Потому что все барьеры и стенки – внутри нас. Если бы Эрика и Вальтер подходили друг другу эмоционально, по направленности чувств – то все социальные барьеры были бы взяты, сломаны, опрокинуты. И даже если бы в фильме судьба разлучила влюбленных – то у зрителя все равно осталась бы «затитровая», так сказать, надежда на то, что где-то все же сбудется. Чапаев выплывет. Ромео и Джульетта разберутся, где яд, а где снотворное.
И вот эта надежда, вот это желание «дать отдушину» придает многим произведениям искусства дополнительный и совершенно излишний характер инструкции по поведению в чрезвычайных обстоятельствах. Правильно расставлять часовых, проверить пульс у человека, лежащего без чувств, и так далее. Звонить 01, а до приезда пожарных законопатить дверь мокрыми полотенцами.
Для жизни это полезно. Для искусства – вряд ли. Потому что это письмо по неверному адресу. Искусство адресуется внутренним переживаниям человека, а они всегда гораздо трагичнее, чем внешние неудачи и драмы. И разговор нужен на соответствующем языке. Иначе это будет обмен благими пожеланиями.
Социальная грусть
Поэтому весь букет барьеров, стоящих между Эрикой Кохут и Вальтером Клеммером, – это лишь указание на то, насколько эти барьеры, по существу, малозначащи. Тем более в современном обществе с его высокой социальной мобильностью. Могу себе представить, как расхохочется или возмутится какой-нибудь демократический австриец, если прочтет мои рассуждения об аристократизме, богатстве, арийстве и «моральном здоровье». Впрочем, очень арийская «Партия свободы» недавно дала австрийским демократам ощутимого тумака.
Творчество автора литературной основы фильма Эльфриды Елинек на первый взгляд очень социально. Сплошная социальная критика, местами переходящая в социальный гнев. И то – Елинек с 1974 по 1991 год состояла в Компартии Австрии (замечу в скобках, что дата ее выхода из партии мне как-то не нравится, что-то тут, убейте меня, конъюнктурное). Итак, коммунистка и феминистка. Взять хотя бы упомянутый роман «Любовницы», где описана ужасающая в своей нечеловеческой безлюбовности, какая-то крысиная драка самок за самцов. Несчастные, тупые, озлобленные бабы дерутся за мужиков, тоже несчастных, тупых, озлобленных, да вдобавок еще гордых самим фактом своего «мужчинства». Этот довесок делает женщину непременной жертвой. И все это в серой атмосфере поселка при лесопилке.
Но социальность – лишь верхний слой. Персонажи «Любовниц» не могут соединиться, потому что они эмоционально примитивны. То есть, конечно, зарегистрировать брак они могут, но получаются лишь судорожные попытки совместного ведения хозяйства – ни о каком человеческом единении речи нет. Персонажи «Пианистки» не могут соединиться, потому что не понимают внутреннего мира друг друга.
Те и другие – глупенькая Паула из «Любовниц» и утонченная Эрика из «Пианистки» – еще не добрались до своего человеческого «я». Тем более они не умеют разговаривать с другим «я». Не просто с другим телом, с другим паспортом – а с переживаниями и эмоциями другого.
Поэтому за коммуно-феминистским надрывом романов Эльфриды Елинек явственно различается тоска по зрелой личности – по человеческому «я», которое научилось наконец-то слушать и понимать само себя.
Он девочка
Был один хороший фильм с еще лучшим сценарием – «В моей смерти прошу винить Клаву К.». Автор – Михаил Львовский, который не так давно умер и теперь наверняка пребывает в раю за песню «На Тихорецкую состав отправится».
Так вот, в этом сценарии было замечательное место. Мальчика бросила девочка. Мальчик спрашивает папу:
– Что мне делать?
– Страдать! – отвечает папа.
– Я не умею…
– Чему же вас в школе учат? – возмущен папа. – Страдать он не умеет!
В советской школе учили многим вещам, полезным и не очень. Но чему не учили совсем – так это страдать.
И запрещали говорить и думать «про это». Потому что серьезное отношение к «этому» вызывает страдания. А наша педагогика вполне официально была педагогикой оптимизма, бравурности, маршей и стягов.
Результат не замедлил сказаться. Советская культура наследовала так называемым «революционным демократам», которые если в чем и преуспели, так это в отнятии у личности половых признаков. В классической советской психологии и педагогике речь шла о человеке, о развитии ребенка. Меж тем человек и ребенок – это слишком высокая абстракция, чтоб ее можно было тестировать и воспитывать. На деле бывают мужчины и женщины, вырастающие из мальчиков и девочек.
В нашей культуре мужчины и женщины вырастали крайне редко, хотя младенцев обоего пола рождалось достаточно. Советская культура была до удивления, до карикатуры бесполой. А значит – трансгрессивной, то есть гомосексуальной.
Галина Вишневская пела романс на стихи Пушкина «Подъезжая под Ижоры, я взглянул на небеса». То есть от мужского имени. То же делала Зыкина с песней «Течет река Волга». Упомянутая «Тихорецкая» поется и от женского, и от мужского имени – благо текст позволяет. И когда текст явно не позволяет, тоже. Мужской голос поет из ларьков, где продаются кассеты: «Забирай меня скорей, увози за сто морей, и целуй меня везде, я ведь взрослая уже». Н-да.
Точку, как полагается, поставил Сергей Михалков в стихотворении о пионере, который всем ребятам пример: «Он – девочка, он – мальчик, он – юный пионер!»
Он – девочка. Есть о чем призадуматься.
Телеграмма
Рассказывают, что режиссер Андрей Гончаров, после того как новая пьеса была прочитана на собрании труппы, задавал всякий раз один и тот же вопрос: «Ну, какую телеграмму будем посылать в зал?»
Сейчас бы сказали – «message». В общем – про что речь.
Телеграмма у фильма «Пианистка» чрезвычайно важная.
Учитесь переживать. То есть ощущать и ценить свои чувства. Воспринимать собственные эмоции как несомненную ценность, как неотделимую часть себя – да просто как самого себя, как свой голос, направленный к самому себе. «Я переживаю страсть. Страдаю. Хочу. Упираюсь в стену внутренней невозможности. Страдаю еще сильнее. Значит, живу». Это первый шаг к становлению человека, к пониманию другого.
Путь к собственному «я» лежит через лабиринт переживаний. Это даже не лабиринт, это круги ада, это бесконечные страдания. Это потоки того, что наше обыденное сознание до сих пор считает непристойным, стыдным, болезненным. Или просто излишним, ненужным, несвоевременным.
«Бог с ними, с эротическими вопросами, – не до них читателю нашего времени, занятому вопросами об административных и судебных улучшениях, о финансовых преобразованиях, об освобождении крестьян». Так полагал Чернышевский (статья «Русский человек на rendez-vouz. Размышления по прочтении повести Тургенева „Ася“, 1858). Чернышевский, как известно, сильно перепахал Володю Ульянова. А тот – всех нас.
Но вот что особенно интересно. «Учитесь властвовать собой!» – громыхала советская идеология и педагогика. Мы властвовали. Смиряли себя. Наступали на горло собственной песне. Какой-то апофеоз воли, аскетизма, самоограничения, моральной стойкости.
А на расслабленном Западе кругом сплошные психотерапевты. «Что-то меня вдруг начали волновать воспоминания о том, как моя покойная бабушка сорок лет назад подарила пирожок соседскому племяннику», – тревожится зажравшийся бюргер, и бежит к своему аналитику, и платит ему деньги, и ходит месяцами, пока не выявит свой неосознанный психический конфликт. Обхохочешься!
Однако валовой внутренний продукт на душу населения, а также качество жизни, количество компьютеров, уважение к правопорядку и ударная мощь армии почему-то выше именно там, где бегут к психотерапевту в ответ на каждый писк из собственных душевных подземелий. Где пишутся книги и снимаются фильмы, подобные «Пианистке».
А вот там, где кругом сплошная самодисциплина и бесполый аскетизм, – там производительность труда падает, инфляция растет, коррупция цветет, армия разлагается и никаких тебе инвестиций в высокие технологии.
Самая красивая
У Венеры М. были некрасивые руки.
Но вообще она была просто чудо. Поразительное лицо: большие, чуть-чуть широковато расставленные глаза, прямой, чуть-чуть крупноватый нос, нежно вылепленные, как будто чуть-чуть обиженные губы. Вот в этой легчайшей чрезмерности и заключалось классическое очарование ее облика. Ибо классическая красота – это не есть пресное сочетание неизвестно кем вымеренных пропорций, а нежное колебание бесконечных «чуть-чуть». И фигура у нее тоже была прекрасная – стройная шея, округлые плечи, небольшая грудь, плоский живот и талия, соразмерная бедрам.
Волосы у нее были густые и вьющиеся, уложенные в тугую прическу. В ней была южная кровь: отсюда, кстати, редкое для наших широт имя – Венера.
И конечно, она была умная, начитанная, воспитанная и очень хорошо устроенная в смысле работы, зарплаты и карьерной перспективы. То есть полный порядок.
Да, кстати. Про ноги я ничего не сказал. Вообще-то, судя по фигуре, а также по отрывочным промелькам в разрезах длинной и просторной юбки, с ногами у нее тоже было всё на пять с плюсом. Во всяком разе, стопы, пяточки и пальчики были совершенно замечательные, и это было видно невооруженным глазом – особенно летом, когда она ходила в босоножках.
Однако она всегда носила какие-то длинные балахонистые платья, с длинными широкими рукавами – из-за рук.
Руки, я уже говорил, у нее были совсем никуда. Широкие запястья, и ладони широкие, и пальцы большие и толстые, с короткими ногтями. Как у мужика, который сорок лет проработал кочегаром или дровосеком. А ей самой еще не было двадцати восьми. Вот такое несчастье.
Поэтому Венера М. постоянно была погружена в размышления о своей женской идентичности. В промежутках между визитами к маникюрше и покупками всякой бижутерии. Но маникюр и колечки-браслетки не помогали, поэтому размышления становились все острее и подробнее.
Женщин, в общем и целом, любят за красоту, доброту и ум. Но это редко сочетается в одной женщине. Чтобы три плюса – это только в сказке бывает. Да и то не во всякой. Елена Прекрасная и Василиса Премудрая – это совершенно разные девушки.
Обычно бывает два плюса и один минус.
Если она красивая и умная, то, как правило, злая. Бизнесвумен, и этим всё сказано.
Если умная и добрая, то обычно – некрасивая. Зав. библиотекой в райцентре, и этим сказано еще больше.
И наконец, если красивая и добрая, то почти наверняка – полная идиотка, наивная провинциалка, просто деревня, но таких в наше время почти не бывает. Совсем не бывает, если честно. Потому что в любой глухой деревне смотрят телевизор, программу «Не продешеви!».
Хотя, думала Венера М., может быть один плюс и два минуса.
Умная, но зато злая и некрасивая. Грызоногтая интеллектуалка с третьего курса филфака.
Или – красавица, но зато злая и глупая. Из тех, что стоят в очереди пробоваться на всякие рискованные реалити-шоу.
Или, наконец, добрая – но зато некрасивая дурочка. Клинический случай жены пьющего фотографа.
Ну и, конечно, полный обвал: уродливая злобная идиотка. Но это так, чистая теория. Или, скорее, возраст. Такими многие становятся с годами. Глупые красотки и умные дурнушки в том числе. Годы, годы! «Годы, они мало кого щадят, особенно женщин», – думала Венера М., вспоминая маминых теть и бабушкиных сестер: ужасные старухи. Особенно в сравнении с фотографиями в семейном альбоме, где все они были хрупкими ласковыми феями.
Да, да, конечно. Всё это было очень интересно и правильно. Венера М. довольно быстро раскидала по этим категориям всех знакомых женщин – начиная от двоюродных сестер и сотрудниц до маминых подруг и эстрадных звезд. Получалось очень правильно и точно. Но вот своего места в этой таблице она не нашла.
Потому что она конечно же была добрая, это факт. Никому гадостей не делала, а если ей делали, то никогда не мстила.
Умная – это тоже факт. Раз ее взяли работать в компанию «Бладхаунд-Инвест» старшим аналитиком. Дуру бы не взяли, точно. Или выгнали бы после первого же квартального отчета. А ей, наоборот, давали премии. И обещали назначить начальником отдела, со временем, разумеется.
И конечно, красивая. Если поглядеться в зеркало в ванной – просто идеал.
То есть три плюса. Как бы.
«А на самом деле дура, конечно», – подумала Венера М. и пошла к доктору.
Этот доктор никогда не мог угадать, чего именно хочет его пациентка. Не вообще – вообще они все хотят быть красивыми, – а конкретно. Что они хотят сделать с лицом и фигурой, чтоб стать самыми красивыми. Сорокалетняя дама с печальным носом, похожим на большую перезрелую сливу, жаловалась на угловатость коленок: невозможно раздеться на пляже! Девушка с кривыми толстыми ногами плакала из-за крохотной родинки у левой ноздри: кабы не эта родинка, она давно бы вышла замуж и была бы счастлива. Ну и так далее. Всякий раз было удивительно – как странно и непредсказуемо фантазируют женщины сами о себе. Как они представляют себе себя в идеальном виде. Хотя общая тенденция выявлялась: чем некрасивее женщина, тем страннее и ерундовее дефект, который она хотела исправить. А красивые женщины к нему вообще не ходили. Так что про Венеру М. он и предположить не мог, что она недовольна своими руками.
Тем более что руки, в отличие от родинки или горбинки, не исправишь.
Поэтому он пытался объяснить ей, что у нее на самом деле всё в порядке.
Говорил, что у нее крупные красивые ладони, сильные пальцы и что многие мужчины это любят. Даже очень.
– Садомазы? – спросила Венера М. – Точнее говоря, мазы? То есть рабы, которым нужна строгая госпожа? И чтоб я их, значит, связывала и больно наказывала? Но я совсем не такая, доктор. Мне это чуждо, к сожалению.
– Отчего же «к сожалению»? – нервно спросил доктор.
– А куда мне с такими ручищами, – сказала Венера М. и тихо заплакала. – А так, может быть, я нашла бы свою любовную судьбу. Пусть хоть садомазную, но хоть какую-то.
– Н-да… – сказал доктор. – Вот я, допустим, считаю вас красивой и привлекательной женщиной…
– Ну, допустим, – насторожилась Венера М.