Политика борьбы за протекционизм
Женщина сидела в углу комнаты у бюро, за спиной ее пылал камин. Вошел слуга и протянул ей визитную карточку.
— Скажите, что я занята и никого не принимаю. К двум часам я должна отослать эту статью.
Слуга вернулся. Посетительница просит уделить ей всего минуту, ей крайне необходимо увидеть хозяйку. Женщина встала из-за бюро: «Пусть мальчик подождет. Попросите ее войти».
Вошла юная женщина в платье из шелка и в длинной, до пят, меховой накидке. Была она высокая, стройная и светловолосая.
— Я знала, что вы не откажете. Я так хотела вас увидеть!
Женщина указала ей место поближе к огню:
— Помочь вам снять накидку? У меня тепло.
— Я так хотела прийти — повидать вас. Во всем мире только один человек может мне помочь — это вы! Я знаю, вы великодушны, у вас широкая душа, вы так добры к другим женщинам!.. — Она села. Большие голубые глаза были полны слез, она безотчетно стягивала и надевала маленькие перчатки. — Вы знакомы с мистером… — Она назвала имя известного писателя. — Я знаю, вы часто встречаетесь с ним по работе. Не могли бы вы помочь мне? Мне так нужна помощь!
Стоя на коврике у камина, женщина посмотрела на нее сверху вниз.
— Я не могу сказать этого ни отцу, ни матери, никому, но вам я могу сказать, хоть я вас почти не знаю. Вы слышали, что прошлым летом он приезжал и жил у нас целый месяц. Я его часто видела. Не знаю — понравилась ли я ему, я знаю, ему нравилось, как я пою, мы часто ездили верхом — мне нравился он, нравился, как ни один мужчина до него. Вы-то знаете, это неправду говорят, что мужчина нравится женщине только тогда, когда она сама ему нравится, а потом мне казалось, что я ему немножко нравлюсь. Но, с тех пор как мы переехали в город, он ни разу не зашел, несмотря на наши приглашения. Может быть, ему кто-то на меня наговаривает. Вы его знаете, вы всегда с ним встречаетесь, не могли бы вы мне помочь, замолвить за меня хоть слово? — Она сжала побелевшие губы и взглянула вверх. — Мне иногда начинает казаться, что я схожу с ума! О господи, какой это ужас — быть женщиной!
Женщина посмотрела ей в лицо.
— Теперь до меня дошли слухи, что он любит другую. Я не знаю, кто она, но, говорят, она очень умная и пишет книги. Это так ужасно! Это невыносимо.
Женщина облокотилась о каминную доску и, подперев лицо ладонью, стала смотреть вниз, на огонь. Потом повернулась к своей юной посетительнице.
— Да, — сказала она, — быть женщиной — ужасная штука. — Она помолчала, а потом спросила, и этот вопрос дался ей нелегко:
— А вы уверены, что любите его? Вы уверены, что это не просто чувство, которое может внушить молодой девушке человек старше ее, человек прославленный, о котором все говорят?
— Я чуть не сошла с ума. Вот уже несколько недель, как я не сплю. — Она с такой силой сплела свои маленькие пальцы, что кольца врезались в кожу. — Он для меня все, кроме него, ничто в мире не существует. Вы такая замечательная, такая сильная, умная, вам в жизни важнее всего ваша работа, а мужчины вас интересуют только как друзья, вам не понять, как один человек может быть для тебя всем, всем на свете и, кроме него, ничего нет.
— О чем же вы просите?
— О, я не знаю! — Она подняла голову. — Женщина сама знает, что можно сделать. Только не говорите ему, что я его люблю. — Она посмотрела вверх. — Скажите ему что-нибудь. Боже, как ужасно быть женщиной, я так беспомощна. Но вы ведь не скажете ему — так, прямо — что я его люблю? Если мужчине просто взять и сказать такое, он возненавидит эту женщину.
— Если я буду с ним говорить, то только начистоту. Он мой друг. Я не могу разговаривать с ним обиняками. О своих делах я всегда говорила с ним только напрямик. — Она сделала движение, словно намереваясь отойти от камина, потом повернулась и заговорила вновь: — Вы когда-нибудь задумывались, какой должна быть любовь между мужчиной и женщиной, когда речь идет о семье? Долгая-долгая жизнь бок о бок, день за днем, когда вся романтика отшелушилась, и живешь лицом к лицу, и некуда отодвинуться, и знаешь другого, как собственную душу — наизусть. Вы отдаете себе отчет в том, что в конце концов цель семьи сделать и мужчину и женщину сильнее, и если на закате жизни, когда старик и старуха присядут у огня, они не смогут сказать себе: «Мы прожили жизнь смелее и свободнее оттого, что прожили ее плечом к плечу, и не было бы этого, проживи мы ее врозь», — это значит, что вся жизнь пошла насмарку? А хватит ли вашей любви, чтобы жить ради него не только завтра, но и тогда, когда вы оба станете дряхлыми стариками? Сможете вы прощать ему его грехи и его слабости, когда больнее всего они будут бить по вас самой? А если он превратится в постоянно хнычущего инвалида и не встанет с постели двадцать лет — хватит у вас сил непрерывно нянчиться с ним столько лет и утешать, как мать утешает малое дитя? — Женщина с трудом перевела дыхание.
— О, я его люблю бесконечно! За радость один раз услышать, что я ему дороже всего, я готова умереть!
Женщина по-прежнему смотрела вниз, на нее.
— А вы никогда не думали о той, другой, может быть, и она могла бы составить все счастье его жизни, как и вы? — спросила она.
— О, нет женщины, которая сделала бы для него то, что я. Я бы жила только для него. Он мой! — Она наклонилась вперед, плечи ее тряслись, но она не плакала. — Это так ужасно — быть женщиной, ведь у тебя связаны руки, ты даже слова сказать не можешь!
Женщина положила ей руку на плечо. Молодая взглянула прямо ей в глаза, старшая отвернулась и застыла, глядя в огонь. Было так тихо, что они услышали тиканье часов над письменным столом.
Потом старшая сказала:
— Только одно я могу для вас сделать. Не знаю, поможет ли это вам, но это я сделаю. — И она отвернулась.
— О, вы великодушны, вы так добры, так прекрасны, так непохожи на других женщин, которые способны думать только о себе! Благодарю вас, благодарю. Я знаю, вам я могу довериться. Я не могла бы сказать об этом никому, даже матери, никому, кроме вас.
— А теперь идите. Мне нужно закончить работу.
Молодая женщина обвила ее руками:
— О, вы добры и прекрасны!
Шелк платья и мех накидки, удаляясь, прошелестели и смолкли за дверью.
Оставшись одна, женщина заходила из угла в угол все быстрее, пока на лбу не выступили бисеринки пота. Она сделала передышку и подошла к столу: там, на столе, лежала записка, написанная мужским неразборчивым почерком на клочке писчей бумагиг «Могу ли я зайти к вам сегодня пополудни?» Рядом лежал закрытый и надписанный конверт. Она вскрыла его. Внутри было написано: «Да, я жду вас».
Она наискось разорвала листок и написала: «Нет, я не смогу вас принять».
Она запечатала свою записку в новый конверт и надписала адрес. Потом собрала со стола листки рукописи, скатала их в трубку и позвонила. Вошедшему слуге она вручила это со словами:
— Скажите, чтобы посыльный передал хозяину, что статья обрывается довольно неожиданно — пусть дадут примечание, что продолжение следует, я закончу ее завтра. Когда он по дороге будет пробегать мимо дома двадцать, пусть занесет эту записку.
Слуга вышел. Она закинула руки за голову, сцепила пальцы и снова принялась расхаживать по комнате из угла в угол.
Два месяца спустя старшая из двух женщин стояла у огня, когда внезапно открылась дверь и вошла молодая.
— Я должна была вас видеть, я не могла ждать. Вы слышали — он обвенчался сегодня утром? Неужели это правда? О, помогите же мне! — И она протянула руки к старшей.
— Сядьте. Да, это истинная правда.
— О боже, как это ужасно, и я ничего не знала! Неужели вы ему так ничего и не сказали? — Она схватила старшую за руку.
— С того дня, как вы были здесь, я его ни разу не видела — так что говорить с ним я не могла, но я обещала сделать то, что смогу, и сделала. — Она стояла, равнодушно глядя в огонь.
— Я слышала, она совсем еще ребенок, восемнадцати нет. Говорят, до того как сделать предложение, он видел ее всего три раза в жизни. Неужели, по-вашему, это правда?
— Да, истинная правда.
— Он не может ее любить. Говорят, он женился из-за ее положения и денег — и только.
Женщина круто повернулась:
— Кто дал вам право так говорить? Никто его не знает так, как я. Зачем ему чужое положение и чужое богатство? Они ничего не стоят рядом с ним. Может быть, женщины старше ее обманули его ожидания, и ее красота, юность и свежесть помогут ему заполнить пустоту. Она так молода и так прекрасна — ее мог бы полюбить любой мужчина, и родители ее известны своим умом. Если он воспитает ее, она станет ему такой женой, что ни одна женщина не сможет с ней сравниться.
— Но это невыносимо, это невыносимо! — Молодая женщина опустилась в кресло. — Она будет его женой, у нее будут его дети.
— Да, — старшая быстро заходила по комнате, — да, так хочется иметь ребенка, и прижимать его к груди, и кормить его, — она еще ускорила шаг, — пусть другая дала ему жизнь, это неважно — лишь бы можно было заботиться о нем. — Она металась по комнате.
— О нет, только не ее ребенок. Когда я думаю о ней, мне кажется — я умираю, у меня холодеют пальцы, я чувствую, что жизнь ушла из меня. О, вы этого не знаете — вы были только его другом.
Старшая заговорила быстро и негромко:
— Неужели вы совсем не испытываете к ней нежности, когда думаете о том, что она будет его женой, матерью его детей? А я бы хотела хоть раз обнять ее, если б она позволила. Говорят, она так хороша собой.
— О нет, видеть ее выше моих сил, я бы умерла. А они так счастливы сегодня, они вместе! И он ее так любит!
— Вы не хотите, чтобы он был счастлив? — Старшая посмотрела на младшую сверху вниз. — Вы что же — никогда его не любили?
Младшая сидела, закрыв лицо руками:
— О, какой это ужас, какая тьма! И с этой болью мне жить дальше, год за годом! О господи, дай мне сил умереть!
Старшая стояла над ней, глядя в огонь, потом сказала медленно, с расстановкой:
— Бывают в жизни периоды, когда кажется — нет просвета, когда голова идет кругом, и ни о чем, кроме смерти, думать не можешь. Но если ждешь, долго ждешь, иногда целые годы, приходит покой. Может быть, так и не сможешь сказать, что все было к лучшему, но находишь в прошлом удовлетворение и принимаешь его. Тогда борьба окончена. И такой день наступит для вас возможно раньше, чем вы думаете. — Она говорила медленно, с трудом.
— Нет, нет, для меня такой день не наступит. Если я люблю — я люблю навсегда. Я никогда не умела забывать.
— Любовь — не единственная цель жизни. Можно жить и ради другого.
— Да, для вас можно! А для меня любовь — это все!
— А теперь, дорогая, вам пора.
Молодая женщина встала.
— Поговорить с вами — такое утешение. Если б я не пришла к вам, я бы наложила на себя руки. Вы так помогли мне. Я ваш вечный должник.
Старшая взяла ее руку в свои:
— Можно я вас о чем-то попрошу?
— О чем?
— Тут всего не объяснить, я не смогу. И вы не поймете. Но бывают в жизни случаи ужасные, ужаснее, чем потеря любимого человека. Представьте, у вас была мечта, какой должна быть ваша жизнь, и вы все делали, чтобы воплотить эту мечту, и вот — не удалось: что-то такое, что вы выжгли в себе каленым железом много лет назад, вдруг поднимает голову и кричит в вас: «Пусть каждый занимается самим собой и плюет на ближнего! Каждый за себя. Так и только так надо играть в эту игру!» — и все, ради чего вы жили, ставится под сомнение, и, кажется, земля уплывает из-под ног..»— Она помолчала. — Вот такая минута настала сейчас для меня. Обещайте мне, что, если другая женщина когда-нибудь придет к вам с просьбой о помощи, вы не откажете ей и постараетесь полюбить ее, ради меня, если вы обещаете мне это, может быть, мне станет легче. Может быть, у меня хватит сил не отречься от своей веры.
— О, я сделаю для вас все, о чем вы просите. Вы так добры и великодушны!
— О, добра, о, великодушна! Если бы вы только знали! А теперь идите, дорогая.
— Я не оторвала вас от работы, скажите?
— Нет, последнее время я не сажусь за стол. До свидания, дорогая.
Молодая ушла, а та, что старше, опустилась на колени у кресла и заскулила, как малый ребенок, которого ударили, а он не смеет разрыдаться.
Прошел год, снова была ранняя весна.
Женщина сидела за бюро и писала, за спиной ее пылал камин. Она писала передовую статью о причинах, которые поставили разные народы перед выбором: свобода торговли или протекционизм.
Женщина писала быстро. А потом вошел слуга и положил на стол пачку писем.
— Скажите мальчику, я кончу через пятнадцать минут, — бросила она, и продолжала писать. Но тут внимание ее привлек почерк на одном из конвертов. Она отложила ручку и вскрыла письмо. Вот что она прочла:
Дорогой друг, пишу вам, потому что уверена, что вас обрадует известие о счастье, которое выпало на мою долю. Помните ли вы, как в тот день у огня вы мне сказали: «Ждите и через многие годы вы поймете, что все было к лучшему»? Этот день наступил раньше, чем мы смели надеяться. На прошлой неделе в Риме состоялась моя свадьба. Я замужем за самым лучшим, самым благородным, самым добрым из людей. Сейчас мы с ним во Флоренции. Вам даже трудно себе представить, какой прекрасной кажется мне моя жизнь. Теперь я знаю, та страсть была просто глупым сном молоденькой девочки. Я первый раз по-настоящему люблю мужчину, и этот мужчина — мой муж. Он любит меня и понимает так, как никто и никогда меня не понимал. Благодарю бога, что он нарушил мой сон, у него был для меня в запасе радостный сюрприз. Я больше не испытываю ненависти к той женщине, я всех люблю, всех до одного! Как вы, моя дорогая? Мы навестим вас, как только вернемся в Англию. Я всегда вспоминаю вас, какая вы счастливая — делать такое дело и помогать другим людям. Я больше не считаю, что быть женщиной — ужасно, теперь я знаю — это восхитительно.
Надеюсь, вам по душе эта дивная весна.
Преисполненная благодарности, любящая вас
Е…
Женщина дочитала письмо, встала и подошла к камину. Она не перечитывала письма, просто стояла с открытым письмом в руке и смотрела на пламя. Углы губ ее были сжаты. Затем она разорвала письмо и стала смотреть, как в огонь не спеша слетают одна за другой полоски бумаги. Потом, не разжимая губ, она вернулась к бюро и снова села за статью. Написав несколько строк, она опустила руку на бумаги и уронила голову на руку, как будто спала.
В эту минуту постучал слуга: посыльный ждет.
— Скажите ему, пусть подождет еще десять минут.
Она взяла ручку: «Политика борьбы австралийских колоний за протекционизм легко объяснима, если учесть тот факт, что…» — И она дописала статью до конца.
Ее роза
У меня есть старая резная шкатулка, крышка сломана и завязана ниткой. В ней я храню маленькие бумажные конверты с локонами волос, картинку, которая висела над кроватью моего брата, когда мы были детьми, и еще кое-какие мелочи. Лежит в шкатулке и роза. У других женщин тоже есть такие шкатулки, где они хранят свои реликвии, но ни у кого нет такой розы.
Когда взгляд мой утрачивает ясность, когда сердце замирает, когда вера моя в женщину колеблется и ее настоящее вызывает во мне мучительную боль, а будущее приводит в отчаяние, запах этой засушенной розы снова, через двенадцать лет, доносится ко мне. И я знаю — наступит весна, я знаю это наверняка, как знают птицы, когда видят два дрожащих зеленых листка, пробившихся из-под снега. Весна неизбежна.
Были когда-то в шкатулке и другие цветы: гроздь белых цветов акации, сорванная сильной мужской рукой, когда мы проходили по деревенской улице душным полднем после дождя и капли еще падали на нас с листьев высоких акаций… Цветы были мокрые, следы плесени остались на бумаге, в которую я их завернула. Через много лет я их выбросила. В шкатулке сохранился только тонкий, сильный запах сухой акации, который напоминает о том душном летнем полдне, зато роза лежит в шкатулке, как и прежде.
Теперь тому уже много лет. Я была девочкой, мне было пятнадцать, и я гостила в маленьком городке вдали от океана. Городок тоже был молод, и лежал он в двух днях пути от ближайшего жилья, и населяли его главным образом мужчины. Некоторые были женаты, с ними были жены и дети, но большинство составляли холостяки.
В городке, когда я туда приехала, жила одна-единственная девушка. Ей было лет семнадцать, стройная и, пожалуй, чуть полная, с большими мечтательно-голубыми глазами и волнами светлых волос; губы у нее были полные и казались вялыми, пока она не начинала улыбаться, тогда на лице появлялись ямочки и сверкали белые зубы. Кажется, была еще дочка у хозяина гостиницы и две у фермера, жившего на окраине, но мы их никогда не видели. Она властвовала одна. Все мужчины ее боготворили. Она была единственной женщиной, о которой они могли мечтать. Они говорили о ней на верандах своих домов, на ярмарке и в гостинице; их взгляды подстерегали ее на каждом уличном перекрестке; они ненавидели мужчину, которому она поклонилась или с которым прошла по улице. Они приносили цветы к ее парадной двери, к ее услугам была любая из их лошадей; и те, кто смел молить, молили ее выйти за них замуж.
Было что-то возвышенное и героическое в том, как беззаветно поклонялись они лучшей из женщин, какую им довелось знать. Но чего еще можно было ожидать от мужчин, отрезанных от мира, когда они обращали на одну женщину всю страсть, которой в иных обстоятельствах хватило бы на двадцать. Однако было и что-то мерзкое в их зависти друг к другу. Стойлу ей шевельнуть мизинцем, и любой из двадцати в ту же минуту женился бы на ней.
И вот приехала я. Сомневаюсь, чтоб я была такой хорошенькой, как она, сравнение было бы не в мою пользу. Наверняка она была красивее. Но во мне было много жизни, и я была новенькая, а к ней они уже привыкли — и оставили ее, устремясь за мной. Теперь цветы складывались к моей двери и меня ждали двадцать лошадей, когда мне нужна была одна, и обсуждали они мое каждое слово и мой каждый шаг.