— Это не я, это Гегель.
Марго задумчиво посмотрела на него. Под ее взглядом он вдруг покраснел. Но Марго, казалось, этого не замечала.
— А я хочу процитировать еще один наш постулат, — продолжала она, как будто смотря сквозь него. — Событие «оживает» лишь в тот момент, когда мы его проецируем на нашу реальность, и существует в векторном направлении, заданном инициатором.
— Другими словами, — Дмитрий усмехнулся, — мы сами задали направление этого «вектора развития» и теперь должны ждать противодействия? Так, что ли?
— Может, и так, — пожала плечами Марго. — Только в том-то и дело, что я не до конца уверена, что инициаторы — это мы.
Чувак в углу зашелестел газетой. Тонированные, почти розовые листы безошибочно выдавали в ней «Файненшл таймс». «Ишь ты!» — Дмитрий почему-то возненавидел этого снобирующего клерка в дорогом костюме, проводившего свой явно затянувшийся обеденный перерыв за чашечкой кофе и демонстративно читающего англоязычную прессу.
Марго вдруг взглянула на часы и засобиралась.
— Но сейчас инициаторы мы! — Она быстро наклонилась и с нежностью, как бы перечеркивающей все их возможные размолвки, чмокнула Дмитрия в щеку. — Потому что мы инициируем возвращение в корпус, где начинаются занятия, а это и есть наша сегодняшняя реальность.
Марго рассмеялась, но Дмитрий лишь грустно улыбнулся в ответ:
— Не совсем. Возвращаешься ты одна, мне надо задержаться…
— Что так вдруг?
— Да так, вспомнил кое-что…
— В таком случае, — Марго ехидно прищурилась, — в нашей общей реальности образовался узелок, от которого, как от того былинного камня, дорожки наши расходятся. Пока! — хохотнула она, закидывая сумку на плечо и поднимаясь.
— Пока! — криво усмехнулся Дмитрий. — Я буду помнить про коня.
— Лучше про жену! — хихикнула Марго и выпорхнула на улицу.
«Боже мой, как она изменилась!» — глядя ей вслед, думал Дмитрий. За модельной внешностью, хоть и несколько оригинальной, — Марго все еще любила красить волосы в разные цвета и делать из них причудливые композиции, скрывался чрезвычайно острый и тонкий ум, не раз приводивший его в восхищение.
Дмитрий тоже изменился за те пару месяцев, что прошли после их возвращения из Калифорнии начала девятнадцатого века. Правда, ему это знать было не дано, так как он не мог оценивать себя со стороны. Зато мог наблюдать за изменениями в Марго. Девическая резкость и вечный вызов уступили место спокойной женской уверенности в себе. Это сразу нашло отражение во внешнем облике. Меньше стало пирсинга — ушли булавки из носа и языка и лишь многочисленные колечки в ушах намекали на «металлическое» прошлое хозяйки. Разгладился воинственный ирокез — Марго теперь носила прическу в более мирном стиле; правда, все время пугала Дмитрия другой крайностью — что обреется наголо. Дмитрий возражал, но слабо, прекрасно понимая, что Марго, скорее всего, придется это сделать, учитывая их новое положение в Службе Коррекции Времени. Носить парики, которые требовались для их частых «костюмированных» перемещений во времени, на обритой голове будет гораздо удобней…
Кроме разноцветных волос, внимание в прическе Марго привлекал еще черепаховый гребень, подаренный ей на прощание Песней Ручья, дочерью вождя племени кашайя. Но доминировала «оригинальностью», конечно, цветная татуировка «Разящий дракон». Змей «выползал» из-под майки на шею, а хвостом вызывающе обвивал бедро. Из-за любви Марго к мини-юбкам это было прекрасно видно всем.
Дмитрий догадывался, какое «мучение» испытывали мужчины от созерцания этой картины! Точнее, от невозможности увидеть ее целиком. Но здесь, как говорится, «чья Маша, тот с драконом и дружит», — любил повторять он про себя, не раз перехватывая «несчастные» взгляды своих менее удачливых собратьев по полу. А если учесть, что Марго вдобавок ни за что не хотела отказываться от высоких каблуков, то при ее ногах картина для стороннего наблюдателя противоположного пола получалась, прямо скажем, «нездоровая». Мужикам Дмитрий искренне сочувствовал, тем более что после Калифорнии он абсолютно перестал волноваться за Марго: ее неординарные способности во всех видах восточных единоборств в Русской Америке не раз спасали ему жизнь, а в академии стали легендой.
Глава восьмая Перепутье тел, дорог и судеб
1787 год. Крым. Инкерманская бухта
Жизнь корнета конно-гвардейского полка Платона Александровича Зубова в одночасье перевернулась с ног на голову. Или наоборот — это уж как поглядеть. Всю последнюю неделю он жил будто в тумане. Порой казалось, что все с ним происходящее — это какая-то фантасмагория, мистерия, чья-то довольно бесчеловечная шутка. Что вот-вот прозвучит сигнал невидимого рожка, занавес упадет, как в театре, и сказочные декорации неведомого мира растают словно сон. Он очнется в своей походной койке, на своем набитом соломой тюфяке, и все войдет в прежнюю, привычную колею.
Однако день проходил за днем, а новая реальность продолжала сжимать его в своих жарких объятиях и, по всей видимости, отпускать не собиралась.
Все началось в тот памятный день, когда перевернулась злосчастная татарская арба, груженная каменными блоками. Тогда вместе с телегой перевернулась вся жизнь Платона Александровича.
«Хотя почему злосчастная? Для кого злосчастная? Может быть, для Резанова, прости, Господи, и злосчастная, но только не для меня!» — мысленно одергивал себя Зубов.
Сейчас ему было даже трудно предположить, что всего несколько дней назад он был просто Платоха, свой в доску рубаха-парень, красавец-корнет конно-гвардейского полка. Ему даже казалось, что «Платон Александрович» родился раньше, чем он сам на то обратил внимание. А когда, наконец, заметил, его персона парила уже так высоко, что было даже странно представить, что кто-то из сослуживцев мог вот так запросто окликнуть его, как раньше, «Платоха».
Впрочем, в те сферы, в те «чертоги небесные», где он теперь обретался, его сослуживцы не допускались.
В тот день именно Платону Зубову пришлось нестись во весь опор в арьергард императорского поезда за лейб-медиком Роджерсоном. Именно Платону — с горящими от выпавших на его долю треволнений щеками и блестящими от слез глазами — выпало кружить на своем кауром жеребце у окна императорской кареты, пытаясь связно доложить об l'incident tragique. [8]Тогда-то и упал на Платона державный взгляд, скрытый пока кисейной занавеской, который изменил весь ход его жизни.
Трагический инцидент, который произошел с Резановым, потряс всех. При дворе только и разговоров было, что о находчивости Резанова, о его самоотверженности, преданности, чести. Императрица даже всплакнула за обедом, принимая поздравления от императора Иосифа с «чудесным и провидческим ея избавлением». Все только и говорили о той «жертве, которую радостно восприняли на себя ея доблестные гвардейцы, щитом своих тел прикрывшие свою августейшую повелительницу от неминуемой гибели».
Но впереди был Инкерман — конечная цель грандиозного путешествия российской императрицы, а посему решили, что траурным настроениям предаваться грешно и mauvais ton. [9]Таково было царское волеизъявление, еще с утра переданное через статс-фрейлину Протасову. И неприятный инцидент, равно как и имя несчастного поручика, были преданы забвению.
И действительно, что есть жизнь какого-то поручика Резанова на фоне грандиозных свершений эпохи?
«Ну да, может, и подавал надежды, да видать не судьба. Правда, задница у молодца была и впрямь как орех! Загляденье! — вздыхала Екатерина. — Фигурная! Ну да бог с ним, в самом деле…»
Наступал новый день, а вместе с ним и новая эпоха. На историческом небосклоне зажигались новые звезды, восходящие над головами новых героев. Порой, может, и не столь достойных, как мы можем заметить сейчас, уже зная об их деяниях. Но какое дело до этого судьбе? Смешно даже, право! Разве можем мы охватить весь ход исторических событий и вероятностей их развития? И осознанно рассуждать о том, что было бы, если бы в тот или иной момент на исторической сцене оказалась именно эта фигура? Нет, конечно! Потому и остается нам лишь безмолвно взирать в благоговейном изумлении на мерные обороты божественного веретена, с помощью которого прядутся невидимые нити той череды событий, которую мы для краткости называем простым словом — Жизнь.
Когда перевалили через Балаклавские высоты, взору царицы и ее многочисленной свиты предстала не виданная по своему величию картина.
На рейде Инкерманской бухты стояло более тридцати новехоньких кораблей. Габаритами и оснасткой выделялись шесть фрегатов, которые горделиво выпячивали на солнце свои крутые бока. Порядка восьми линейных кораблей находилось в непосредственной близости от них, а далее, раскинувшись по всей достаточно тесной, укрытой со всех сторон горами бухте, стояли на рейде шхуны, барки, шлюпы и боты гребной флотилии — все то, что вскоре будет с гордостью именоваться российским Черноморским флотом.
На рейде Инкерманской бухты стояло более тридцати новехоньких кораблей. Габаритами и оснасткой выделялись шесть фрегатов, которые горделиво выпячивали на солнце свои крутые бока. Порядка восьми линейных кораблей находилось в непосредственной близости от них, а далее, раскинувшись по всей достаточно тесной, укрытой со всех сторон горами бухте, стояли на рейде шхуны, барки, шлюпы и боты гребной флотилии — все то, что вскоре будет с гордостью именоваться российским Черноморским флотом.
Не зря торопился Потемкин, не зря недосыпал, не зря скакал вперед, опережая августейшую процессию! Заранее предвидел, какой эффект произведет его сюрприз и на императрицу, и на сопровождавших ее гостей. И не просчитался светлейший. Замер в безмолвии австрийский император, смолкли графы де Сегюр и Кобенцель, любившие заметить и обсудить достоинства и недостатки всего, что только ни попадалось им на глаза. Притих и нахмурился британский посланник Аллейн Фиц-Герберт, которого Екатерина совершенно напрасно считала «своим карманным дипломатом». Тайная миссия Фиц-Герберта еще аукнется России. Не пройдет и ста лет, как англичане будут штурмовать эти высоты, удивляя противника прекрасным знанием местности. [10]
А пока слезы бесконечной благодарности застилали глаза Екатерины.
Императрица вышла из дормеза. Послали в конец каравана за митрополитом: царица решила прямо здесь, на перевале, на Балаклавских высотах, провести благодарственный молебен в честь только что приобретенных «южных морских врат» все более крепнувшей Российской империи.
И как завершающий аккорд деяний Потемкина, на другой стороне иссиня-бирюзовой бухты, на южных склонах гор, в лучах весеннего солнца сверкал белым мрамором только что заложенный им «Себастос полис», ее «Августейший город», ее Севастополь!
В ту ночь в честь нового российского Черноморского флота, в честь достижения конечной точки державного путешествия был устроен грандиозный фейерверк из более чем двадцати тысяч ракет и петард. Два с половиной часа небо расцвечивалось невиданным «светопреставлением»: летающие и сами себя пожирающие драконы, причудливые узоры, сотканные из мириадов мерцающих звезд, — все это повергло публику в благоговейный трепет перед величием, мощью и невиданной доселе роскошью.
Ошалевшие зрители под конец даже устали удивляться. Не готовые к подобным зрелищам татары, новые подданные Российской империи и бывшие подданные Крымского ханства, целыми селениями лежали плашмя на дорогах, дрожа от ужаса, уверенные, что это и есть наказание, посланное Аллахом за позор смирения перед гяурами. А иностранные посланники сбились со счета, пытаясь вычислить, сколько денег «спалили» в небе в тот вечер. Глупцы! Кто и когда их в России считал?!
Именно в тот памятный день на глазах у всего двора, на глазах императора Священной Римской империи, на глазах у всех министров Потемкин получил державные поцелуи в обе щеки и почетную приставку к своей фамилии — Таврический. Больше награждать его было нечем. К тому времени светлейший князь Священной Римской империи, генерал-фельдмаршал Российской империи, граф Григорий Александрович Потемкин носил на груди все ордена и звезды, какие только существовали в Российской империи, обладал неисчислимыми богатствами, владел губерниями и целыми краями. Выше была только сама императрица! Нет, императрица тоже была рядом… Выше был только Бог!
Глава девятая Тревожные догадки
Наше время. Санкт-Петербург. Набережная Мойки,
дом 72
Дмитрий задумчиво уставился в пространство. Никаких особых дел у него не было, это он придумал. Просто ему захотелось побыть одному. Его не покидало ощущение, что разгадка его «тайны» была где-то очень близко, и он боялся это ощущение упустить. Дмитрий помахал официантке и пересел в часть зала для курящих. Достав сигарету, он наконец с облегчением затянулся. Мысль вертелась где-то рядом, но он все никак не мог ее ухватить.
«Итак, пойдем по порядку, — сам себе посоветовал Дмитрий, пытаясь как-то систематизировать мыслительный процесс. — Что же такого нового я сегодня услышал, что меня так вставило? Что такого, чего я не знал раньше? Ну, хорошо-хорошо, не „не знал“, а просто не думал… Ну, это, пожалуй, просто… Это то, что мы „не одни“… Так, а какие мы этому имеем доказательства? Пока никаких. А шансы, что это может оказаться правдой? Ну, пожалуй, высокие…»
Тут в голове Дмитрия не совсем кстати возник образ полковника Синицына. За то короткое время, которое прошло со времени их знакомства, и Дмитрий, и Марго, к величайшему своему удивлению, успели проникнуться к нему глубокой симпатией. Во-первых, Борис Борисович совершенно не походил на того гэбиста, чей образ легко рисовался в сознании любого человека, которому когда-то посчастливилось родиться на территории «одной шестой части Земли». Во-вторых, Синицын обладал действительно необычными для военного человека качествами: он был мягок, никогда не повышал голос, не употреблял в речи ни сленговых, ни каких-либо других «ненормативных» выражений. Говорил — словно читал вслух учебник по сценической речи. А приказы отдавал так, как будто это была его личная просьба. Что удивительно, просьбу эту тут же хотелось выполнить, причем сразу и не откладывая, и не только Дмитрию, все-таки выросшему в «системе», но даже и его «независимой» Марго. Иными словами, ни на российского военного, ни на гэбэшника, ни даже на полковника Синицын не походил совершенно. А если и походил, то на военного какой-то другой, не современной армии. Высокий, подтянутый, вежливый — он, как говорила Марго, был каким-то «ископаемым динозавром», в хорошем смысле этого слова.
Дмитрий вспомнил свои ощущения, когда он в приемной Рылеева открыл конверт и достал оттуда визитку полковника ФСВ Синицына с просьбой «позвонить». Мозг отказывался охватить абсурд происходящего. 15 января 1825 года, приемная Рылеева — и визитка из XXI века! «Что это? Как это возможно? Какое „позвонить“ в начале девятнадцатого века? Какое, на хрен, ФСБ… тьфу, ФСВ? Я что, сплю? Я брежу? Я умер?» Тут и правда легко можно было «двинуться мозгами»…
Потом он вспомнил первую встречу с Синицыным в Москве. Позвонив-таки по указанному в визитке телефону, Дмитрий, вопреки ожиданиям, получил приглашение на ланч в кофейню на Пушечной, напротив «Детского мира» и отеля «Савой». С точки зрения локации подозрения Дмитрия вроде как подтверждались — большое серое здание было буквально за углом. Но вот тон, которым полковник попросил Дмитрия о встрече, стереотипным представлениям о вызове «на беседу» не очень соответствовал. Хотя этого Дмитрий тогда не заметил. В голове у него, как зажатая в клетке птица, бился только один вопрос: «Откуда узнали?»
Выделить полковника из толпы труда не составило. Почти двухметрового роста, подтянутый, с серебристым ежиком коротко стриженных волос и загорелым лицом, Синицын больше походил на олигарха или, в худшем случае, на руководителя какой-нибудь фракции Госдумы.
«Нет, пожалуй, на фракцию не тянет, — тут же одернул себя Дмитрий, — слишком открытый взгляд… Да и на олигарха, кстати, тоже — рожа недостаточно спесивая…»
К тому времени, когда полковник протянул ему свою крепкую, как фанера, ладонь, Дмитрий уже точно знал, кого он ему напоминал. Генерала не то английской, не то американской армии — из тех, кого показывают иногда по «ящику» и кого он видел достаточно в Штатах, когда работал там и снимал репортажи о «новых натовских инициативах».
Официантка сменила ему быстро заполнявшуюся пепельницу.
«Нет, Синицын может выглядеть стопроцентным фирмачом, но на образ „скрытого врага“ он не тянет. Пожалуй, эта линия тупиковая…»
Дмитрий погрузился в пучину воспоминаний. Ему пока не удалось осуществить практически ничего из того, что он когда-то задумал и в чем обещал разобраться. В тот день, получив из рук Рылеева приглашение полковника, Дмитрий был настолько шокирован, что так и не задал Рылееву главный вопрос: «Что же случилось накануне восстания декабристов?! Почему „восставшие“ повели себя таким образом, как будто заранее знали о своем „поражении“?»
«Стоп-стоп-стоп! — Дмитрий вдруг застыл на месте. — Знали заранее о поражении… Получается, опять Синицын… Это бред какой-то… Даже если это он предупредил Рылеева о неминуемом провале восстания, то почему тогда декабристы все равно пошли на площадь? Зачем они стали рисковать своими жизнями?»
Чем больше Дмитрий думал об этом, тем более осознавал, что, пока не найдет ответа на этот вопрос, не сможет разгадать и свою «тайну». Теперь, когда он сам был уже частью ведомства, занимавшегося «охраной» Времени, он знал, что вот так, запросто, «теребить» пространственно-временной континуум не безопасно. Но одновременно с этим понимал, что без решения всех этих вопросов он просто не сможет двигаться дальше.