Разные глаза
Эта картина находилась в одном из провинциальных музеев. На ней была изображена симпатичная девушка, рыжая, в меру курносая, с удивительно красивыми руками и глазами зелеными-зелеными. В провинции таких картин сотни и в залах, и в запасниках. Нынче посетители редки, не наблюдательны, равнодушны. В большинстве своем школьники да пенсионеры, люди подневольные, во что им ткнут, то и заметят. Ведь теперь как? Смотрители если не спят, так вяжут. Сотрудники рангом повыше заняты сигнализацией, сантехникой, водой, нехваткой средств. Картины современных художников постепенно вытесняют работы ушедших авторов в подвалы, где те от сырости гибнут, уходят в себя. Зеленоглазую давно собирались отправить – нависелась, пора и честь знать.
Случай помешал, директором музея назначили врача, страстного поклонника живописи. По этому поводу в городе много судачили. Он, как истинный ценитель искусств, мало обращал внимания на пересуды, внимательно выслушивал картины, как недавних пациентов в больничных палатах. Ставил диагнозы, определял, кто и чем болел в детстве, какие недуги нынче тревожат, обнаруживал зарождающиеся хвори.
И вдруг заметил, что у рыжей курносой девушки чуть-чуть дрожат руки. Решил, показалось, просто свет на закате заигрался. Вернулся, трепет ресниц заметил, волнение бровей. Испугался, отправился курить, домой позвонил предупредить, что вернется поздно. Дождался, когда все сотрудники покинули рабочие места, и опять возвратился кней, в эту поразительно живую зелень глаз, в рыжее беспокойство бровей. Прежде приподнятые руки были опущены, челка на лбу перекинута на другую сторону. Хотелось сбежать, закрыться в кабинете, кому-нибудь позвонить, но ноги не слушались, и невольно вырвалось, прокатилось эхом по залам музея:
– Скажи, ты настоящая?
«Настоящая, настоящая, настоящая…»
Он испугался голоса, пригнулся в надежде на спасительную тишину. Она чуть-чуть приоткрыла губы, обнажила ряд маленьких, нежных зубов и произнесла давно забытое:
– Да.
– Как ты туда попала?
– Возьми стул, садись, я так устала, посижу с тобой глазами.
Он покорно послушался, уселся на краешек, оставляя большую часть места печали давно забытых слез.
– Ты не спешишь?
– Я врач в прошлом.
– Выслушай, я так долго молчала.
– Говори, я умею слушать.
– Наша мама умерла при родах, и у папы в каждой руке осталось по дочке. Мы с сестрой не позволили ему уйти из жизни. Он нас баловал, выполнял разные прихоти, любил с нами гулять по лесу весной. От нее мы и получились такими бурно-рыжими и зеленоглазыми.
– Твоя сестра в другом музее?
– Ее давно нет на этом свете, а мне много-много лет.
– Этого никак не скажешь.
– Разве ты не знаешь, что лица на картинах не старятся?
– Откуда, меня только-только назначили. Пару обходов всего и успел. А что с сестрой случилось?
– Отец перед днем рождения, отправляя нас ко сну, спрашивал, какие подарки хотели бы получить. В тот раз сестра попросила большое зеркало в красивой оправе. А я не знала, что попросить.
– Зачем ей зеркало? Она могла сколько угодно смотреть на тебя. А может, предчувствовала разлуку?
– Тогда я не знала, но за долгие годы, проведенные в раме, поняла. Она не любила меня, себя любила.
– И отец подарил ей то зеркало?
– Да, она утром проснулась, увидела его и больше никогда не отходила от своего отражения.
– А какой подарок получила от отца ты?
– Я сказала, что и так счастлива, радость сестры – моя радость, мы неотделимы. Ее восхищение этим большим, красивым зеркалом и есть лучший подарок на свете.
Отец разрыдался и вышел, а я открыла окно солнцу. И моментально сквозняк влетел в комнату, зеркало покачнулось, упало, разбилось вдребезги. С сестрой случилась истерика. Мы долго ее успокаивали с отцом, а когда она уснула, я решилась.
– На что?
– Стать отражением в зеркале.
– Как? Она не заметила, что ты исчезла из жизни?
– Отец утешил, сказал, что навсегда уехала к нашей одинокой тетке в другую страну.
– Вы переписывались?
– Почти нет. Я так уставала за день повторять за ней все ее движения, что на письма не оставалось сил. Отца было жалко. Он прятал зеркала по всему городу, камни кидал в водную гладь. Сестра быстро изменялась, а я оставалась прежней. Люди в рамах не стареют.
– И что было потом?
– Потом? Потом сестра ослепла. Мне очень хотелось выйти за рамки, помочь отцу в свалившемся горе. Но это оказалось невозможным. Не спрашивай, почему. Когда совсем забудешь, что был доктором, вопрос отпадет сам собой.
– А как ты попала к нам?
– Началась череда войн, революций. Меня передавали из рук в руки.
– И никто не заметил, что ты живая?
– Знаешь, все картины живые, одни более, другие менее, да немногие это заметить могут.
– Ты правду говоришь, не шутишь?
– Правду, правду. Глаз таких, как у тебя, почти не осталось.
– А какие они у меня?
– Разные.
– Я стыдился своих разных глаз, даже лечиться собирался.
– Нечего тут стыдиться, ведь это от Бога… Иди домой, поздно.
– А как же ты?
– Я привыкла.
– Что тебе подарить завтра?
– Ты отнеси меня на руках в лес, сможешь?
– Да, жди, не уходи никуда из моего музея.
Он явился рано утром, завернул картину в большое, теплое, красивое одеяло, взял на руки и понес. Когда добрался до леса, так устал, что еле хватило сил развернуть одеяло. Поставил картину и упал в траву – зеленую-зеленую, как ее глаза.
Разбудили две белые бабочки, они пытались приподнять его веки, заглянуть в глаза. Когда их открыл, закат окрасил бабочек рыжим светом, и те улетели на солнце.
Он вспомнил о картине, оглянулся и обмер. Рядом с зеркалом сидела рыжая зеленоглазая девушка и пыталась в нем что-то разглядеть. Зеркало уходило, теряло свою зеркальность, рамы оборачивались ветками молодых берез. Он подошел, взял девушку на руки, одним глазом проводил закат, другим улыбнулся своей необыкновенной ноше и понес туда, где зарождалось новое утро дня.
Кокетливый фантик
Мы с ней работали в одном из огромных советских учреждений, в разных отделах. Знакомство было гардеробным. Выкатился как-то из массивных дверей на волю и узнал: весна, оказывается. И так захотелось поделиться. Догнал стройную девушку в косынке, окликнул. Она обернулась, и мы опознали друг друга.
– Вы чувствуете, за вами
Весна?
– Знаете, не привыкла, когда со мной заигрывают без пряников.
Я было растерялся совсем, да кусочек сухого асфальта подсказал. Там на боку лежала шоколадная конфетка в кокетливом фантике.
– Вот, возьмите от Весны.
Она смутилась, приняла и тут же обиделась:
– Как смеете мне предлагать покинутую?
– Не сомневайтесь, исключительно для вас подброшена заранее.
Не ответила, сунула в карман и удалилась до следующего края весны.
Поднимаясь по широкому лестничному пролету учреждения, был ослеплен солнцем. Хотел было прикрыться свободной рукой, да прозрел. Сквозь длинную-длинную юбку на меня надвигались обворожительно стройные ноги, необыкновенные до наготы, доступной мне и солнцу. Я догадался чьи. Схватился за перила довоенной постройки и чуть не задохнулся от голоса с того края весны:
– Ну что, на этот раз судьба вам пряника не подбросила?
Подбросила комок в горло и четную чувственность наготы по другую сторону от солнца. Порой кажется, этими ногами бредил несколько весен. Но все так невесело сложилось. Страна рухнула. Развалилась на сотни киосков. Кто в такие времена смотрит на ноги сквозь солнце? Люди разучились. Хватаются за повод собачий, за руль авто, большинство за пульт экрана от тоски. Меня в науку бросило. Там ухватился за телескоп, уставился в небо, забыл о земле, посчитал себя на ней лишним. Умные не считают. Счет дураки любят. Как считать начнем, так не приведи Господи.
В своем деле выбился. Вот вернулся с международной конференции, где в числе других корифеев поставил подпись под тем, что Плутон не планета. Не дотягивает по параметрам. В нашем провинциальном городке мое возвращение – событие первоочередной важности. Не схожу с экранов. Сотни рук тянутся за автографами. Во мне стало проклевываться счастье.
Отворяю двери, выбираюсь на волю и загадываю: «Там Весна». Оказывается, осень. Ко мне, заслоняя солнце, приближается женщина, протягивая шоколадную конфетку в кокетливом фантике.
– Возьмите. Для вас.
– Зачем?
– Думаю, вам несладко.
– С чего вы взяли?
– Ответьте, что плохого вам сделал Плутон? За что лишили его статуса планеты? Вы спросили совета у звезд, у Солнца?
– Вы кто? Что вам надо?
Я узнал ее, сразу узнал. Она дотянулась до меня с тех самых двух окраин – окраин весны.
– Возьмите, возьмите, вам нужнее.
И удалилась туда, к солнцу. А я, отравленный жалостью, отправился в рюмочную. Не помню, собеседник был рядом или зеркальное раздолье барной стойки.
– Вы кто? Что вам надо?
Я узнал ее, сразу узнал. Она дотянулась до меня с тех самых двух окраин – окраин весны.
– Возьмите, возьмите, вам нужнее.
И удалилась туда, к солнцу. А я, отравленный жалостью, отправился в рюмочную. Не помню, собеседник был рядом или зеркальное раздолье барной стойки.
– Пойми, чудак, человек – посудина, куда и воды, и водки налито, и трава в самую середку воткнута.
– Что за трава такая?
– В той траве сила.
– Ты про волосья?
– Дурья башка, волос, он и после смерти растет.
– Скажи по секрету, как величать траву?
– Имя самое обыкновенное.
– Говори, не томи.
– Жизнь.
Помню, и допил, и конфеткой закусил, а вот фантик кокетливый отыскать не удается. Плутон не та сторона от Солнца, на которую заглядываться стоит. Четная стройность наготы нашему светилу ближе.
Open
Ax, какое это было утро! Кто-то на асфальт наклеил листья. Нет, они там не лежали, обнимали во всю свою ширь нетронутую радость тротуара. И думать, и дышать остерегался. Шаги предвкушали счастье. Нас подтолкнули руки. Она торговала в палатке сигаретами и прочими сопутствующими мелочами. Низкое окошко вынуждало клиентов кланяться ее рукам. Казалось, она и денег не брала, платой служило восхищение красотой необыкновенных рук.
– Поверьте, всего рубля недостает.
– Занесете завтра.
– Можно в залог букет оставить?
– Он не завянет?
– В ваших руках увядание невозможно.
Руки и утеха, и отрава, и правда в руках. Другие части тела в них, как в зеркалах, отражены. Они и орудие, и приправа, и приданое празднику любви.
– Отчего вы не возвращаетесь за залогом?
– Я так задолжал, мне неудобно.
– Ну, что такое вы говорите.
– Вы правы, хочется другого.
– Есть сигареты, чай, кофе.
– А можно увидеть вас целиком?
– Не боитесь разочарования?
– Боюсь остаться на первых страницах знакомства, мне невыносимо хочется читать вас дальше.
Потом, когда было позволено касаться, гладить руки до самых локтей, почувствовал возрастающую увлекательность текста. Не обошлось без губ, они тонули и до дна доводили. А глаза влекло все ниже, ниже. Познав сладостный яд восхода ямочки на животе, онемел от счастья. Руки не обманули, она была вся в шаге от восторга. На границах дозволяла целовать уходящую алость тела, оставленную резинкой трусиков. Спина, как и тыльная сторона ладоней, искрилась увядающей красотой заката и обещанием небывалого восхода скрытых тайн тела.
– Пожалей, не трогай. Я под тобой догораю.
Отступал до шеи, стройной, выразительной, как кипарисы во время восхода на берегу нетронутого моря. Упоенный едва уловимым стыдом обнаженности, уходил, унося волшебное ожидание, жар сомнений и недоступность последних страниц.
Нас спасал полумрак и кактус на окне, он возвращал утраченное благоразумие.
Я весь из рук, все остальное во мне неважно. Думал, и ее приручил. Но нет, ей хотелось глупости слов, призрачности обещаний. Оказывается, важно, чем я живу. Ничем, выживаю, когда не влюблен.
– Мы не бываем на людях.
– Мне без надобности.
– А я хочу людей вокруг.
– Разве меня недостаточно?
– Мне хочется делиться тобой.
– Давай вернемся к истокам, к нашим рукам.
– Не говори так.
– Знаешь, я вообще не люблю разговаривать.
– И со мной?
– Ни с кем.
– Уходи. Ты жадный, за все время три слова пожалел.
Ушел. Пару дней дышал правотой, потом рукам перестало хватать воздуха. Она не подходила к телефону. Сигареты по привычке брал там же, но из других рук. Они утратили вкус, просто дымили и думали за меня. Люди раздражали, время взбунтовалось, им вместе взятым до нее не дотянуться никогда.
И вдруг, это было вчера, ее руки взошли из низкого окошка табачной лавочки. Я ослеп, тыкался мордой мимо, пытался что-то сказать.
– Говори, ну говори ты.
– Я!
– Что – ты?
Не знаю, как другие такое выдавливают из себя, в моем тюбике губ с пастой слов негусто.
– Люблю.
Как страшно сушат слова, невыносимо захотелось пить, хоть из лужи. Нет, лучше из ее рук.
– Не может быть. Позвольте узнать, кого?
На последнем шаге запнулся, пытаясь вспомнить, на какую букву начинается это злополучное слово, мысленно повторил алфавит. Спасло то, что сигарету трепыхало на ветру. Выдохнул желаемое.
– Тебя.
– Ты остолоп, повтори весь пароль.
– Как?
– А так, на одном дыхании.
Долго вбирал воздух и выдохнул всего себя без остатка:
– Я люблю тебя.
– Завтра жду, пароль не забудь прихватить, без него не приходи, слышишь?
Вот и иду, и сглазить боюсь, и дую на пальцы, и пароль повторяю почти во весь голос. Подъезд. Набираю на домофоне ее любимое число двадцать восемь, нажимаю кнопку вызова.
– Пароль, говори пароль.
Забыл, напрочь забыл, оглянулся – никого, подсказать некому. На табло высветилось: «Open». Не вникая, прочитал вслух: «Open».
– Кто?
– Open.
– Кто-кто?
– Open.
Как взлетел на пятый этаж, не помню. Дверь в квартиру оказалась открытой. Коридор пустовал, кухня отмолчалась. Она лежала в комнате обнаженной и ждала. Ее губы что-то такое шептали нежное-нежное, как пена долгожданного моря.
Нагнулся и услышал знакомое, повторенное много-много раз.
– Open.
И руки вошли в руки. Кто-то стал небом, а кто-то остался землей. Кактус на окне улыбался, иголки, оцарапанные осторожностью пальцев, светились на солнце. Мне хотелось петь, и я вспомнил забытое:
– Я тебя люблю, слышишь, люблю.
– Ты мой Open.
– А что это значит?
– А это значит всё!
Странно, зачем столько слов? Есть одно волшебное «Open», оно на устах подъездов светится. Стоит только протянуть руку, и всё состоится.
Сердечная недостаточность
С детства голова мешала. В два года заполз в будку собачью, попытался избавиться. Вытащили, не дали псу полакомиться. Потянуло в бочку с дождевой водой, бултыхнулся, да дед ноги заприметил, не позволил небесной влагой воспользоваться. Тогда, естественно, не осознавал неистовой тяги жития без головы. Сейчас понимаю, сочувствую несмышленышу. Лишнее у нас в России это место. И бьют по нему, и за него же наказывают крепко. Всю жизнь мечталось поменять голову на еще одно сердце. С одним счастью не справиться. Куда только глобус головы не пристраивал, на какие аукционы не выставлял. Сердце в цене растет, мозги до ливера дошли.
В очередь записался, пересадки жду, вместо мозгов в голову обещают сердце впендюрить. Этой штукой, что сверху торчит, нашу жизнь понять невозможно. Предупредили, правда, зрения лишусь, слуха, обоняния и вкуса впридачу. Доктора боятся, бодаться начну. Нет, дорогие мои, бунт – головная боль.
Осязание – вот осознанная необходимость. Поцелуи пальцев прикарманили. Губы промолчали. На лицах факт плагиата отметиной куксится. Признаю, и пальцы кланяются, но в другую сторону, туда, где сердце от счастья бьется.
Пару слов о теории большого взрыва. Когда ладонь разорвало на пальцы, это было рождением человека. Дарвин дурачит, а вы верите. Попробуйте опустить голову до сердца, и всё станет на свои места. Занимайте очередь, пока не поздно. Воздух возможностей на вашей стороне. Спросите, где сердец столько набрать? А голова вам зачем? Вертите почаще, глядишь, и отвалится, главное, чтобы упала куда следует.
Ладно, юмор – явление потустороннее, вирус юмора занесен извне. На земле смеяться не над чем, начудили достаточно. Люди много внимания уделяют событиям, которых нет. Их отклик на прошлое, как на настоящее, деформирует сознание. Для стороннего наблюдателя человек смотрится существом замедленных реакций на происходящее, возможно, даже производит впечатление умственно отсталого. Немгновенность мысли, длительность преобразования в слово отталкивает человека от реальности. Голова давно отброшена назад, не туда ее, короче, занесло. Как включить человека в настоящее, как дать ему возможность счастья обладать тем, что есть на самом деле? Намекну. Вот я о пальцах да о пальцах. А почему? Другими частями тела держать неудобно. Если вы не используете возможности рук, диалоги выглядят, словно слепой глухому про радугу рассказывает. Доходит, что счастье не в голове? Вот и откажитесь от пережитка. Ищите его в других частях тела. Глупость ваших поступков из башки, нормальные органы на других орбитах вертятся. Живите настоящим, чего проще: кроме головы, помех нет.
Да, пересадка удалась. Доволен. Бьется во мне парочка таких чудес, что сказки поползли по телу и ничего не чешется. Желаете? Перестаньте жевать, моргать, рожи корчить. Включайтесь в процесс. Тут одна дамочка интересуется, с шеей как быть. А ну ее, от шеи шуму много. Хороший человек начинается с плеч. Подставляйте друг другу, драм не будет. Возьмите себя в руки, ощупайте. Потрогали? Я настоящее. Сердце я ваше. Вот оно и есть счастье. Прикиньте, если их два? Вот так. Правда – взрослая игрушка, взрывается.