– За что?
– За бабье счастье. Пять лет замужем, а бабой с тобой стала.
В последнюю ночь дед подселил в комнату еще одного постояльца. Он нам не мешал, мы ему заснуть не давали.
– Странно, на мужа с женой не похожи, а оба при обручальных кольцах.
– Мы аисты, мужик, просто аисты, которых люди окольцевали.
– Дела, вот я атеист, а помолиться за вас почему-то хочется. Пойду. С вами не заснуть. Дай вам Бог счастья, птицы небесные.
Вот он нам его и дал. Сколько лет прошло, а пальцы от тоски светятся. Счастьем я укушенный, спина порой чешется, видно, крылья даром не проходят. Самая страшная штука в жизни – сама жизнь. Половой научила жить. С аистами такой напасти не происходит, небеса не дозволяют.
Однажды она позвонила, пригласила в ресторан отметить те двое суток счастья. Пришел с огромным букетом цветов, в новом дорогом костюме. Она ждала за столиком, заказ сделала: шампанское, салаты всякие. Под горячее принесли водку, выпили, аппетит разыгрался, пустился в воспоминания. Она была какой-то скованной, я не придал этому значения, думал, стесняется, столько лет не виделись. Пытался растормошить, а она ждала, оглядывалась часто. И вдруг успокоилась, пристально всматриваясь в меня. Подошел официант с подносом, там возвышались две дымящиеся тарелки первых блюд.
– Вот, пожалуйста, как вы просили, суп из аистов.
С тебя подснежник, дурачек
Со мной ехало счастье. Не мое. Но в одномерном мире не больно-то разминешься. Хочешь не хочешь, а долька в чае с подстаканником вдруг да перепадет. Тесная квартира купе – терем из сказки. Сколько теремов в вагоне, столько и тайн. А еще и коридор, не приобняться в котором невозможно, и тамбур-трубадур в придачу. На окнах занавески застенчивые с двумя заглавными согласными «ЖД», после которых рука сама тянется приписать еще «И», и тогда полный порядок. Поезд – лучшая извилина в мозгах человечества и неплохая черта характера. А проводник, как пионервожатая из детства, и разбудит, и накормит, и пальцем пригрозит.
Мы оказались в купе вдвоем: мужчина и женщина, и весна вдобавок за окном. Чрезмерная удаленность глаз от переносицы, смущая, не позволяла долго вглядываться в лицо спутницы. Да к тому же воспитанность волос, не переставая, играла в прятки. Я успел схватить, что в статике она не симпатична, но каждым движением завораживает, питая память ароматом очарования. Она уловила любопытство и то, что я не прекращаю ни на минуту путешествовать по ее внешности. Другая бы смутилась или прикрылась грубостью, потребовала бы у проводника поменять купе. А эта сказала просто:
– С вас подснежник.
Вышел, и если бы их даже не было на перроне, успел бы добежать до ближайшего леса и доставить к отходу поезда. Букет приняла как должное и окончательно добила белыми полуглобусами коленей.
У самого главного поезда на свете имя короткое, как писк птенца, – поиск. Тут и исток, и поступок, и песня из репродуктора: «Я долго буду гнать велосипед».
– Давайте же скорее пить чай, так хочется разговориться.
Чай всегда нечаянная радость, а в поезде и возможность откровения, доступная лишь в одномерном мире железных дорог. Сахар в поездах ни к чему, разговоры слаще, лимоны тоже в этом деле лишние.
– Знаете, я из хорошей еврейской семьи, где мама – это мама и наличие папы обязательно. И больше для счастья никто не нужен. Романы случались, но не в ущерб дому. Последние годы даже службу хотелось бросить, побыть побольше с ними рядом. А они ушли, мои родители, один за другим. Осталась совсем одна в огромной квартире, окруженная молчаливыми словами дорогих сердцу вещей. Из дома практически не выходила, казалось, выйду – предам. Вот и перебирала мамины наряды да папины ордена. Они хотели внука от принца. Но принцы ко мне не цеплялись. После ухода родителей готова была хоть от дворника забеременеть, но наш всегда пьян. Вот так и осталась на бобах. А за подснежники спасибо. Давайте спать. Сейчас выдадут по порции простыней и по сладкому сну на полках. Вам какая по вкусу?
– Та, с которой есть возможность видеть вас.
– Вы всегда такой любопытный или что-то случилось?
– Не всегда. Вы особенная. Вроде и печальная, а радость из вас на волю так и просится.
– Вы наблюдательны. Но завтра, всё завтра. Сегодня не поделюсь, устала, сил нет.
Мы засыпали под медленный вальс колес, и она стала казаться сестрой, которую много лет не видел и вдруг понадобился. Вот так и сторожил и сон ее, и улыбку, которая порой освещала древнюю печаль лица.
Господи, как она красиво меня остановила: «С вас подснежник».
Утро неторопливым бытом как-то нас сроднило. Мы привели себя в порядок, накрыли, не сговариваясь, праздничный стол.
– Давай я поделюсь с тобой счастьем.
– Давай. А сглазить не боишься?
– Мне кажется, ты какой-то совсем свой, мне тебя не хватало. Я просила у родителей братика. Но мама работала рентгенологом, боялась, что он родится с заячьей губой. А когда ты принес подснежник, решила, что ты мой брат.
Поезд еще что-то пытался досказать, она его перебила:
– Ты не боишься счастья?
– Своего боюсь.
– Вот и я прежде боялась. Нынче ничего не боюсь и не буду бояться. Оно у меня внутри.
Мы еще долго пили чай и молчали, разглядывая потусторонность полустанков и откровенную наготу апрельских веток на белых островах уходящих снегов.
– Мы с ним в одной группе учились, да и после он порой заглядывал к нам. Стеснительный, опрятный мальчик. До постели добираться получалось, но все происходило так тускло, вяло, что ни ему, ни мне не доставляло радости. Но вот однажды, уже после смерти мамы – папа ушел первым, – он стал захаживать все чаще и чаще. Порой приходилось даже отказывать, так он утомлял. И оно случилось – необычайное. Меня как что-то приподняло и закрутило враз и понесло-понесло неведомо куда. Вдруг почувствовала, будто что-то в меня добавилось, совсем иное. Потом, когда он ушел, осознала: счастье состоялось.
Сейчас ему четыре месяца.
– Кому?
– Твоему племяннику, дурачок. С тебя подснежник.
У самого главного поезда на свете имя короткое, как писк птенца.
Было замечено, что со всех станций вплоть до Москвы исчезли подснежники. Благо в нашем купе два свободных места, на них они и ехали до самой столицы. Счастье – величина одномерная. В двухмерном не удержать. Через пять месяцев оно родилось и ходит, и ручки протягивает людям. А с подснежниками на станциях по-прежнему сложно.
Счастливые семечки
Однажды был голоден, денег со всех карманов на кулек семечек наскреблось. Пришлось идти на рынок, там дешевле. Купил, набросился грызть. Ополовинив кулек, заметил буквы. Семечки лезли в рот, буквы – в слова. Так, слово за словом, начал вырисовываться текст. Смысл вытеснил вкус семечек, остатки скормил воробьям. Затем с нетерпением развернул лист, разгладил, и вот читаю до сих пор, дышу ароматом меда и мяты, сохранившимся на сгибах, в бахроме вырванного из древней Книги листа. Тогда, помню, хотелось вернуться на рынок за кульками. Да что-то остановило. Текст без зерен не в рост, оттого и пуст. К тому же и другим людям необходимы тексты. Я почувствовал себя настолько сытым и счастливым тогда, что этого ощущения сытости хватает до сих пор.
«Она из своего имени нарвала букв, составила букет и подала ему. Посуды под рукой не оказалось, он втолкнул букет в рану и попросил научить читать. Буквы, если их не читают, вянут быстро, текст теряет смысл надолго, порой навсегда. Она согласилась, назвала цену. Каждая буква – поцелуй, после которого смерть, иначе оцарапаешь первоначальный смысл слова. Рана не давала покоя, и он решился тридцать два раза умирать. Человеческий запас непрочен, она не ведала, дойдет ли дело до последнего, тридцать третьего поцелуя. Когда он его исполнил, поставила зеркало и приказала: «Выбирай: смерть или сердце?» Он предпочел щемящее сочетание трех несопоставимых «рдц». С тех пор сердце состоит из тридцати трех частичек. Из ритма его узоров рождаются песни. В их памяти пульсирует непрочтенная боль раны. Сердце до сих пор – самое близкое место от Бога».
Нынче читают мало, предпочитают развлечения. Люди не виноваты, буквы устали, вот и устраиваются как могут. Тем моим из кулечка повезло: соседство с зернами сохранило. Писать всегда страшно и непонятно. Когда пером бередишь рану, сердце от испуга забивается в угол, и тогда все становится сердцем. А поцелуи случаются редко. Доживешь ли до момента, когда твоя рана для стороннего радугой привидится, Господу ведомо.
Кленовое фламинго
Окружающие удивляются, как седею за считанные дни. Как теряю волос, становлюсь абсолютно лысым. Их начинает трясти, когда на моем голом черепе появляется детский пушок, чернеет – и голова тонет в густой шевелюре. Подозревают в пижонстве, подходят подергать в надежде, что парик свалится. Нет, дорогие мои, все натурально, без обмана. Лето на моей голове, лето. Не завидуйте, навалится и осень, и перхоть посыплется, а не песок, как считают некоторые геологи доморощенные. И подкатывают ко мне, и подпаивают, мечтают выведать секрет. Он, естественно, есть. Но боюсь цирюльников, со света сживут, а банщики им помогут. Тайны так бы никому не открыл. Да вот в зимний период головы, можно сказать, в самый ледниковый сезон, когда трещала она от морозов, а весной на горизонте не пахло, плохо стало. Влюбился. Кстати, временами года с краем, в котором живу, не совпадаю.
Изломы ее рук походили на крылья. Она была настоящей рыжей, без примесей. Когда впервые увидел на пляже, подумал, фламинго по ошибке попала в наши широты.
– Вы не окольцованы?
– Нет, вольная птица.
И отвернулась, и отвергла надежды. Всё рыжее с детства казалось цветом мечты. С того дня приходил на пляж ежедневно, сооружал из песка кратеры гнезд. Загорающие разоряли. Однажды она приземлилась в одно из них и бросила в мою сторону взглядом. Я продолжал сооружать гнезда, устилая их свежескошенной травой. И был удостоен:
– Вы кто?
– Юннат.
– Это юмор?
– Нет, желание уюта.
– Спасибо за заботу.
– Нравится?
– Польщена.
– Дозвольте продолжить юннатские забавы?
– Дозволяю, пляж преобразился, люди чаще улыбаются.
– Им просто стыдно плевать в ваши гнезда.
Вот та к, провожал, чувствовал жар и голос веснушек. Ветер дышал Атлантикой розовых крыльев Фламинго.
– Хотите кольцо?
– Зачем?
– Птица без кольца не в цене.
– Вы боитесь?
– Очень.
– Я боюсь вас.
– Почему?
– Вы лысый.
– Не волнуйтесь, временное явление.
– Как?
– А вы никому?
– Ни за что!
– Подставляйте ухо.
Она моментально подвела его к моим губам, и я отдал тайну. На следующее утро она не явилась на пляж. А еще через пару дней меня от-
ловил ее отец и стал жестоко избивать.
– За что?
– Ты, гад, что сделал с дочкой?
– Я люблю ее.
– Так не любят, мерзавец, она облысела.
– Не беспокойтесь, волосы восстановятся.
– Говори, когда результата ждать, паршивец?
Шепнул секрет, он прекратил мутузить, потряс за плечи и удалился. Через месяц измордовали основательно. Волосы не появлялись, даже намека на пушок не было. Она ходила лысой, я – избитым. Били часто, поумнел, догадался о причине неудачи.
В меня внедрены стволовые клетки клена. По любви поделился ими. А рыжим клен противопоказан, рябина необходима. Повторная пересадка опасна.
Ей дали канадское гражданство. Я ушел в подполье. Цирюльники грозятся искромсать на мелкие части и опилками посыпать. Сижу. Ботанику заново учу, генетику повторяю. Тут в новостях передали, в Канаде за полярным кругом обнаружили фламинго невиданной красоты.
А на нашем пляже в гнездах стали находить яйца Фаберже. Говорят, они из Эрмитажа. Вот так частной собственности лишили. Одним словом, кленовое фламинго…
Красная нитка
Однажды, в одной никудышной стране, в которой ничего хорошего не происходило, случилось невероятное. Обыкновенный мужик смотрел телевизор и от уныния чуть было не заснул. Встрепенула череда умных, деловых, государственных лиц.
«Неужели они все вместе при таких галстуках и костюмах не могут сотворить что-то полезное хотя бы для одного человека? Допустим, случайно выбор пал на меня». Тут сон как рукой сняло, он бодро встал, отправился на кухню курить, пить чай и думать.
«Нет, машина не нужна, и квартира габаритная со всеми удобствами, и жена новая ни к чему. Людьми властвовать лень, зарплата, как и латка на штанах, привычна и удобна. Детства, как воздуха хочется детства. Интересно, если бы вся страна возжелала этого? Неужели ничего бы не сдвинулось с места?»
Страна страдала, искала идею. От безделья, равнодушия люди потребляли водку и всякие ее заменители в неуемных количествах. Идея в политике – как клей в быту: нет клея под рукой, вот все и рушится.
Ясновидящие они в любом государстве имеются. Одна среднепоставленная баба поймала мысль мужика, переварила, донесла до правительства, а те президенту подсказали. Тот чесал, чесал затылок – и решился.
«Ах, была не была, надо сделать. Хоть один человек добром да помянет мой президентский срок».
Перед тем как командой к мужику на родину нагрянуть, решили посовещаться. Жил в стране старец один-единственный, вот ему и позвонили. Выслушали, ушам не поверили, подумали, совсем из ума выжил, буровит черт-те что.
Мужика отловили в супермаркете, он там селедку брал под пиво. Испугали не на шутку: он селедку за пазуху заныкал, а пиво на глазах изумленной публики на пол все и вылил.
– Говори, что для детства требуется.
– Песочницу в моем дворе восстановить.
– Пустяк, еще проси.
– Лужи верните, те, без бензиновых пятен.
– Сделаем. Ты давай, думай крепче, исполним в лучшем виде.
– Гудок заводской, народ прежний, чуть подвыпивший, а лица добром светятся: каждого встречного ребенка по голове гладят, конфетку в карман суют.
– Выполнимо, нагоним киношников, вмиг сварганят. Ты для себя
проси.
– Девчонку мою из общаги сможете отыскать?
– Фотографию давай.
– Не обманете?
– Дурак, тебе президент слово дал, всю страну на уши поставил. Валяй дальше, чего хочешь.
– Сделайте снег оттуда, пушистый-пушистый, как ее ресницы, и пусть на ней будет красное пальто с воротником из зайца, полушалок на голове, вязаные варежки, да еще и валенки, валенки не забудьте.
– Ну, ты мужик и малохольный. Перекури пока.
Включили магнитофонную запись разговора президента со старцем:
– Скажи, дед, детство сколько длится?
– Пока хочется необычного, значит детство.
– Существуют ли другие признаки детства?
– Ощущение дома как божья данность.
Старца хоть и не привечали, но на слово верили. К народу, правда, не допускали, сами пользовались.
– Кончай дымить, иди сюда.
– Пусть меня в армию не загребут.
– Минутку, созвонимся с министром обороны.
«Так, так, понятно, слушаюсь».
– Оставляют при заводе, как незаменимый кадр, можешь вкалывать сколько душе угодно.
– Помогите с ней в один цех определиться, чтобы могли в столовке почаще на глаза друг другу попадаться.
– Можно.
– Дружка моего тогда за хулиганку замели, амнистию замылили. Выпустите, он полсрока отсидел.
– Погоди, прокурору брякнем. Повезло, прокурор дает добро на амнистию. Мелкий ты человечишка все же, проси покруче.
– Мне бы след от ее валенок в руках подержать, а больше ничего и не требуется. Понимаю, шутите. Вон телевизионщиков сколько понагнали.
– Дурак ты, мужик, совсем дурак. На вот, пару стаканов шибани, икоркой красной занюхай, черной закуси и вались на боковую, а как проснешься, так все тебе и будет. И бабы в валенках, и друг после отсидки.
Уснул мужик счастливым-счастливым, да так и не проснулся, паленой оказалась водка та. А вот со страной что-то произошло. Песочниц во дворах понастроили. Детишек не обижают, пацанов за мелочи в тюряги не тянут. Короче, все хоть на миг, а попали в детство. Страна заулыбалась, смысл обозначился.
А следы ее валенок у его могилы появились, и снегом их не заносит, и люди не затаптывают. Кружат они и кружат, и нитку красную от пальто от одного следа до другого ветер на руках носит. В цеховой столовке у мойщицы посуды из рук два стакана вывалились и разбились вместе. Она осколки собрала, сложила в вязаные варежки, попросилась подменить и ушла под пушистый-пушистый снег, чем-то похожий на ее ресницы.
Пуговицы
1В далеком-далеком детстве, когда оставался один, у меня замирало сердце. Я на цыпочках, оглядываясь, крался в мамину комнату, где в комоде в заветной коробке из-под леденцов таилось мое счастье. Бледнея от шорохов, краснея от недозволенного, высыпал несметные богатства на ковер и, закрыв от удовольствия глаза, оглаживал липкими ладонями лица своих друзей. Тех, что с пальто и костюмов, определил в мужской род. Они были смуглые и темноволосые, как и я. Яркое разноцветье девочек волновало, они постоянно выпадали из рук и закатывались под стол. Приходилось выманивать их оттуда элегантной логарифмической линейкой. Порой она мне служила и скрипкой, а сердцевина ее – смычком. Там не было и двух одинаковых пуговиц, они все разнились, как и лица людей. И вот наступал самый ответственный момент соединения в пары.
– Вы какие конфеты любите?
– В фантиках.
– Разве они вкуснее?
– Да.
– Почему, объясните, пожалуйста.
– Они, проснувшись, шелестят страницами своих снов.
Мои многочисленные тетки по линии матери жили почти во всех республиках Союза. Они всегда в подарок маме привозили пуговицы изумительной красоты. А мне всякие кубики, конструкторы, которые меня совсем не трогали. Я слыл довольно развитым ребенком, мне подсовывали книжки в ярких обложках, которые почему-то даже листать было лень. Всю жадность и нетерпение к жизни я отдавал играм в пуговицы, никому в голову не могло прийти, что они и друзья, и учителя мои.
– Кто мастерит кормушки для птиц?
– Очень-очень бедные люди.
– Почему?
– У них нет своего подоконника.
Стесняясь, осознавая порочность, в пуговицы играл класса до седьмого. Несколько раз давал твердое слово бросить, прекратить глупости, но отказаться от этого сладостного удовольствия не хватало сил. Неполноценность смущала, пугала, хотелось с кем-нибудь поделиться тайным, но страх падения в чьих-то глазах останавливал.