Все очень обрадовались Яше - видимо, здесь его очень любили, а с него частица любви была перенесена и на Марфеньку. Она поняла, что лишь от нее самой зависит, полюбят ли ее больше или будут разочарованы.
От Яши Марфенька знала, что пожилые супруги были женаты всего лишь два года и что именно экспедиция на Каспий и сблизила их навсегда. Обоим было за пятьдесят. Иван Владимирович, так много переживший в своей жизни, все же выглядел очень бодро. Высокий, подтянутый, с матово-смуглым лицом, почти без морщин, с черными проницательными глазами и седыми волосами, гладко зачесанными назад. Никаких следов лысины!
Его жена Васса Кузьминична Бек, известный в ученых кругах ихтиолог, оказалась полной, живой, добродушной женщиной.
- Скоро придет Мальшет! - обрадовала она Яшу.- Ждем новостей. Он сегодня на приеме в Госплане.
- По поводу института? - сразу заволновался Яша.
- Нуда!
Все сели в столовой возле круглого стола. Сестра Вассы Кузьминичны, совсем на нее не похожая, но тоже очень понравившаяся Марфеньке ("Наверное, с большим чувством юмора. Как у нее лукаво блеснули глаза, когда Яша представил: "Мой товарищ Марфенька!"), ушла с мальчиком к окну и разложила на табурете какую-то настольную игру - щелкали шарики, Колька смеялся, смеялась и мама. ("Наверное, сели там, чтоб не мешать взрослым разговаривать".)
Иван Владимирович стал подробно расспрашивать Яшу о его занятиях на курсах аэронавтов. Потом вспомнили совместную экспедицию на Каспий, когда был открыт новый остров. Поинтересовались письмами Лизы. А затем оба супруга стали показывать молодым гостям разложенные на стеллаже реликвии Каспия: камни, раковины, бутылки с морской водой. Повеяло ветром дальних странствий. Одна из бутылок имела интересную историю. Ее носило по Каспию около ста лет, пока не выловили рыбаки и не отдали Ивану Владимировичу. В ней была записка штурмана с купеческого парохода "Тигр" (нелепое название!). Не успели дослушать историю о выловленной бутылке, как раздался резкий звонок: пришел Мальшет.
Все, кроме Марфеньки, вскочили со своих мест и бросились в переднюю.
Марфенька много слышала о молодом ученом. Читала его статьи в журналах "Знание - сила", "Техника - молодежи", в газетах, листала его труды в библиотеке отца. Очень любопытно было увидеть совсем близко, рядом, этого замечательного человека.
Мальшет оказался сильно не в духе. Густые рыжеватые волосы его были спутаны (видно, не причесывался целый день), зеленые глаза сверкали от еле сдерживаемого раздражения. Едва поздоровавшись общим поклоном, он сорвал с себя галстук и, бросив его в дальний угол комнаты, прямо на пол, быстро расстегнул ворот зеленой в полоску рубашки.
- Простите, Васса Кузьминична,- сказал он и, вытащив из кармана брюк платок, вытер лицо и шею.- Ну и денек! Так бы и дал кое-кому в морду.
- Не утвердили? - вскричал Яша.
- Пока еще не отказали. "Надо подождать!" Вот бюрократы, черт бы их подрал! Видите ли, академик Оленев не находит целесообразным организацию специального института Каспия. Нашли с кем советоваться... Тоже мне компетентное лицо! Ах ты черт! Пишет тридцатую книгу о Каспии, не выходя из кабинета. Компилятор проклятый! Чиновник от науки.
- Филипп!--ужаснулась Васса Кузьминична. Круглое доброе лицо ее покрылось красными пятнами.- Филипп Михайлович, познакомься, пожалуйста,Марфенька Оленева!
- Марфенька? Это которая парашютистка? - Он живо повернулся к мучительно покрасневшей Марфеньке и, схватив ее руку, крепко сжал обеими руками.- Слышал, слышал о тебе от Яши. Так вот, этот кретин Оленев находит, что никакой проблемы Каспия не существует в природе. Зачем регулировать море, если за последние два года уровень поднялся на два сантиметра...
- Филипп! - твердо перебила его Васса Кузьминична.- Марфенька - дочь Евгения Петровича Оленева!
- Что? А! Гм! Что ж ты, Яшка...
До Мальшета наконец дошло, кто такая эта парашютистка, и он тоже сконфузился, как-то совсем по-детски. И сразу стало видно, что он еще очень молод.
Марфенька готова была сквозь землю провалиться. "Хоть бы не заплакать, вот будет позор! - с отчаянием подумала она.- О, какой стыд! И это все правда. Папа, вместо Каспия, путешествует вокруг Европы".
- Не понимаю, как же вы просились в этот самый институт? - обратился к ней Мальшет. Лицо его было холодно и неприязненно.
"Неужели теперь меня не примут?"
- Я еще не говорила с папой о своей мечте,- сказала Марфенька, изо всех сил стараясь не показать своей обиды.- Он не предполагает даже... Хотите, я попробую уговорить его? - Она окончательно смешалась. "Ох, как нехорошо: очень ему нужно, чтоб я еще просила!" - Вы лучше приходите к нам домой и как следует поговорите с отцом. Я скажу вам, когда он будет дома. И... он ведь... он в молодости много ездил по Каспию. Я видела его снимки... А сейчас он старый...- "Оправдываю! О, какая я дура! Турышев ведь еще старше, а участвует в экспедиции. И теперь уедет из Москвы, если откроют институт. О, я никудышная!"
- Давайте, друзья, пить чай. Колька давно уже проголодался,- раздался, словно издалека, голос сестры Вассы Кузьминичны.
Для Марфеньки вечер был, конечно, испорчен, и, когда она после чая, который еле смогла проглотить, стала объяснять, что ей еще надо учить уроки, никто ее не удерживал.
Кое-как попрощавшись, она вышла вместе с расстроенным Яшей. Но ей хотелось побыть одной.
- Яшенька, очень прошу тебя, не провожай! Я поеду троллейбусом. Ну, иди! Лучше вернись к Турышевым, посиди еще. До свидания. Нет, нет! - Она вырвала руку и бросилась в отходивший троллейбус.
Остановку свою Марфенька не заметила - проехала до конечной и вышла где-то на окраине Москвы. Она долго ходила по засаженным деревьями улицам. Днем текла вода, ночью подморозило, и сделался гололед - прохожие спотыкались, скользили, чертыхались, а Марфенька даже не заметила, что скользко.
"Вот какого мнения люди о папе! Чиновник от науки.
Компилятор. Такой, как Мальшет, зря не обзовет. Ох, какой же позор! Какой ужас! А бабушка Анюта сказала: эгоист, только себя понимает. Это она об обоих так сказала - и о папе, и о маме. Она их хорошо знала. Конечно, эгоист! Ему все равно, как там жила Марфенька в Рождественском. Может, и плохо, он ведь не знал. И ему безразлично, будет ли открыт институт Каспия. Что ему Каспий? Он считается лучшим знатоком Каспийского моря, потому что академик знает все, что о море написано. Компилятор! О! Он и не хочет совсем, чтоб другие ученые изучали море прямо на месте: они ведь тогда обгонят его! Яша говорил, что, когда утверждали план работ, не утвердили несколько каспийских тем. Как будто это не нужно! Когда государство терпит убытки в миллиарды рублей... Оттого что есть такие, как мой отец. Папа, папа!.."
У Марфеньки сердце разрывалось на части, потому что она уже любила отца, какой он есть. Ведь это был ее родной отец! И она его любила.
Долго-долго бродила по улицам, пока не наткнулась на вход в метро,тогда поехала домой. Было за полночь, когда она подходила к дому. У подъезда неподвижно стояла продрогшая Христина в пальто и платке. Она ее ждала. Ждала, как та мать, про которую рассказывала когда-то белобрысая девушка. Как ей тогда она завидовала!
Марфенька бросилась к Христине и без стеснения горько заплакала: при ней не совестно. .
Глава восьмая
О СЕБЕ
(Дневник Мирры Львовой)
Вчера в институтской библиотеке я подслушала разговор двух "научных кумушек". Они обсуждали несостоявшийся брак Филиппа Мальшета и "этой Мирры". Вот их диалог:
- Я всегда поражалась, как это мог такой умный и талантливый ученый, как Филипп Михайлович, ухаживать за этой Миррой. Неужели он не видел, что она собой представляет? Все в институте просто недоумевали.
- Видите ли, Мирра Павловна красива, остроумна, одевается со вкусом - в этом ей не откажешь. Не первый случай, когда умный мужчина попадается на удочку модной куклы. Но свадьба не состоится, это уже все знают.
- Да, но... ведь это она его бросила.
- Этого не может быть!
- Именно - она! Я своими ушами слышала, как директор сказал: "В конце концов это к счастью, что Мирра Павловна его бросила. Филипп Михайлович не был бы с нею счастлив. Он человек совершенно другого склада, другого отношения к жизни". И еще сказал: "Львова - самоуверенная карьеристка! Она умна, способна и далеко пойдет, но ум у нее развился за счет ее чувств".
Ну что ж... все одно к одному. Однажды Филипп мне сказал: "Меня огорчает чрезмерная рациональность, техничность твоего мышления".
Он этого не замечал, пока не встретил Лизу Ефремову. Рядом с нею я, вероятно, показалась ему каким-то моральным уродом. А ведь во всем остальном - кроме области чувств - она ничтожество передо мною. Что ж... Beati Possidentes! (Счастливы обладающие!)
Пожалуй, они и правы в своей оценке. Но ведь страдательным лицом являюсь я. Я не могу быть другой. Даже если бы захотела. Но я не хочу.
Да, я уверена в себе. Я из породы карьеристов. Я знаю, что я далеко пойду. А почему бы нет? Я умею работать, и я действительно умна и способна. К тому же мне дали прекрасное образование, я знаю четыре языка, это облегчает дело.
Пожалуй, они и правы в своей оценке. Но ведь страдательным лицом являюсь я. Я не могу быть другой. Даже если бы захотела. Но я не хочу.
Да, я уверена в себе. Я из породы карьеристов. Я знаю, что я далеко пойду. А почему бы нет? Я умею работать, и я действительно умна и способна. К тому же мне дали прекрасное образование, я знаю четыре языка, это облегчает дело.
В школе я была первой ученицей. Филиппу случалось схватывать и тройки и двойки. (Мы учились в одном классе, сидели на одной парте.)
В университете от первого курса до последнего я шла круглой отличницей. В аспирантуре, несмотря на то что была всех моложе, я выделялась как познаниями, так и умением находить научные идеи. Каждая моя статья в научных журналах привлекала внимание ученых.
Если я с данными мне от природы способностями и умом, с умением работать могу свободно достичь степени доктора биологических наук и - в более отдаленном будущем- стать академиком, то непонятно, почему я не должна этого добиваться. Тем более, что я до страсти увлекаюсь биологией моря. Почему я должна лицемерить и скромничать, показывая, что я не уверена в себе? Как эти жалкие дуры, что сплетничали обо мне в библиотеке. Им скромность к лицу, потому что выше степени кандидата наук ни одна из них не подымется.
Мне безразлично их мнение, а также мнение директора института. Он-то далеко не пошел в науке, ему только и остается администрировать.
Дело не в этом. Совсем в другом.
Почему мне тяжело? Откуда вдруг неудовлетворенность и грызущее чувство тоски?
Мирра Павловна, ты ли это? Дошла до лирических излияний в дневнике? Никогда я не вела никаких дневников, даже письма (кроме деловых) не любитель писать.
Что же меня заставило теперь обратиться самой к себе?
Нужно разобраться. Расстраивать нервную систему по пустякам я не желаю.
Может, причина в моем разрыве с Филиппом? Филиппа оставила я, хотя этого и не "может быть".
Не совершила ли я роковую ошибку, сначала порвав с ним, а затем оттолкнув его навсегда своей статьей в "Экономической газете", где я издевалась над самыми дорогими его идеями. Над его мечтой... Этого он не простит мне никогда! Он бы простил и понял личное мнение, не согласное с ним, но не этот издевательский тон. После моей статьи вряд ли в Госплане отнесутся серьезно к его проекту.
Не знаю, как я могла это сделать... Но я была страшно озлоблена и расстроена.
Как это все получилось? Ведь дороже Филиппа нет для меня ни одного человека на всей земле.
Начну издалека. У меня никогда не было подруги. Я всегда слишком чувствовала свое превосходство, и, в лучшем случае, я лишь позволяю себя любить.
В детстве я была привязана только к своему отцу.
Это ужасно, но я презирала свою мать. Она была такая приниженная, робкая, так заискивала перед отцом и даже передо мной. Он совершенно подавил ее волю, ее достоинство, самостоятельную мысль.
Мать работала когда-то лаборанткой вместе с отцом. Она была красивой в нежных акварельных тонах, ей очень шли кружева, хотя это было и немодно. Он женился на ней - и вот во что превратил. Она не могла отстоять себя, она умела только любить всей душой - мужа и детей.
Отец умел заставить нас всех уважать его и восхищаться им. Он был высшим авторитетом для семьи, только не для Глеба - тот бунтовал. Я была любимицей отца. Он поставил меня наравне с собой. Мать он третировал, я тоже стала относиться к ней свысока.
Самое ужасное, что я не подозревала, как я люблю ее, как она мне нужна и как я убиваю ее своим обращением. Мы с отцом загнали ее в могилу. У нее развился рак. Она очень быстро умерла - и с болезнью не умела бороться. И тогда я поняла, как она была мне необходима. Не услуги ее, не забота, а сама она, материнское тепло, которое она излучала так щедро.
Мачеха вошла в дом на десятый день после похорон - неприлично скоро. Она была у него наготове - красивая, сильная рыбачка с Каспия. Мачеху он поработил, как и первую жену, хотя Аграфена другой "конструкции" и ее требовалось снова и снова усмирять, как тигрицу в цирке. Отец с этим справился. С чем она никогда не могла до конца примириться,- это мое первенствующее положение в семье. Мне - лучшая комната, лучшие туалеты, мое желание - закон для отца. Он очень считался со мной. Любил меня, насколько он был способен любить. Мы гордились друг другом.
Мне было шестнадцать лет, когда я узнала, что мой отец -клеветник и подлец. Странно, что я, преклоняясь перед отцом, все же сразу этому поверила. Я всегда смутно чувствовала в нем что-то такое, что давало основание ожидать от него любого. Позднее, когда я, уже взрослая, говорила с ним по этому поводу, он не отрицал.
- Тогда нельзя было иначе,- цинично объяснил он.
"Другие же не клеветали!" хотела возразить я, но почувствовала вдруг отвращение к разговору на эту тему.
С братом у нас никогда не было близости. Он меня не любил, как и отца.
Я была отчаянно одинока к началу моей дружбы с Филиппом. Говорят, противоположности сходятся. Мы и были такие разные по характеру, по взглядам, общим у нас было только увлечение наукой. Мы целые дни проводили вместе. Так продолжалось и в университете. Мы учились на разных факультетах, но встречались сразу после лекций и вместе шли обедать - к нам или к нему. Его мать одобряла эту дружбу: я ей импонировала. Как говорят в таких случаях: дружба перешла в любовь. Филипп любил меня - и я любила его.
Я не умею проявлять свои чувства, не умею быть ласковой, нежной. Что-то меня всегда сковывает: боязнь показаться смешной, сентиментальной или что-то другое, в чем я сама не разберусь. Я никогда не могла приласкать ребенка. Когда с детьми начинают сюсюкать, меня охватывает отвращение. Может, я действительно какой-то душевный урод, аномалия среди людей простосердечных и... недалеких?
Без Филиппа я не могу быть счастлива! Кроме того, Филипп принимал меня такой, какая я есть. Всем я внушала антипатию, а ему - любовь.
Не всем, конечно, антипатию: пожилые ученые (мужчины) относились ко мне очень хорошо - это без учета моего женского очарования, просто им нравился склад моего ума, эрудиция, смелость мысли. У меня есть несколько настоящих, преданных друзей среди членов академии. Вообще с пожилыми я себя чувствую легче и естественнее, чем с молодежью. За исключением опять-таки Филиппа. Если бы не эти брат и сестра Ефремовы из глухого закаспийского поселка. Это они встали между нами.
Но как это могло случиться? Как я допустила?
Деревенские мальчишка и девчонка, только что окончившие десятилетку... Их отец--линейщик. Совсем из простой семьи!.. Читать они любят. Увлеклись проектом Мальшета. Это его подкупило. Он много мне о них рассказывал.
А потом - совещание в Астрахани по проблеме Каспия. Мы с отцом вынуждены были поехать...
Это произошло в театре, где проходило совещание, во время перерыва. В фойе было довольно много народу.
Достаточно много, чтоб об этом происшествии стало известно на другой день всей Москве.
Отец узнал в лице Ефремовой свою ученицу по курсам наблюдателей-метеорологов и протянул ей руку. А Яша Ефремов бросился и загородил сестру, будто ей угрожал укус скорпиона. Он явно испугался, что сестра осквернит себя этим прикосновением.
Я сразу поняла, в чем дело. Ведь они жили тогда с Турышевым на одной метеостанции. И отец знал об этом. Не мог же он думать, что Турышев будет скрывать, что его оклеветали и кто именно клеветник. Чего ради? Достаточно, что он не привлекал своего врага к ответственности.
Отец тоже все сразу понял, но не таков у него был характер, чтоб отступить и смолчать. Он снисходительно осведомился о причине Яшиного поступка, и парень ответил со всем простодушием дикаря: "Потому что вы... подлец, я знаю!"
Турышев стоял здесь же с непроницаемым лицом, и его будущая жена Васса Кузьминична Бек, и корреспондент центральной газеты - все, все!
Кто-то из женщин громко вскрикнул. Кто-то ахнул. Никто не засмеялся. А отец... Он предпочел обратить все в шутку. Он сказал: "Да ты, брат, комик!" - и как ни в чем не бывало прошествовал со своей свитой в театральный буфет.
У меня потемнело в глазах, затошнило.
- Я думаю, тебе лучше ехать в гостиницу! - сумрачно сказал Мальшет. Он вызвал для меня такси. Сажая в машину, он поцеловал меня в щеку.
- Ты здесь ни при чем! - шепнул он. Кому - мне или себе?
Ночью у нас с отцом произошел крупный разговор. Я требовала, чтоб он привлек наглеца к ответственности, отец презрительно фыркал:
- Львов подаст в суд на школьника? Какой абсурд!
- Пусть его хоть исключат из школы.
- Его не исключат! - с расстановкой произнес отец.- Он будет со всем пылом семнадцати лет доказывать, что я подлец...
Так мы и уехали с пощечиной. В институте состоялось заседание партийного бюро, где обсуждался вопрос: "Как относиться к клеветнику Львову?" Думаю, что были бы последствия, если бы отец не заболел. Рак списал со счета все.