Это стихотворение из книги Уолта Уитмена «Листья травы», которое было написано в 60-е годы XIX века. Однако Амарсана Улзытуев совершенно естественно и свободно сегодня ведет собственную обретенную линию:
Или вот, как внимателен поэт в стихотворении «Марья Ивановна Боспорская» к самым обыденным, ординарным, сиюминутным проявлениям жизни, которые в финале ввергают нас в бесконечность покаяния:
Стихи эти предельно заземлены, мастерски наглядны, и вдруг в последней строфе следует обращение к биографии героини, служившей когда-то давно в органах НКВД. Именно это поднимает их так высоко, так многозначительно над горизонтом бытия. Только одной строкой. Вот это и есть зрелость и мастерство поэта, умение нелже-эффектное, а истинное, опирающееся на эстетический кодекс. А эстетика – это и есть позиция поэта. Амарсана Улзытуев создал для себя свою собственную, особую поэтическую систему, по существу не имеющую аналогов ни в современной русской поэзии, ни в мировой. Это, вероятнее всего, будет раздражать критику, всегда по большей части инерционную, которой необходимо иметь перед глазами уже устоявшиеся, временем проверенные образцы. Но вот, что говорит Иоганн Вольфган Гете по записи Эккермана 9 февраля 1831 года:
«Будь я помоложе и позадиристее, я бы нарочно погрешил против общих технических причуд, пользуясь аллитерациями и неточными рифмами, сколько мне вздумается, зато я бы постарался высказать такое, что каждому бы захотелось это прочитать и выучить наизусть».
Вот и эту книгу хочется всю, до конца прочитать, и если Бог даст памяти, выучить наизусть. Воттакое, например, совершенно великолепное стихотворение:
Если есть хотя бы отдаленный предшественнику этой поэзии, то это великий Уолт Уитмен… Однако у русского верлибра своя история. В XX веке это Блок, Кузмин, Винокуров, Бурич, Куприянов. И все-таки русская поэзия пошла другим путем, путем рифмованным и ритмическим, именно ритмическим, а не метрическим. По свидетельству Семена Липкина, Мандельштам после поэтического вечера Георгия Шенгели, сказал: «Каким бы замечательным поэтом мог бы стать Георгий Аркадьевич, если бы он понимал, что не метр решает дело, а ритм». О том же говорил и Маяковский в своей известной статье «Как делать стихи». Верлибром написаны и поздние стихи Геннадия Айги, принесшие ему европейскую известность. Французский славист Франсуа Робель объявил Айги лучшим современным русским поэтом. Но это говориттолькоотом, что Робель плохо знает русскую поэзию. Стихи Айги – невнятный примитив, способный восхитить только снобов-дилетантов и людей, промышляющих литературным диссидентством и не имеющих никакого отношения к поэзии. Совсем другое дело верлибры Вячеслава Курпиянова:
Но конечно, лучшие русские верлибры – это те, что открывают «Сети» Михаила Кузмина:
Вот эту линию русского верлибра и продолжает Амарсана Улзытуев. Следует особо отметить, что его свободный стих естествен, гибок, и главное, наполнен многозначной, подчас философической содержательностью. Вообще, говоря об этой книге, прежде всего, следует отметить ее обширную содержательность. Не содержание – оно иногда бывает случайно и необязательно. Но содержательность, это нечто другое – эта вся жизнь человечества, его история, от самой глубокой древности до обжигающей злобы дня. И еще следует отметить высокую центонность этой поэзии. Случаются явные и скрытые цитаты – Пушкин, Блок, Хлебников – стихи Амарсаны пропитаны поэтической культурой. Как тут не вспомнить Анну Ахматову, которая сказала, что быть может, вся поэзия – это одна великолепная цитата. И как всякая высокая поэзия, эта поэзия автобиографична. И как же широка содержательность этой автобиографичности.
Как после этих строк не вспомнить Достоевского, который устами Версилова утверждает: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же точно была отечеством нашим, как и Россия… О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!» Когда-то Юрий Олеша написал в дневнике, что как все большие люди, Маяковский был добрым человеком. И это абсолютно справедливо. Справедливо это и по отношению к автору стихов нашей книги. Именно доброта – важнейший признак христианской цивилизации. Доброта русского крестьянина, доброта святого Франциска, доброта православных старцев-затворников, доброта великих поэтов, которая сквозит в стихах, даже самых личных, стихах о любви и разлуке, о торжестве и катастрофе.
И сердце то уже не отзовется,/на голос мой, ликуя и скорбя,/ все кончено… И песнь моя несется/ в пустую ночь, где больше неттебя…
Доброта эта иногда буквально не присутствует в стихах, но она является их основой, фундаментом, даже в пейзаже, даже в трагедии. Вот строки поэта, опирающиеся на воспоминания о блаженном детстве, выявляющие суровое время и благие надежды или разочарования:
Но не только абстрактное добро, в этих стихах так много конкретной поэтичности, так много узнаваемого.
Я хорошо знал этого человека, бывал у него в гостях, в квартире на Кропоткинской, беседовал с ним, учился у него – это Николай Иванович Харджиев. Ему посвящено стихотворение «Золотой век»:
Любимые ученики Малевича за его супрематическим гробом в исполнении Суетина,
Я хорошо знал этого человека, бывал у него в гостях, в квартире на Кропоткинской, беседовал с ним, учился у него – это Николай Иванович Харджиев. Ему посвящено стихотворение «Золотой век»:
Любимые ученики Малевича за его супрематическим гробом в исполнении Суетина,
Чьи абстракции напоминали иконы,
Чьи живописные и авангардистские слоны разбрелись по его жёнам…
Перебежавшие от Шагала слетающими витебскими евреями,
Прескверным характером даже в триумфальном Париже оплакивавшем иудушек-учеников…
В этой книге собрано многое из всечеловеческого творчества, иные строки напоминают мне плиты Реймского собора. Я видел этот собор, стоял перед ним, и час, проведенный перед его порталом, не забуду никогда.
Своеобразие, оригинальность поэта более всего определяется его собственной, не заемной интонацией. Интонация этих стихов, на мой взгляд, совершенно особая, ни на кого не похожая, не заемная, и это одно из лучших, сильнейших качеств книги. Автор использовал ментальность всей новейшей истории, ее революционеров и консерваторов, поэтов и философов, славянофилов и западников. Говоря это, я имею в виду Герцена и его великую книгу «Былое и думы», вот, что он пишет на последней странице: «Есть что сказать человеку – пусть говорит, слушать его будут, мучит его душу убеждение – пусть проповедует. Каждый человек опирается на свое генеалогические древо, которого корни чуть ли не идут до Адама. За ним, как прибрежной волной океана, чувствуется напор всемирной истории, мысль всех веков, а с этой мыслью мы можем быть властью».
Да, существует особая власть, отличная от бюрократической злободневности. Она действует на человека не напрямую, она не давит его, а возвышает:
Дельта
Владимир Ермолаев Искатель приключений
Владимир Ермолаев (1950) – родился в Иванове. Окончил Ивановское музыкальное училище и философский факультет МГУ. С 1985 г. живет и работает в Риге. Автор четырех поэтических сборников: «Танцующие ульи» (2010), «Трибьюты и оммажи» (2011), «Попытка коммуникации» (2012), «Кафка» (2013). Стихи, проза и переводы печатались в российской и зарубежной литературной периодике.
ИграЭто игра, в которую начинаешь играть, едва успев выучить правила, играешь по принуждению, от которого, впрочем, нетрудно избавиться, но какая-то странная щепетильность заставляет тебя ему подчиняться, и ты играешь в игру, до которой тебе, в общем-то, нет никакого дела; для тебя не важно, выиграешь ты или проиграешь, – ты ведь знаешь: ни выигрыш, ни проигрыш ничего в твоем положении не изменят; все останется, как и было; никакая сила, никакое решение не способны отменить утвержденный кем-то – в каком-то потаенном месте – маршрут, дать твоей жизни новое направление, но именно это и позволяет тебе продолжать игру. Я понимаю тебя, мой друг.
Искатель приключенийОн искал приключений себе на голову, но поиски его были тщетны: приключения бежали его, говоря архаично, как звери, почуявшие охотника, но он был упорен, вернее, не мог отказаться от поисков, которыми занимался долгие годы, и продолжал их, зная, что ищет безрезультатно, что уловки его напрасны, понимая, что все бесполезно, и ситуация его безысходна: никогда ему не выпадет случай встретиться с настоящей опасностью, настоящим риском, никогда не переделать того, что есть, не изменить этого скучно-благополучного положения, не залучить для своей головы постояльцев повеселее, даже если он переменит тактику и будет действовать изобретательнее и смелее.
Другая играЕсли ты и пытался найти выход из этого положения, то старался напрасно. Все твои попытки остались безрезультатными. И в том не твоя вина – выхода из этого положения просто не было. Тут и человек посмелее тебя, человек, готовый на все, не мог бы ничего сделать. Уяснив это, ты стех пор разыгрываешь свою игру, в которой нельзя проиграть, можно только выиграть. Но помни, непобедимый игрок, победа (если ты победишь) будет видна лишь тебе одному: никто не встанет, не крикнет, не рассыплет конфетти, и ты не услышишь поздравления от противника.
Иногда случаетсяОднажды все это словно повисает в воздухе, будто лишилось корней, и ствол его уже ничего не держит, или, по-другому, как будто земля ушла из-под ног, то есть корней…
– У того, кто смотрит, или у того, на что кто-то смотрит?
– Но это не имеет значения, это как бы две стороны одной медали, одной монеты, две стороны одного дерева, если хотите: если повисает в воздухе то, на что вы опирались, то и вы лишаетесь опоры и повисаете в воздухе. Вот так это и бывает: испарина, головокружение, а в иных случаях и обмороки.
И с этим ничего не поделать, исключить такие мгновения невозможно. Они сваливаются на тебя, опрокидывают, давят…
– Но это противоречит тому, что вы рассказывали об этом раньше.
– Ничего удивительного. Я же сказал: здесь все имеет двойное значение, и даже тройное… может, и больше… Там, где значение вообще исчезает, буйно разрастаются сорные травы, происходят неожиданные метаморфозы. И тут можно придираться к любым словам – среди них не найти самого точного. А если бы такое слово нашлось, тогда… тогда наверное, все выглядело бы иначе… все сделалось бы надежным, прочным, устойчивым…