Кто-то кидал в огород хлеб, кто-то, если нес с собой рыбу, кидал рыбу, кто-то конфеты.
— Эй, ирисок да карамелек не бросайте, подавиться может! — командовали друг другу зрители. Лебедь внимательно глядел на них, высматривал, куда падала очередная подачка, мчался туда, расставив крылья. Если нравилось, съедал сразу, если что приходилось не по вкусу, тряс в клюве и выбрасывал.
— Хот ведь, не жрет! Ты надо же, стервец, разбирается. Привереда! — возмущенно ликовала публика.
— Гера, а не улетит он теперь с крылами-то? — интересовались некоторые.
Балясников и сам думал над этим. Действительно, сиганет на крыльях куда-нибудь. На снегу теперь не найти. Замерзнет или собаки задерут…
Потом поприкинул и понял, что из огорода лебедю не вылететь. Он вспомнил, как лебеди взлетают с воды: машут крыльями и форменным образом бегут метров пятнадцать, тогда уж только отталкиваются, потихоньку набирают высоту. А тут попробуй-ка с земли, да с больным крылом, да со всех сторон забор… Не получится…
Вечером пришел Шамбаров. Привычно разделся, как обычно хлопнул на стол «что полагается», при этом возбужденно крякнул. Сполоснул руки и, вытирая их, вгляделся в Герасима.
Старый друг сидел в странной позе, никак не приличествующей моменту. Он читал книгу.
— Гераська, ты чего эт? — спросил Виктор, крепко изумившийся тому, что тот никак не отреагировал на всегда их обоих волновавшую ситуацию.
— Мте-мте, — промямлил Герасим и ничего не ответил. Он был занят.
Шамбаров сам достал из шкафчика что попалось под руку — картошку в мундире, масло, селедку пряного посола, отрезал хлеба, снял с полки два стопаря, все деловито расставил на столе.
— Пододвигайся, — отдал он привычное распоряжение.
Балясников махнул рукой и не двинулся с места. Накрытый стол почему-то его не притягивал. Виктор решил: разохотится, куда денется. Налил в обе стопки, поднял свою, смачно звякнул о другую, предназначавшуюся для друга, и, после того как выпил, закатил глаза, страстно втянул носом воздух, приставив к нему краюшку хлеба, аппетитно закусил селедочкой, запостанывал как бы от удовольствия.
Герасим, будто его ничего не касалось, сидел и молчал, читая свою книгу. Шамбаров смотрел на него так, как глядят на немощных, хромых, уродцев и других обиженных жизнью людей — безнадежно и печально.
— Ты, Гера, случаем того, не шизонулся? — Он вертанул у виска большим пальцем. — Не поплохело тебе?
— Витя, ты извини, я тут занялся… давай в другой раз.
Ну наконец-то заговорил, залепетал… Теперь пойдет… Шамбаров с готовностью поднял бутылку, плеснул себе, поднял, глянул на друга радостно.
— Ну давай, Герка, давай поднимай свое… а то ты будто не в себе, жутко смотреть.
— Не, я правда не буду, Витя, прости уж… дело тут. Ты давай один, а, — в глазах Герасима мольба. Так, наверно, смотрят мухи, когда на них нападает паук. Шамбарову стало не по себе.
— Что я, алкаш распоследний по-твоему, один буду глотать, да? — обиделся он.
Он помолчал, недоумевая, что же делать дальше. Раньше такого не бывало…
— Что, правда, не будешь? — спросил неуверенно.
— Не буду, — уверенно ответил Балясников и махнул рукой.
— Во дает! — вздохнул Шамбаров, встал и начал одеваться. Вечер не получился. Эх-ма! — Чего хоть читаешь-то? — спросил перед уходом.
Герасим закрыл книгу. На обложке было написано: «Жизнь утиных».
— «Жизнь утиных», — ответил Герасим.
— Тебе-то эт зачем? — искренне удивился Виктор.
Балясников оживился, глаза заблестели:
— Так у меня-то кто? Лебедь! А он и есть из утиных. Семейство такое… Насчитывает около ста восьмидесяти видов. И лебеди там, и гуси, и селезни, много всяких… Интересно, спасу нет!
— Да знаю я этих селезней, стрелял, слава богу, навалом. — Виктор шваркнул в воздухе кепкой. — Подумаешь…
— Да нет, ты послушай, одних лебедей десять видов: шипун, беляк, кликун, черношеий, малый… Мне же надо знать, как своего-то обихаживать.
— Не-е, ты точно тронулся, к бабке не ходи! Ну ладно, сиди тут со своими селезнями, покеда.
Шамбаров хлопнул дверью, ушел, обиделся.
Герасим остался читать.
Снова тихонько айкнула на веранде входная дверь, запоскрипывали по половицам чьи-то негромкие шаги. В сенях шаги стихли. Кто-то пришел, но заходить в избу медлил. Герасиму такое поведение людей никогда не нравилось. Он любил, когда все открыто и честно: пришли, значит, заходи, не скребись под дверью.
— Заходите, дверь открыта, — поторопил он неизвестного гостя.
Дверь тут же распахнулась. На пороге стояла Зинаида, его супруга.
— Не понукай, не запряг покудова, — сказала она одну из своих излюбленных фраз и зашла. Остановилась, не зная, видно, что делать, что говорить дальше. У Герасима отлегло от сердца: пришла наконец-то! Зинаиду давно он ждал. Пришла! Значит, теперь все пойдет по-старому. «Слава те осподи», — сказал Герасим про себя.
— Проходи, Зина, проходи да раздевайся. В ногах правды нет, — проговорил он миролюбиво, но в то же время сдержанно, чтобы не демонстрировать до поры до времени свою радость. Это уже будет суета, а Зинаида суеты не любит.
— Че, все пьянствуешь, галюзина? — сказала жена вторую из любимых фраз и села на деревянный диван: не на табуретку же садиться хозяйке, обладающей всеми законными полномочиями.
— Не, Зина, что ты, это дело я бросил, некогда…
— Некогда ему, — хмыкнула супруга, — дуру из меня он делает, видали? А что это, водица святая у тебя на столе-то?
Герасим внутренне поежился: вот приперся Витька некстати. Действительно, водка на столе… Как тут отвертишься.
— Ей-богу в рот не взял, — сказал он чистосердечно, и Зинаида как будто поверила. Разве соврешь ей, коли насквозь видит?.. Бесполезно, проверено тыщи раз.
— Ладно, посмотрим-поглядим, чего из тебя дальше попрет. Время у нас имеется, посмотрим. — Она встала, поправила куртку, пошла уверенной и валкой походкой по избе. Когда проходила мимо, на Герасима пахнуло духами. Зинаида душилась редко, только в самых торжественных случаях. Значит, готовилась, перед тем как идти к нему. Хорош-шо-о!
— Ну-ко, порасскажи, дорогой супружничек, как ты без меня жил да поживал? — пропела Зинаида с той интонацией, с какой обычно начинала крупную ссору.
Герасим не счел нужным на это отвечать, промолчал. Иначе пришлось бы доказывать, что не верблюд.
Жена тем временем внимательно проинспектировала комнату, не нашла, вероятно, следов присутствия соперниц, присела к столу, оглядела Герасима прямым и твердым взглядом.
С ее мужем, этим чудаком и довольно безвольным, на ее взгляд, человеком, что-то происходило.
Вот сейчас к примеру: сидит трезвый, держит в руках какую-то книгу, взгляд не отводит. Зинаиду это даже обеспокоило.
— Овец-то всех небось заморил? — спросила она так, будто разговаривала с последним разгильдяем. Хотя знала, конечно, с овцами все в порядке.
— Целы твои овцы, чего там, даже приплод имеется, — заулыбался Герасим.
— Так, та-ак. — Зинаида побарабанила пальцами по столу, не зная, наверно, к чему бы еще прицепиться, не зря же она столько времени у матери прожила. Прицепиться было не к чему, это точно. Что такое с мужиком? Неужели из-за лебедя все? Ведь даже пить вроде бросил…
— Ну ладно, — сказала она небрежно, — посмотрим, что ты за фрукт такой стал. Книжки вот читаешь, ворону какую-то завел… В деревне про нее звону…
Герасим поднял голову, глаза его посветлели.
— Не ворону, Зина, а лебедя!
— А что, большая разница?
— Да есть маленько…
— Ну и где подобрал ты его, дохляка этого?
— Ранил я его, Зина, теперь вот вылечить хочу.
— Хым, — сказала жена с едкостью, — сначала калечит, потом лечит. Только ты так и можешь, все у тебя через одно место.
Герасим сморщился и отвернулся, вздохнул:
— Да вот дернуло меня, по глупости как-то вышло…
Зинаида обрадовалась, разговор пошел так, как ей хотелось.
— А у тебя все так и выходит, по глупости. Вспомнить, что ли?
Герасим не ответил, только рукой махнул, и все.
— Ладно, — сказала жена, — черт с тобой. Все равно тебя не изменишь теперь. — В голосе ее зазвучали примиренческие нотки. — Иди показывай, что ли, своего калеку.
7
Разноцветными птицами полетели над деревней дни. Полет их становился все быстрее, потому что уходил с земли еще один год и дни становились короче. Птицы-дни проносились над деревней, и каждый из них навсегда пропадал во мгле стылых и бесконечных северных ночей.
В Белое море через северное его горло втекла с Ледовитого океана зима, плеснулась на все берега, сунулась во все заливы и щели, забросала дома и людей, поля и лес охапками молодого снега, задышала стужей.
Море долго ей не сдавалось.
Прогретое до самых глубин необычно жарким нынешнем летом, оно до свирепых морозов хранило тепло в глубине своей, не давало сковать себя ледяной коркой, все бурчало и ворчало, все не покорялось и раскачивалось под ветрами, демонстративно привольное и распахнутое перед лютой гостьей.
Да куда Морю соперничать с Зимой, когда и Небо сдалось, и Земля.
Сначала поселилась на море шуга — мелкие кусочки льда и снега, вроде бы хлипкие, раздробленные, не опасные — что с ними справиться? Море не заволновалось, не согнало шугу в кучу, не выбросило ее на берег и поплатилось за это пленом.
Однажды ночью украдкой кусочки льда сцепились между собой и стали единым целым. Они победили Море. Картина знакомая каждому и хорошо всем известная. Так в жизни бывает — часто. Что-то большое, величественное и свободолюбивое нередко страдает от коварства мелких существ, прилепившихся к нему, вторгшихся в его жизнь. Зима наградила шугу, превратив ее в толстый и сильный лед. И вот Море уже не живое и говорящее существо, а мертвенно-белое, бескрайнее снежное поле, утыканное кое-где бесформенно-уродливыми торосами.
Герасиму Балясникову эта зима принесла не холод — его он как-то и не замечал совсем, — а необычную, насыщенную жизнь, наполненную неведомыми раньше ощущениями. В ней было многое в этой жизни: радость познания нового, не испытанные прежде заботы, в ней было больше светлых дней.
А главное: с ним в эту зиму жили два существа, которых он любил: жена его, Зинаида, и лебедь. Появился интерес, даже азарт к жизни.
В кузницу к нему в последнее время все чаще стали захаживать мужики. Кто с поводом, кто без, а больше так, почесать языки. Герасим рассказывал мужикам много интересного. Садились в круг, закуривали, и Балясников задавал вопрос.
— А вот хоть к примеру, мужики, где вы думаете лебеди зимуют?
— Твой-то знаем где, — усмехались мужики.
Герасиму это нравилось, но он забирал глубже, чтобы мужиков же и просветить.
— Да не, ну куда они на юг-то летят? Все же видали: летят-летят, а куда — и не знаем.
Мужики посмеивались, предполагали.
— В Крым, наверно, туда все летят. Вон у меня женка замучила. Хочу, говорит, в Крым, зараза…
Герасим веселье поддерживал, но разъяснял все толком, как полагается человеку сведущему.
— Лебеди, ребята, зимуют в Северной Африке, например, в Алжире, Тунисе, Марокко. Собирается их там мильоны. Там корма много и тепло.
— Вот где с дробовкой-то посидеть, — мечтал Васька Небоженков, азартный, почище вязкого гончака, охотник, — на заряд штук пять положишь, не меньше.
— Так тебя и пустили в Африку, — сомневались мужики, — там, считай, одни миллионеры и охотятся. Ты что, миллионер?
— Не, не скопил еще деньжат, но…
— Вот и сиди со своей пукалкой, африканец, — зубоскалили над Небоженковым.
Васька и сидел. Курили дальше.
— Ты своего-то как назвал? — спрашивали у Герасима в который уж раз.
И Балясников охотно отвечал.
— Да Сваней, — и радостно посмеивался.
Кое-кто недоумевал: что за имя такое? Ну Ваня, понятно, но Сваня?
На этот вопрос отвечать было особенно приятно, и Герасим оживлялся.
— На европейских языках, ребята, почти можно сказать на всех, я проверял, лебедь называется «сван». Почему? Черт его знает, почему. Но сван и все! Хоть тресни. Ну что, назвать Сван. — Герасим тут разводил руками и делал пренебрежительно-недоумевающее лицо. — Так это всем уж приелось в Европе. А Сваня все же больше по-нашему, правильно, мужики?
Мужики соглашались и изумлялись европейской широте познаний Герасима Балясникова, родного их односельчанина.
По вечерам с женой было то же самое. Зинаида привыкла к Сване, привязалась к нему как к собаке, и ее интересовало все.
— Гераська, — просила она растолковать, — почему эт у лебедей ноги сзади. Так же ходить тяжело. Вон как переваливается баженый[3]. Что, нельзя посередке было отрастить?
— Понимаешь, — терпеливо разъяснял Герасим, — это чтобы в полете ноги не мешали, не тормозили полет. Вишь, как они далеко летают, сколько сил-то нужно. А ходьба — это же не главное. Плавать тоже легче, когда ноги сзади.
Что-то в этих объяснениях Зинаиду устраивало, что-то нет.
— Слышь, Герась, — интересовалась она, — а правда, что если подругу в полете убьют, то и друг ее тоже на землю сиганет, разобьется, значит?
Герасим ничего тут не придумывал, аргументировал данными науки.
— Последние изыскания ученых, — констатировал он, — свидетельствуют, что это не так.
Зинаида не верила.
— Много они понимают, твои ученые, сидят там зады протирают, кабинетчики… Наш бы Сваня точно сиганул.
Герасим не спорил. Он к лебедю относился точно так же, как и жена. С уважением.
Шины и повязка давно были сняты. Фельдшерица Минькова твердо заверяла, что рана заросла, крыло теперь здоровое. Но и Герасим, и Зинаида сильно сомневались: сможет ли Сваня летать?
Прогулки совершались регулярно, хотя и стояла зима. Но Герасим где-то вычитал, что лебеди выдерживают температуру до минус сорока. И в любой более менее теплый день они выходили в огород: надо было тренировать крыло, готовить Сваню к весне, к перелету.
Сваня гулял с удовольствием. Важно переваливался с боку на бок, подминал снежок, похрустывал. К хозяевам, особенно к Зинаиде, настолько привык, что давал себя гладить и теребить спину за крыльями. Голова его от удовольствия при каждом поглаживании смешно склонялась все ниже и ниже к земле, глаза сонливо щурились.
— Как собака, — смеялась Зинаида, — умора с ним, ей-богу.
И впрямь по манерам походил он на собаку.
Герасим выходил к нему, гуляющему по снегу на огороде, всегда пряча при этом в руке какое-нибудь лакомство, и звал, как дворнягу какую:
— Свань, Свань! Сванька…
Лебедь вытягивал вверх шею, столбенел на мгновение, потом колотил в воздухе крыльями, тем выражая свой восторг, кричал скрипуче и пронзительно: «килклии, клинн!».
Склонял к земле клюв, выгибал дугой шею, расставлял крылья и чуть не бегом ковылял к хозяину. Подходил вплотную, ждал, когда его погладят, потом осторожно просовывал клюв в ладонь…
Иногда, чтобы потешить народ, Герасим выходил в деревню на короткие прогулки вместе со Сваней. Кто встречался на дороге, разевал рот, кто глядел в окно, упираясь лбом в стекло так, что вот-вот выдавит. Зрелище невиданное: впереди неспешно, не оглядываясь, идет Герка Балясников, а позади его — хошь — верь глазам, хошь — не верь — вышагивает, торопится, не отстает большая белая птица. Народец катается со смеху. Вот же, едри его, собака, да и все! Форменная собака!
Стоял февраль, веселый, хлестатый месяц.
— А летать-то он не разучится у нас? — начала вдруг волноваться Зинаида как-то вечером. — Весна уже вот-вот, а он вдруг не заможет?
— Чего эт, не заможет? — не соглашался Герасим. — Что он у нас, рахитный какой? Заможет, по всем статьям. Завтра проверим.
На другой день прямо с утра он выгнал Сваню с повети и пошел с ним на море. Здесь больше года назад сломалась об лед его мечта взлететь в воздух.
С востока поддувал знобкий, неровный ветерок. Зинаида на лед не пошла, остановилась у бани, стала смотреть.
— Ну, давай, Сваня, не подведи хоть ты.
Герасим обхватил лебедя, поднял на вытянутые руки и побежал против ветра, будто запуская змея. Пробежал метров десять и подбросил Сваню в воздух. Тот расправил крылья, часто ими замахал и стал падать. У самого льда все же выправился, какое-то время летел над самым льдом, начал потихоньку набирать высоту и вдруг как-то резко взмыл вверх. Сделал маленький круг, потом побольше.
— А-а-а, — завизжала Зинаида от великой радости.
— Ура-а-а! — закричал Герасим, сорвал с головы шапку, замахал над головой.
Сваня летал недолго. Наверно, ему было холодно там, в вышине. Он вскоре длинно спланировал и сел на лед метрах в ста пятидесяти.
— Сваньк, Сваньк! — начали приманивать его Зинаида и Герасим.
Но он пошел к ним не сразу. Некоторое время сидел неподвижно. Наверно, отходил от восторга полета, который так давно не испытывал.
— Сванюшка-а!
Лебедь потихоньку заковылял к хозяевам. Шел он враскачку, но степенно и твердо, как ходят победители. Голову нес гордо на вытянутой вертикально шее. Таким гордым он еще не бывал.
— А я те што, Зинка, а! А ты — все крыло-о сломается, да не смо-ожет он! Эт Сванька-то и не сможет?!
Рот у Герасима маленько кривился. Он напился своей радости вдосталь, через край, радость его распирала. Герасим в этот момент похож был на человека, который крепко верил во что-то светлое, сильно нужное всем, верил, когда остальные уже разуверились, наломался, намучился в этой вере, наспорился с другими и с самим собой, а потом все же победил, хлопнул об землю шапкой и заявил всему миру: «Ну что, мол, говорил же я…». И никто не возразил ему: человек выстрадал свою правду.