– У меня они сейчас на выставке в синагоге Бес-Шалом, вернуться через неделю.
– Интересно как-то у вас это получается. – Вдруг его акцент как-то изменился. – У нас-католиков уважают художников и любят живопись, но никогда ни в храмах, ни в костелах не устраивают выставок, а у вас-евреев живописи не признают и устраивают выставки в синагогах. Как-то у вас все это так хитро придумано. Каин убил Авеля, а главный рабай хоральной синагоги носит имя Каин. «Не изображай себе подобных» – провозглашают рабаи, а в синагогах висят портреты равинов.
«Здраствуйте! Вот тебе и на! – подумал я. – Нехватало мне еще агента-антисемита». Я не стал проводить с ним религиозный диспут, договорился созвониться через неделю и выпроводил за дверь. На прощание он все уговаривал меня поискать рисуночки и эскизики, может в блокнотах. Можно даже без подписи. Я напишу только историю получения эскизика и распишусь, а он сам сделает сертификат и даже заплатит мне десять долларов за любую почеркушку.
Через неделю я позвонил по телефону, указанному в визитке, но приятный женский голос оператора сообщил мне, что этот номер отключен. «Может это и к лучшему», – подумал я. Последний антисемитский выпад меня весьма озадачил. Откровенная ложь и фокусы с языком тоже мало радовали.
БЕСПАСПОРТНЫЕ БРОДЯГИ
Вообще откровенный антисемитизм в Америке мы чувствовали меньше, чем в Советском Союзе. Нельзя сказать, что антисеметизма в Америке совсем нет – это такая заразная болезнь, которая расползлась по всему белому свету. Однако в США нет процентной нормы для евреев поступающих в институт, пятая графа не влияет при поступлении на работу, да и вообще в анкете нет графы «национальность». В анкетах есть только графа «race» (раса). И любой европеец с белой кожей ставит птичку над словом «white». В Киеве я сталкивался с антисемитизмом со школьных лет. Но как раз в нашей школе этого было меньше, чем на государственном уровне и в уличных стычках. Поэтому меня несколько удивил разговор с нашей очаровательной Зопой после окончания третьей четверти.
Была ранняя весна. Мы все мчались после уроков домой. Предстояли хоть и короткие, но многообещающие весенние каникулы. Она остановила меня в коридоре, преградив путь к отступлению своей мощной фигурой. Она вообще ко мне цеплялась в последнее время, так что я не ожидал от нашей беседы ничего хорошего.
– Стой, не спеши. Я хочу поговорить с тобой. В последнее время у тебя резко снизилась успеваемость и ухудшилась дисциплина. Говорят, что ты еще рисуешь какие-то пасквили на преподавателей. Я хотела поговорить с твоим отцом, но теперь я понимаю, что ему не до этого. Яблоко от яблони далеко не падает. Его антипатриотическая деятельность стала известна. Я знаю, что он был одним из организаторов космополитического движения. Так что я тебе не советую повторять его ошибки. Прекрати это зубоскальство, это никому не нужное рисование мерзких карикатур. Сделай, пожалуйста, выводы, иначе выводы сделаем мы сами.
Зопа меня достала. Я понял, что ее нежное отношение ко мне может принять катастрофические размеры. Нужно смываться из моей родимой школы. Слава Б-гу, мужских школ поблизости от нашего дома было достаточно.
Конечно, жалко было бросать приятелей, расставаться с любвеобильным Петюней, пьяненьким Фарадеем, фанатичным Дон Кихотом, нашим физруком Левой, который называл нас сосисками, даже с простодушной Анной Соломоновной, покидать родные стены и классы, в которых мы еще совсем малыми пацанами топили буржуйки в сорок пятом и сидели на подоконниках, так как не было парт. Единственное, что меня не волновало, это расставание с Зопой, несмотря на ее высокую идейность и преданную партийность.
Я знал, что у отца возникли осложнения в связи с кампанией против космополитизма, хотя он никогда не делился с нами своими неприятностями. Но насколько это серьезно, я еще не знал. Зловещие слухи поползли еще в конце предыдущего года, когда был распущен Еврейский Антифашистский Комитет, а активисты и члены его президиума были арестованы. Но самый пик антисемитской кампании начался в феврале после публикации в «Правде» передовицы «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Сразу обрушился шквал нападок на евреев – представителей интеллигенции, деятелей науки и культуры. Большинство еврейских писателей уже было арестовано. Одни называли цифру сто, другие двести.
Волна государственного антисемитизма перекатилась на другие профессии. Стали выявлять сионистов, космополитов, беспаспортных бродяг, антипатриотов и прочих отщепенцев среди ученых, писателей, журналистов, художников, архитекторов, музыкантов.
Тут особенно пригодились не так давно образованные «Суды чести», которые лихо расправлялись со всеми «прихвостнями буржуазной идеологии».
31-го января газета «Культура и жизнь» начала кампанию по раскрытию псевдонимов еврейских писателей – Холодов-Меерович и т. д. Оказывается все они пытались прикрыться русскими фамилиями. Вся дружная советская пресса («Культура и жизнь», «Советское искусство», «Литературная газета» и другие) в течение двух месяцев изобличали тлетворное влияние Запада, клеймили космополитов, разоблачали национальную принадлежность русских писателей: Бурлаченко-Бердичевский, Данин-Плотник, Жаданов-Лифшиц. Их обвиняли в ненависти к советскому народу, идеологической диверсии, создании литературного подполья. Оказывается, от них не отставали и наши славные художники, скульпторы и искусствоведы. В частности, в этот список попали Аркин и Эфрос, книги которых были у нас дома. «Профили» Абрама Эфроса уже тогда я читал с большим удовольствием, совершенно не подозревая, что он, оказывается, скрытый беспаспортный бродяга. Попал под удары художник с фамилией очень похожей на нашу – Давид Штеренберг. Хоть я и не очень понимал его живопись, но чувствовал, что снаряды ложатся все ближе и ближе.
Официальные данные мы получали из газет, неофициальную информацию мы получали только в одном месте – на Крещатике. При этом действовать приходилось крайне осторожно, так как по Крещатику гуляло много знакомых, но доверять можно было только избранным.
Каждый вечер часам к восьми на Крещатик высыпали массы старшеклассников. Ходили группами по несколько человек, причем мальчики отдельно, а девочки отдельно (сказывалось раздельное обучение). Если кто-то видел приятеля во встречной группе, он переходил в нее. Таким образом все эти группки тасовались, как карты в колоде, и, естественно, любые новости быстро распространялись. Если у какой-либо пары возникали более интимные отношения – они удалялись с Крещатика в Пионерский парк и устраивались там на скамейке в районе кинотеатра «Павлин» или за Патоновским мостиком в Первомайском парке.
Прогуливались мы от площади Ленинского комсомола до Бульвара Шевченко, по правой стороне если идти к Свидетелю (так неофициально называли памятник Ленину). Дело в том, что у каждой блатной группировки в центре Киева была своя зона влияния. За пределами Свидетеля начиналась зона влияния Вовки Безрукого, и прогулки по этой зоне были чреваты неприятностями (у него, действительно, не было одной кисти, и он славился своей жестокостью). На Большой Житомирской и Артема правили бал братья Бараны. Так что по вечерам мы туда тоже не ходили. Крещатик был более демократичным, и кроме того, у нас здесь был выход на местных авторитетов, которых было несколько: Пиня-банабак, Миша-беспалый, Цезарь…
В этот период у меня были три пассии, выбор между которыми еще не определился. Моя постоянная пассия – Ася, девушка весьма серьезная и самостоятельная из 33-й школы, вообще не любила ходить по Крещатику. Рита – веселая пышка из 57-й настраивала меня на крайне легкомысленный лад. И, наконец, с Верой я не знал как себя вести, так как к ней был неравнодушен мой приятель Валентин. Я старался не решать свои личные проблемы на Крещатике.
Прогулки по Крещатику сопровождались обычно чисто мужскими беседами. Обсуждались последние футбольные новости: кто лучший голкипер – Идзковский или Зубрицкий, почему на последнем матче весь стадион орал «Пашу на поле!», а как только его выпустили на поле, так же дружно орал «Пашу с поля!». Решали что делать, если на вечер в 13-ю женскую школу опять пригласят вентиляторов (летное училище) или бананов (артиллерийское училище). Название «вентиляторы» и «бананы» юные курсанты получили за эмблемы на погонах – пропеллер и мортира. Выясняли правда ли, что Березин стал мастером спорта по акробатике, Симкин – кандидатом в мастера по шахматам, Медведовский получил первый разряд по гимнастике, а Артемцева исключили за неуспеваемость и т. д.
В этот вечер, выйдя на Крещатик, я тут же присоединился к группе ребят с Софиевской улицы во главе с Горякой (Горячевым). Не успели мы пройти и одного квартала, как я наткнулся на Риту. Она была с подругой Ниной, такой же упитанной и жизнерадостной, как и Рита. Они предложили мне идти в парк к «Павлину», посидеть на скамеечке и побеседовать, только предварительно найти Эдика, который здесь где-то ходит, и позвать его с собой, потому что Нина сама стесняется к нему подойти. Рита была одета совсем по-летнему и выглядела весьма соблазнительно. Но у меня в этот вечер были другие, более серьезные планы. Я ей сказал, что у меня срочный разговор с приятелем, но как только я найду Эдика, я дам ей знать.
Возле Прорезной я встретил Розенфельда, который мне прояснил многое. Во-первых он мне сказал, что волна антисемитизма только набирает обороты, что еще неизвестно к чему приведут процессы над деятелями Еврейского Антифашистского Комитета, что все писатели и поэты, пишущие на еврейском языке, исключены из Союза писателей, что арестован поэт Гофштейн. Началась травля после статьи Пащенко в газете «Радянська Украина», закрыли альманахи «Хеймланд» и «Дер штерн», осудили писателя Леонида Первомайского. Кое-что я знал, так как начали травить моего дядю – профессора живописи Михаила Ароновича за формализм, но я думал, что это происки озверевших социалистических реалистов. Еще от Алика я узнал, что наша благороднейшая Зопа – махровая антисемитка, что она пролезла в партбюро и полна решимости бороться с беспаспортными бродягами и антипатриотами то-есть с еврейскими интеллигентами а также с их детьми не щадя своих сил. Кроме этого он мне сообщил, что не следует вообще беседовать на эту тему с кем попало. Избегать следует не так антисемитов, как Кравцова и Середенко, так как у них папаши служат в КГБ, хотя они об этом никому не говорят. И в заключение предупредил меня, что о нашем разговоре никто не должен знать.
Я понял, что мою родимую школу придется покинуть. Но идти в другую школу одному не хотелось. Нужно было найти напарника. Легче всего его можно было найти среди ребят, к которым наша Зопа питала такие же нежные чувства, как и ко мне. И такой напарник довольно скоро нашелся.
ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАЗНЬ
На кафедре его называли Яков Аронович. Аспирант кореец Тянь Хиун называл его Каваронч. Он совмещал работу в Академии, руководство кафедрой в институте, занятия с аспирантами и проектную работу. В институт он выходил всегда заблаговременно.
И в этот день он вышел из дому на 2 часа раньше, чем нужно было, чтобы попасть в институт. Он не стал садиться на трамвай, хотя второй номер шел прямо от дома до института. Он решил пойти пешком, чтобы иметь возможность хорошо подумать по дороге. У него не было машины, хотя зарплата члена-корреспондента Академии и профессора позволяла купить не только «Москвич-401», но и «Победу». В Академии мало кто имел машины, это не было принято, да и хлопотно. Станций техобслуживания не было. Собственная машина была у президента Академии, так ему приходилось держать шофера, а машина стояла в гараже Академии.
Мысли возвращались к позавчерашней телефонной беседе. Позвонила секретарь из деканата института.
– Яков Аронович, вы должны быть послезавтра на открытом партсобрании факультета.
– Почему «должен»? Я не член партии.
– Мне так сказал Шлаканев Георгий Власович-он же наш парторг.
– А какая повестка дня этого собрания?
– Сейчас я возьму обьявление и вам зачитаю… Вы слушаете? «Деятельность профессорско-преподавательского состава архитектурного факультета в свете последних решений партии и правительства об антипатриотизме, космополитизме и низкопоклонстве перед Западом». Шлаканев попросил, чтобы я вам позвонила и персонально пригласила присутствовать на этом собрании.
Он знал, что это было приглашение на казнь.
– А кого еще из членов моей кафедры попросил персонально пригласить Шлаканев?
– Иосифа Юльевича Каракиса и Василия Моисеевича Онащенко.
«Да, это было начало, – размышлял он. – Интересно, до какого состояния пойдут расследования антипатриотической деятельности: ограничатся ли они только издевательствами в прессе и увольнениями, или пойдут дальше, как в тридцать седьмом? Мерзавец Шлаканев все время прикидывался преданным учеником, а сейчас уже две недели избегает встречи с ним – все передает через секретаря».
Он шел по Владимирской и только что прошел угол Рейтерской. «Не дай бог только попасть в это здание, запроектированное Владимиром Алексеевичем». Напротив возвышалось серое мрачное здание КГБ. «Щуко проектировал его как губернское земство. Однако оно очень легко приспособилось к этому жуткому ведомству, причем настолько удачно, что немцы во время оккупации не стали его разрушать, а сразу же разместили в нем гестапо. Мне очень нравились проекты Щуко, – вспоминал он, – особенно театр в Ростове-на-Дону и библиотека Ленина. Но эту раннюю его постройку я не любил. Самым неприятным элементом была роскошная дубовая входная дверь, которая никогда не открывалась. Близлежащие, ничем не приметные, здания также принадлежали КГБ, и они были связаны с ним подземными переходами, чтобы люди не видели «сексотов». Слово то какое противное, а значение еще хуже – секретный сотрудник. Я запомнил Щуко хорошо – тихий голос, большие залысины и очки в тонкой оправе. Меня познакомили с ним на первом Всесоюзном сьезде архитекторов в Москве. Он пригласил нас в свою мастерскую – Вторую мастерскую Моссовета. На стенах мастерской висели перспективы проекта Дворца Советов и библиотеки Ленина, которые он выполнял совместно с Гельфрейхом. Они оба и были руководителями этой мастерской. Интересно, как это могут руководить мастерской сразу два человека? Кстати, я так и не знаю – Гельфрейх еврей или немец. Его тоже могут привлечь к ответственности за Ростовский театр, и не посмотрят, что он орденоносец. Что-то у меня мысли прыгают. Это от нервов. Нужно сосредоточиться и подготовить свое выступление.
Они привыкли, что я во время выступления говорю им различные веселые вещи. Никаких шуток – избави боже. Как бы они не стали со мной шутить. За что же они собираются меня особенно пробирать? Судя по составу подсудимых – за былой конструктивизм. Но я же после первого сьезда архитекторов и переезда в Киев вместе со столицей перестроился на неоклассику – советский ампир, который они именуют социалистическим реализмом. Да, это было тяжело, но положение было безвыходным. Профессор Макаренко заплатил за это жизнью. Не станут же они пробирать меня за санаторий «Украина» в Гаграх, где по сегодняшний день отдыхает все ЦК и Совет Министров и с восторгом отзываются о нем. Но об этом говорить нельзя. Избави боже расхваливать себя за конструктивистские постройки. Этого не прощают. Нужно признавать свои ошибки – это любят».
Он дошел до угла Прорезной. Напротив сияла вывеска «Коктейль-Холл». «Это заведение тоже очевидно скоро прикроют за низкопоклонство» – подумал он и повернул на Прорезную. Пройдя Золотые ворота, он остановился напротив дома Бродского и стал рассматривать его.
«Интересно, что бы сейчас пришили Добачевскому за это здание. Оно совершенно разностильное. Атланты в виде каких-то странных существ – нетопырей с собачьими головами. Не то атланты, не то кариатиды – пол определить невозможно. Немного готики, немного модерна, башенки, балкончики, балюстрады, фронтончики. А все-таки смотреть на него приятно и весьма любопытно. Вслед за ним дом барона Штейнгеля. Что сейчас в нем расположено – кажется, Союз писателей. Сколько здесь хожено-перехожено в студенческие годы. Сюда мы бегали из нашей бурсы, как мы называли художественный институт, с Вознесенского спуска перед студенческими вечеринками за вином, которое покупали либо здесь, либо в «Трех ступеньках» на Прорезной. Какие были чудесные, восторженные времена! А какие были блестящие преподаватели: академик Граве, профессор Колотов, Середа, Кричевский. Василий Григорьевич Кричевский – это вообще потрясающая фигура – столько талантов в одном человеке: и театральный художник, и кинохудожник, и художник по керамике и гобеленам, и отличный архитектор. Одно только Полтавское губернское управление чего стоит – до сих пор его причисляют к классике украинской архитектуры. Однако говорить о нем нельзя ни в коем случае. В 43-ем он покинул Украину, жил в Париже, а сейчас, по слухам, в Венесуэле. Антон Фомич Середа рассказывал нам про московскую Строгановку. Над дипломом работали с фантастическим энтузиазмом, чуть ли не круглосуточно. Это было здание Госпрома, но в дипломе оно называлось «Проект будинку трестiв у Харковi» Перспективу Госпрома я затеял на свою голову двухметровую. Чуть ли не каждый день в дипломантскую заходил Рыков. Валериан Никитович сначала не одобрял такую большую перспективу – боялся, что я не успею. Он рассказывал нам про Петербургскую академию художеств, про свою работу с Александром Васильевичем Кобелевым.
Тогда мы все вместе с преподавателями искали новые пути в архитектуре. У нас появились новые лидеры – Голосов, Леонидов, Татлин. Неужели они мне и диплом вспомнят – ведь это было двадцать пять лет назад, и все мы находились на перепутье под влиянием конструктивистов с мировыми именами. Нет, этого я думаю не вспомнят. Не вспоминают же блестящего Серафимова».
Он дошел до кукольного театра. На фасаде висела афиша спектакля «Прапор». «Интересно, что бы сказал Городецкий, если бы узнал, что в его караимской кенасе разместится детский кукольный театр. А сколько труда и времени было затрачено на надписи арабской вязью, на карнизные орнаменты и сталактиты. Опять я отвлекаюсь. Нужно сосредоточиться.