Тут я вспомнил его – это был Ленька Базаревич, моторист из партии Айрапета.
– Понятно, Леня, – сказал я ему, – ты только не задави меня, Леня.
Я увидел, что к нам приближается Сергей Орлов. Два таких силача на меня одного – это уж слишком. Я представил себе, как они вдвоем взяли бы меня в оборот, вот вид я бы имел!
– Можешь смеяться, но я тебе сказал, – предупредил меня Леня и отошел.
Чудаки, возможно, вы хорошие ребята, у каждого из вас свой джентльменский кодекс, но мне ведь только бы с самим собой совладать, со своим кодексом, и тогда, силачи, приступайте к делу, мне не страшно.
Сергей подошел.
– Вот что, – сказал он, – тот человек, мой знакомый, – директор этой столовой.
– Потрясающий блат, так ты тогда займи столик, – сказала Катя. – Говорят, там есть даже коктейли.
– Точно, – сказал я, – я там как-то веселился. Коктейль «Загадка», мечта каботажника.
– Столик – это ерунда, – сказал Сергей, – Он нам устраивает апельсины. Пойдем, – потянул он за руку Катю, – хватит тебе в очереди стоять.
Катя нерешительно посмотрела на меня.
– Идите, ребята, – сказал я, – идите, идите.
– Ты не идешь? – спросила Катя и освободилась от рук Сергея.
Сергей прямо сверкнул на меня очами, но сдержался.
– Пойми, – сказал он мне, – просто неудобно нам здесь стоять. Здесь много наших рабочих.
– Ага, – кивнул я, – авторитет руководителя, принцип единоначалия, кадры решают все.
Катя засмеялась.
– А о ней ты не думаешь? – спросил Сергей.
– Нет, я на нее чихать хотел.
Катя опять засмеялась.
– Иди, Сережа, а я тут с этой бородой расправлюсь.
– Тут матом ругаются, – как-то растерянно сказал Сергей.
Катя прямо покатилась со смеху.
– Ничего, – сказал я, – мы с ней и сами матершинники первостатейные.
Он все-таки ушел. Ему, видно, очень нужно было уйти. Я даже пожалел его, так ему не хотелось уходить.
– Смешной он у нас, правда? – сказала Катя, глядя вслед Сергею.
– Он в тебя влюблен.
– Господи, как будто я не знаю!
– Ты про всех знаешь?
– Про всех.
– Нелегко тебе.
– Конечно, нелегко.
– А туфельки? Ты их забыла в тот вечер, когда в клубе выступала Владивостокская эстрада.
– А, вспомнил! Ведь ты в тот вечер увлекся «жанровыми песнями»…
– Должен же я иногда…
– Фу-ты, какой идиотизм! Конечно, ты должен. Мне-то что!
– Катя!
– Мы танцевали у Сергея. Все было так романтично и современно – освещение и все… Потом я влезла в свои чеботы, а туфли забыла. Он не такой нахальный, как ты.
– Я нахальный, да?
– Конечно, ты нахал. Запроси Владивосток, и тебе ответят, кто ты такой.
– А он душевный, да? Все свои горести ты ему поведала, правда? Такой добрый, благородный силач.
– Коленька! А как же дальше мне быть?..
– Пойдем погуляем.
Мы вышли из очереди и взобрались на бугор. Отсюда была видна вся бухта Талого и сам городок, до странности похожий на Гагру. Он тянулся узкой светящейся линией у подножия сопок. Обледенелая, дымящаяся, взявшаяся за ум Гагра.
– Ну и ну! – воскликнула Катя. – Действительно, он похож на Гагру, и даже железная дорога проходит точно так же.
– Только здесь узкоколейка.
– Да, здесь узкоколейка.
В сплошной черноте, далеко в море, работала мигалка, зажигалась на счет «шестнадцать».
– Встретились бы мы в Гагре два года назад.
– Что бы ты тогда сделал?
– Мы были бы с тобой…
– Ладно, молчи уж, – сердито сказала она.
Мы медленно шли, взявшись под руки. 1, 2, 3, хватит хихиканья, 5, 6, 7, она сжалась от страха, 9, 10, 11, я не могу об этом говорить, 13, я должен, не ей же говорить об этом, 15, нет, я не могу, вот сейчас…
Мы вошли за какие-то сараи, и она прижалась ко мне.
– Ты хочешь, чтобы я сама сказала? – сурово спросила она.
– Нет.
– Чего ты хочешь?
Впервые я сам отодвинулся от нее. Она понимающе кивнула, вытащила сигарету и стала мять ее в руках. Я дал ей огня.
За сарай, шумно дыша, забежали девушка и парень. Они сразу же бросились друг к другу и начали целоваться. Нас они не замечали, ничего они не замечали на свете. Я обнял Катю за плечи. Она через силу улыбнулась, глядя на целующихся. Тут я узнал их – это был Витька Колтыга и та девица из Шлакоблоков, что крыла меня на собрании.
Мы обменялись с ними какими-то шуточками, и я повел Катю прочь отсюда. Мы вышли из-за деревьев и медленно пошли к столовой; к очереди за апельсинами. Там было шумно, очередь сбилась в толпу, кажется, начиналась свалка.
– Я это сказала просто так, – проговорила Катя, глядя себе под ноги. – Ты ведь понимаешь?
– Конечно.
– Ну вот и все.
– В чем призвание женщины? – еще через несколько шагов сказал я.
Свалилось же на меня такое, подумал я. Раньше я не обижал девочек, и они на меня не обижались. Все было просто и легко, немного романтики, немного слюнтяйства, приятные воспоминания. Свалилось же на меня такое. Что делать? Меня этому не научили. «Для любви нет преград» – читаем мы в книгах. Глупости это, тысячи неодолимых преград порой встают перед любовью, об этом тоже написано в книгах. Но ведь Катя – это не любовь, это часть меня самого, это моя юность, моя живая вода.
Толпа пришла в смутное движение. Размахивали руками. Кажется, кто-то уже получил по зубам. Несколько парней из нашего треста пробежали мимо, на ходу расстегивая полушубки.
– Что там такое, ребята?! – крикнул я им вслед.
– Там без очереди полезли!
– Вперед, Калчанов! – засмеялась Катя. – Вперед, в атаку! Труба зовет! Ты уже трепещешь, как боевой конь.
– Знаешь, как меня называли в школе? – сказал я ей. – Панч Жестокий Удар.
– В самом деле? – удивилась Катя. – Тогда вперед! Колька, не смей! Колька, куда ты?!
Но я уже бежал.
Ох, сейчас мне достанется, думал я. Ох, сейчас мне отскочит битка! Сейчас я получу то, что мне полагается за все сегодняшние фокусы. Я втерся в толпу. Пока еще не дрались. Пока еще напирали. Пока еще суровый разговор:
– Сознание у вас или нет?
– А ты мои гроши считал?
– Чего ты с ним разговариваешь, Лень? Чего ты с ним толковищу ведешь? Дай ему!..
– Трудящиеся в очереди стоят, а бичам подавай апельсинчик на блюдечке!
– А это не простые бичи, а королевские.
– Спекулянты!
– Я тебя съем и пуговицы не выплюну!
– Лень, че ты с ним разговариваешь?
– Пустите меня, я из инфекционной больницы выписался!
– Назад, кусочники!
– А тебе жалко, да? Жалко?
– Жалко у пчелки…
– Я тебя без соли съем, понял?
– Пустите меня, я заразный!
Косматый драный бич вдруг скрипнул зубами и закричал визгливо, заверещал:
– Всех нерусской нации вон из очереди!
На секунду наступило молчание, потом несколько парней насели на косматого.
– Дави фашиста! – кричали они.
– Давайте-ка, мальчики, вынесем их отсюда! – командовал Витька Колтыга.
Конечно, он был здесь и верховодил – прощай любовь в начале марта.
Засвистели кулачки, замолкли голоса, только кряхтели да ухали дерущиеся люди. Меня толкали, швыряли, сдавливали, несколько раз ненароком мне попадало по шее, и слышался голос: «Прости, обознался». Никто толком не знал, кого бить, на бичах не было особой формы. Со всех сторон к нашей неистовой куче бежали люди.
– Делай, как я! – закричал какой-то летчик своим приятелям, и они врезались в гущу тел, отсекая дерущуюся толпу от весов, возле которых попрыгивали и дули себе на пальцы равнодушные продавщицы. Я полез вслед за летчиками и наконец-то получил прямой удар в челюсть.
Длинный бич, который меня стукнул, уже замахивался на другого. Я заметил растерянное лицо длинного, казалось, он действует, словно спросонья. Двумя ударами я свалил его в снег.
Толпа откачнулась, а я остался стоять над ворочающимся в снегу телом.
– Дай руку, борода! – мирно сказал длинный.
Я помог ему встать и снова принял боксерскую стойку.
– Крепко бьешь, – сказал длинный.
Я ощупал свою челюсть.
– Ты тоже ничего.
Он отряхнулся.
– Пошли шампанского выпьем?
– Шампанского, да? – переспросил я. – Это идея.
11. Корень
В общем-то, никто из нашей компании апельсинами по-настоящему не интересовался, но Вовик обещал выставить каждому по банке за общее дело. Апельсинчики ему были нужны для какого-то шахер-махера.
Сначала он передал через головы деньги своему корешу, который уже очередь выстоял, и тот взял ему четыре кило. По четыре кило выдавали этого продукта. Потом к этому корешу подошел Петька и тоже взял четыре кило. Очередь стала напирать. Кореш Вовика лаялся с очередью и сдерживал напор. Когда к корешу подлез Полтора-Ивана, очередь расстроилась и окружила нас. Началось толковище. Вовик стал припадочного из себя изображать. Такой заводной мужик этот Вовик! Ведь гиблое дело, когда тебя окружает в десять раз больше, чем у тебя, народу, и начинается толковище. Ясно ведь, что тут керосином пахнет, небось уже какой-нибудь мил человек за милицией побежал, а он тут цирк разыгрывает.
Надо было сматываться, но не мог же я от своих уйти, а наши уже кидались на людей. Вовик их завел своей истерикой, и, значит, вот-вот должна была начаться «Варфоломеевская битва».
Значит, встречать мне своего папашку с хорошим фингалом на фотографии. Скажу, что за комингс зацепился. Навру чего-нибудь. А вдруг на пятнадцать суток загремлю?
Ну надо же, надо же! Всегда вот так: только начинаешь строить планы личного благоустройства, как моментально вляпываешься в милую историю. Стыд-позор на всю Европу. А еще и Люська здесь. Я ее видел с тем пареньком, с Витенькой Колтыгой.
Смотрю, Вовик берет кого-то за грудки, а Полтора-Ивана заразного из себя начинает изображать. Чувствую, лезу к кому-то. Чувствую, заехал кому-то. Чувствую, мне каким-то боком отскочило. Чувствую, дерусь, позорник, и отваливаю направо и налево. Прямо страх меня берет, как будто какой-то другой человек пролез в мой организм.
Тут посыпались у меня искры из глаз, и я бухнулся в снег. Кто-то сшиб меня двойным боксерским ударом. Тут я очухался, и все зверство во мне мигом прошло, испарилось в два счета.
Сбил меня паренек, вроде даже щупленький с виду, но спортивный, бородатый такой, должно быть, геолог из столичных. Те, как в наши края приезжают, сразу запускают бороды. Вовремя он меня с копыт снял.
Наши уже драпали во все стороны, как зайцы. Вовик убежал, и Петька, и Полтора-Ивана, и другие.
– Пойдем шампанского выпьем, – предложил я бородатому.
Свой парень, сразу согласился.
– Пошли в «Маяк», – говорю, – угощаю.
Денег у меня, конечно, не было, но я решил Эсфирь Наумовну уломать. Пусть запишет на меня, должен же я угостить этого паренька за хороший и своевременный удар.
– Пошли, старик, – засмеялся он.
– А ты с какого года? – спросил я его.
– С тридцать восьмого.
Совсем пацан, ей-богу! Действительно, я старик.
– Небось десятилетка за плечами? – спрашиваю я его.
– Институт, – отвечает. – Я строитель. Инженер.
И тут подходит к нам девица, такая, братцы, красавица, такая стиляга, прямо с картинки.
– Катя, знакомься, – говорит мой дружок, – это мой спарринг партнер. Пошли с нами шампанское пить.
– А мы очередь не прозеваем, Колька? – говорит девица и подает мне руку в варежке.
А я, дурак, свою рукавицу снимаю.
– Корень, – говорю я, – тьфу ты, Валькой меня зовут… Валентин Костюковский.
Пошли мы втроем, а Катюшка эта берет нас обоих под руки, понял? Нет, уговорю я Эсфирь Наумовну еще и на шоколадные конфеты.
– Крепко бьет ваш Колька, – говорю я Катюше. – Точно бьет и сильно.
– Он у меня такой, – смеется она.
А Колька, гляжу, темнеет. Такой ведь счастливый, гад, а хмурится еще. На его месте я бы забыл, что такое хмурость. Пацан ведь еще, а институт уже за плечами, специальность дефицитная на руках, жилплощадь небось есть и девушка такая, Господи Боже!
В хвосте очереди я заметил Петьку. Он пристраивался, а его гнали, как нарушителя порядка.
– Да я же честно хочу! – кричал Петька. – По очереди. Совесть у вас есть, ребята, аль съели вы ее? Валька, совесть у них есть?
– Кончай позориться, – шепнул я ему.
А Катя вдруг остановилась.
– Правда, товарищи, – говорила она, – что уж вы, он ведь осознал свои ошибки. Он ведь тоже апельсинов хочет.
– В жизни я этого продукта не употреблял, – захныкал Петька. – Совесть у вас есть или вас не мама родила?
– Ладно, – говорят ему в хвосте, – вставай, все равно не хватит.
– Однако надежда есть, – повеселел Петька.
В столовой был уют, народу немного. Проигрыватель выдавал легкую музыку. Все было так, как будто снаружи никто и не дрался, как будто там и очереди нет никакой. С Эсфирь Наумовной я мигом договорился.
– Люблю шампанское я, братцы. Какое-то от него происходит легкое кружение головы и веселенькие мысли начинают прыгать в башке. Так бы весь век я провел под действием шампанского, а спирт, ребята, ничего, кроме мрачности, в общем итоге не дает.
– Это ты верно подметил, – говорит Колька, – давно бичуешь?
Так как-то он по-хорошему меня спросил, что сразу мне захотелось рассказать ему всю свою жизнь. Такое было впечатление, что он бы меня слушал. Только я не стал рассказывать: чего людям настроение портить?
Вдруг я увидел капитана «Зюйда», этого дьявола Володьку Сакуненко. Он стоял у буфета и покупал какой-то дамочке конфеты.
Я извинился перед обществом и сразу пошел к нему. Шампанское давало мне эту легкость.
– Привет, капитан! – говорю я.
– А, Корень! – удивляется он.
– Чтоб так сразу на будущее, – говорю, – не Корень, а Валя Костюковский, понятно?
– Понятно. – И кивает на меня дамочке: – Вот, познакомьтесь, любопытный экземпляр.
– Так чтобы на будущее, – сказал я, – никаких экземпляров, понятно? Матрос Костюковский – и все.
И протягиваю Сакуненко с дамой коробку «Герцеговины Флор», конечно, из лежалой партии, малость плесенью потягивают, но зато марка! Есть у меня, значит, такая слабость на этот табачок. Чуть я при деньгах или к Эсфирь Наумовне заворачиваю в «Маячок», сразу беру себе «Герцеговину Флор» и покуриваю.
– Слушай, капитан, – говорю я Сакуненко. – Когда в море уходите и куда?
– На сайру опять, – говорит капитан, а сам кашляет от «Герцеговины» и смотрит на меня сквозь дым пронзительным взглядом. – К Шикотану, через пару деньков.
– А что, Сакуненко, у вас сейчас комплект? – спрашиваю я.
– А что?
– А что, Сакуненко, – спрашиваю опять, – имеешь все еще на меня зуб?
– А ты как думаешь, Валя? – человечно так спрашивает Сакуненко.
– Законно, – говорю я. – Есть за что.
Он на меня смотрит и молчит. И вдруг я говорю ему:
– Васильич!
Так на «Зюйде» его зовут из-за возраста. «Товарищ капитан» – неудобно, для Владимира Васильевича молод, Володей звать по чину нельзя, а вот Васильич в самый раз, по-свойски вроде и с уважением.
– Конечно, – говорю, – Васильич, ты понимаешь, шампанское мне сейчас дает легкость, но, может, запишешь меня в судовую роль? Мне сейчас вот так надо в море.
– Пойдем поговорим, – хмурится Сакуненко.
12. Герман Ковалев
Мне даже подраться как следует не удалось – так быстро бичей разогнали. Очередь выровнялась. Снова заиграла гармошка. Девушки с равнодушными лицами снова пустились в пляс, а нанайцы уселись у своего костра. На снегу лежал разорванный пакет. Несколько апельсинов выкатилось из него. Как будто пакет упал с неба, как будто его сбросили с самолета, как будто это подарок судьбы. Прекрасно, это будет темой моих новых стихов.
Мне стало вдруг весело и хорошо, словно и не произошло у меня только что крушения любви. Мне вдруг показалось, что весь этот вечер, вся эта история с апельсинами – любительский спектакль в Доме культуры моряков, и я в нем играю не последнюю роль, и все вокруг такие теплые, свои ребята, и бутафория сделана неплохо, только неправдоподобно, словно в детских книжках: луна, и серебристый снег, и сопки, и домики в сугробах, но скоро мой выход, скоро прибежит моя партнерша в модном пальтеце и в валенках.
А впереди у меня целых два дня, только через два дня мы выходим в море.
Я подобрал апельсины и понес их к весам.
– Чудик, – сказали мне ребята, – лопай сам. Твой трофей.
– Ешь, матрос, – сказала продавщица, – за них же плочено.
– Да что вы! – сказал я. – Этот пакет с неба упал.
– Тем более, – говорят.
Тогда стал я всех угощать, каждый желающий мог получить из моих рук апельсин, ведь с неба обычно сбрасывают не для одного, а для всех. Я был Дед Мороз, и вдруг я увидел Нину, она пробиралась ко мне.
– Гера, мы пойдем танцевать? – спросила она.
От нее веяло морозным апельсиновым ароматом, а на губах у нее смерзлись капли из апельсинового сока.
– Сейчас пойдем! – крикнул я. – Сейчас, наша очередь подходит.
Вскоре подошла наша очередь, и мы все, весь «Зюйд», повалили в столовую. Я вел Нину под руку, другой рукой я прижимал к телу пакет.
– Я все что угодно могу танцевать, – лепетала Нина, – вот увидите, все что угодно. И липси, и вальс-гавот, и даже, – она шепнула мне на ухо, – рок-н-ролл…
– За рок-н-ролл дают по шее, – сказал я, – да я все равно ничего не умею, кроме танго.
– Танго – мой любимый танец.
Я посмотрел на нее. Понятно, все мое любимое теперь станет всем твоим любимым, это понятно и так.
Мы сдвинули три столика и расселись всем экипажем. Верховодил, как всегда, чиф.
– Эсфирь Наумовна, – шутил он, – «Зюйд» вас ждет!
А апельсины уже красовались на столе маленькими кучками перед каждым. Потом мы смешали их в одну огромную светящуюся внутренним огнем кучу.
Подошла официантка и, следя за пальцами чифа, стала извиняться:
– Этого нет. И этого нет, Петрович. Старое меню. И этого нету, моряки.
– Тогда по два вторых и прочее и прочее! – весело вскричал чиф.
– Это вы будете иметь, – обрадовалась она.
Наш радист Женя встал из-за стола и пошел беспокоиться насчет освещения. Должен же был он сделать очередной исторический снимок.