Ее пригласили в кабинет. Беседа заняла не больше десяти минут.
— Когда вы могли бы приступить?
— Прямо сейчас.
* * *Аль Капоне[5] любил говорить: «Вежливостью и оружием можно добиться большего, чем одной вежливостью». Эта простая фраза, по-моему, вполне объясняет упорное существование из века в век такого явления, как мафия.
Фред перестал печатать, чтобы дать себе время на размышление, но последняя фраза не звала за собой другие. Что он мог добавить, если вещь изложена так ясно и затрачено так мало слов? Наверно, это и есть литература. Зачем объяснять возможным читателям, какую такую особую мудрость он тут увидел? Его ньюаркские приятели поняли бы все без лишней говорильни. Цитируя Капоне, Фред осознал, насколько бывает полезно подкрепить свою речь мыслью авторитета. В запале он послал каретку влево и перешел к новому абзацу.
В нескольких метрах от него Бэль, держа в руке портновский метр, стояла совершенно голая перед зеркалом в ванной и обмеряла свое изумительное тело, не щадя ни малейшего изгиба. Хотя она знала свои основные параметры: окружность груди, талии, бедер, индекс массы тела — 20 и соотношение роста и окружности бедер — 7, ей было любопытно узнать остальное: окружность запястья, шеи, длину голени, ширину ступни, высоту лба, размах рук, расстояние между глазами, угол, который составляет лопатка с подмышкой, расстояние между сосками, и т. д. Каждый раз она получала идеальный размер.
На кухне Магги суетилась у плиты. Pasta agli е olio. Спагетти с чесноком и оливковым маслом были ее коронным блюдом, но ни муж, ни дети не представляли себе тарелку макарон без томатов. Фред воротил нос от сложных соусов с зеленью или на мясном отваре, и даже с редкими продуктами, вроде трюфелей, раков и всего, что он считал разносолами. Паста — значит, красный-красный соус, и ничего другого.
— Ты же знаешь, я этого не люблю, — сказал он, зайдя мимоходом на кухню.
Магги подошла к ключевому моменту, когда надо было быстро обжарить на сковородке макароны с чесноком, а потом добавить чистое масло.
— А с чего ты взял, что я для тебя готовлю? Если тебе хочется соуса, взял бы сам и сготовил днем, в перерыве между двумя главами.
— Для кого же ты ее готовишь, эту пасту?
— Для двух бедолаг, которые, как мы, живут вдали от родины, но ничем этого не заслужили.
Он пожал плечами и спросил, за что она его наказывает. Не соблаговолив ответить, Магги прикрыла блюдо фольгой и пошла из дома в сторону Ричарда ди Чикко и Винсента Капуто, которые, сидя в наушниках, играли в карты.
— Кто-нибудь звонил домой?
— Да, какой-то Сирил, — сказал Винсент. — Не хочется закладывать, но он уже неделю звонит Бэль каждый день.
— Я не в курсе. Если почувствуете, что она влюбилась, вы мне скажете, мальчики.
Вместо того чтобы страдать от ФБР, Магги научилась им пользоваться. Квинтильяни и его люди вызывали у нее настоящее уважение, и она чувствовала себя не под надзором, а под защитой, — такая защита окружала только семью президента. К чему ей рыться в шкафах у детей или в карманах у мужа? Этим занималось ФБР, и Магги не приходилось опасаться тысячи бед, которых боятся супруги и матери. Не гордясь, но и не стыдясь, она умела пользоваться сложными методами Бюро для решения домашних проблем. Мелкие загулы Фреда, мелкие выходки Уоррена, маленькие секреты Бэль: Ричард и Винсент не скрывали от нее ничего.
— Я приготовила вам пасту, Винченто.
— Моя жена не умеет готовить спагетти так, как вы, поди пойми почему, может, чеснок рано кладет.
— Как она?
— Говорит, что скучает.
В этом признании выражалась вся абсурдность их совместного существования. Неужели им троим нет лучшего дела, чем торчать в пустом доме, затерянном в нормандском поселке, в тысяче миль от родной страны? Охваченные немой тоской по родине, они съели пасту без аппетита. Присутствие Магги подбадривало их гораздо больше, чем ее стряпня, ведь о них заботилась женщина, выступая то в роли супруги, то в роли сестры. Они знали, что она не кривит душой, и это доверие со временем превратилось в ценную связь. Стоило ей прийти, и капля участия заставляла их забыть о дне, наполненном скукой, сожалениями и молчанием. Магги помогала им выстоять и превзойти себя в профессиональном плане.
Чтобы понять самоотверженность Капуто и Ди Чикко, надо было перенестись на шесть лет назад, к окончанию «процесса пяти семей», как окрестили его средства массовой информации. Семья Манцони, полностью взятая под охрану программой Уитсек, стала Блейками, маленькой неприметной семьей, покинувшей Большое Яблоко и поселившейся в городке Седар Сити, штат Юта, где было восемнадцать тысяч душ и горный пейзаж посреди пустыни. Город удовлетворял основным характеристикам, он был достаточно интимным, что избавляло его от любой формы преступности, и достаточно большим для сохранения некой формы анонимности. Блейков поселили в отдельном доме, в квартале богатых пенсионеров, и они, как могли, стали обживать свое внезапное безделье. Странная, почти тюремная жизнь, и полная раскрепощенность после долгих месяцев страшного напряжения. Заказывая товары на дом, учась заочно, Блейки вели затворнический образ жизни при полном равнодушии соседей. Квинтильяни не бросил Фреда после окончания процесса. Его выбрали за исключительное упорство и итальянские корни, а он в силу тех же причин назначил Ди Чикко и Капуто своими помощниками. Все трое лучше кого-либо знали семью Манцони, потому что следили за ними и прослушивали неотступно четыре года подряд, пока им не удалось посадить Джованни. Программа Уитсек наметила два этапа их социальной адаптации: отправку детей в школу Седара и работу для Магги, если инкогнито не будет раскрыто.
Только она не учла упорства пяти семей, контролировавших штат Нью-Йорк.
Каждая из них по окончании процесса недосчиталась двух или трех мужчин, не говоря о Доне Мимино, — полк нанятых им адвокатов умолк перед многочисленными доказательствами его роли верховного главаря Коза Ностры, приведенными Джованни Манцони: то был удар Брута, нанесенный Цезарю. Пять семей сложили свои средства, не считаясь с расходами: любой индивид, способный дать хоть малейшее достоверное сведение о Манцони, мог рассчитывать на сумму в двадцать миллионов долларов. Параллельно были созданы звенья из четырех-пяти следопытов-убийц для обнаружения семьи Манцони. Энцо Фоссатаро, временно возглавляющий пять семей, в ожидании, пока Дон Мимино назначит преемника, заключил соглашения с семьями Майами, Сиэттла, Канады, Калифорнии о создании сети разведки и наблюдения. Он даже сумел совершенно безнаказанно разместить едва закамуфлированные объявления во вполне уважаемых журналах, которые, не продаваясь полностью мафии, таким образом, получали многосерийный детектив, сильнейшим образом поднимавший им тиражи. Очень быстро возникло явление, доселе не встречавшееся на территории Соединенных Штатов: бригады смерти или crime teams, как их окрестила «Вашингтон пост», методично прочесывали страну вплоть до самых маленьких поселков, расспрашивали в самых захудалых барах, швыряли чаевые направо и налево, раздавали номера мобильных телефонов. Само ФБР не знало такой методичности в розыскной работе и не использовало подобные средства для расследования. Их действия носили характер четкого алгоритма: двое мужчин входили в бар и выкладывали на стойку сложенную в восемь раз газету с фотографией всех четырех Манцони, которые, широко улыбаясь, позировали во время большого парада в Ньюарке. Им не надо было ни чего-либо добавлять, ни расспрашивать — простой лист мятой бумаги тут же как бы превращался в чек на двадцать миллионов долларов.
Если пять семей готовы были потратить свой последний грош, значит, речь шла о вопросе жизни, а не мести. Процесс Манцони нанес мафии удар такой силы, что поколебались сами ее устои и в будущем возникла угроза полного краха. Если один раскаявшийся мог нанести такой урон, а потом с благословения суда выпутаться живым и до конца своих дней жить под охраной и на государственные деньги, то поставленной под вопрос оказывалась сама идея Семьи, а значит, и вся Система. Раньше в мафию входили по крови, и выйти из нее могли только кровью, теперь Манцони растоптал свою клятву на верность и сидел себе спокойно, смотрел телевизор, а может, и полоскал задницу в бассейне. Такая картина влекла за собой гибель нескольких веков традиции и тайны. Однако Коза Ностра не могла позволить развенчать свой образ в настоящем и уготовить себе разгром в будущем. Чтобы доказать, что она существует и рассчитывает просуществовать еще долгие годы, она должна была нанести мощный удар: путь к выживанию семей лежал через смерть семьи Манцони. Как раковая опухоль, охватывающая метастазами весь организм, crime team атаковали все, какие только были в стране, городские центры и заброшенные поселки, они бороздили зоны, никогда не посещаемые даже служащими бюро по переписи населения. Ни местные, ни государственные власти не могли остановить их продвижение: гулять по городу, имея под мышкой сложенную вчетверо газету, при всем желании нельзя квалифицировать как правонарушение. Примерно через шесть месяцев после того, как Блейки поселились в Седар-сити, незнакомцы вошли и уселись в кофейне Олдбуша, расположенной в сорока пяти милях от их дома, — с той самой газетой в руках, готовые к знакомству с любым аборигеном, страдающим нехваткой общения.
Если пять семей готовы были потратить свой последний грош, значит, речь шла о вопросе жизни, а не мести. Процесс Манцони нанес мафии удар такой силы, что поколебались сами ее устои и в будущем возникла угроза полного краха. Если один раскаявшийся мог нанести такой урон, а потом с благословения суда выпутаться живым и до конца своих дней жить под охраной и на государственные деньги, то поставленной под вопрос оказывалась сама идея Семьи, а значит, и вся Система. Раньше в мафию входили по крови, и выйти из нее могли только кровью, теперь Манцони растоптал свою клятву на верность и сидел себе спокойно, смотрел телевизор, а может, и полоскал задницу в бассейне. Такая картина влекла за собой гибель нескольких веков традиции и тайны. Однако Коза Ностра не могла позволить развенчать свой образ в настоящем и уготовить себе разгром в будущем. Чтобы доказать, что она существует и рассчитывает просуществовать еще долгие годы, она должна была нанести мощный удар: путь к выживанию семей лежал через смерть семьи Манцони. Как раковая опухоль, охватывающая метастазами весь организм, crime team атаковали все, какие только были в стране, городские центры и заброшенные поселки, они бороздили зоны, никогда не посещаемые даже служащими бюро по переписи населения. Ни местные, ни государственные власти не могли остановить их продвижение: гулять по городу, имея под мышкой сложенную вчетверо газету, при всем желании нельзя квалифицировать как правонарушение. Примерно через шесть месяцев после того, как Блейки поселились в Седар-сити, незнакомцы вошли и уселись в кофейне Олдбуша, расположенной в сорока пяти милях от их дома, — с той самой газетой в руках, готовые к знакомству с любым аборигеном, страдающим нехваткой общения.
— Неужели их никак нельзя остановить, дьявол? Квинтильяни, черт побери, вы же из ФБР!
— Успокойтесь, Фредерик.
— Я лучше вас их знаю! Я даже больше скажу: будь я на их месте и был бы передо мной сукин сын, который сделал то, что сделал я, с каким удовольствием я бы остудил ему кровь. Я, может, уже стоял бы за этой дверью, готовый продырявить вас и меня. Я же сам обучал некоторых из них! А вы говорите, программа защиты свидетелей!.. Шести месяцев им хватило!
— …
— Вытащите меня отсюда. Это ваш долг, вы дали мне слово.
— Есть только один выход.
— Пластическая хирургия?
— Не поможет.
— Тогда что? Распустить слух, что я умер? Это никогда не сработает.
Фред был прав, и Квинт это знал лучше, чем кто-либо другой. С тех пор, как голливудский кинематограф взял эту схему на вооружение, устраивать инсценировку смерти раскаявшегося преступника не имело смысла. ЛКН[6] поверит в смерть Фреда, только увидев его труп, изрешеченный пулями.
— Придется покинуть Соединенные Штаты, — сказал Квинт.
— Скажите, что я не так вас понял.
— Мы живем в циничное время, Джованни. Вся страна смотрит многосерийный фильм под названием: «Как долго продержатся Манцони?» Это реалити-шоу, за которым увлеченно следят триста миллионов зрителей.
— Конец сериала будет концом моей семьи?
— Европа, Джованни. Вам это слово что-нибудь говорит?
— Европа?
— Исключительная процедура. Люди Дона Мимино могут прочесать всю территорию страны, но не всю землю. Они совершенно не знают Европы. Там вы будете в безопасности.
— Вы готовы пересечь океан, чтоб спасти мою шкуру?
— Будь моя воля, я б позвонил куда надо и выдал бы вас любому типу из crime team, я бы сделал это бесплатно, просто для того, чтобы такой гад, как вы, получил заслуженную пулю в голову. Только вот дать вас убить — все равно, что на двадцать лет отпустить грехи организованной преступности, Омерте, закону безмолвия, и всей этой петрушке. Зато если вы уцелеете, список раскаявшихся преступников будет таким длинным, что мне хватит работы на всю жизнь и еще на пенсию останется. Вашингтон хочет, чтоб я работал в этом направлении. Ваше выживание для нас ценно, и мне лично вы гораздо полезней живой, чем мертвый.
— Если иначе нельзя, я могу уехать в Италию.
— Исключено.
— Тогда наше изгнание приобретет настоящий смысл, иначе у него вообще нет смысла. Дайте мне узнать страну, откуда я родом, я ведь никогда там не был. Я пообещал это Ливии в первый день после свадьбы. Ее дедушка и бабушка были из Казерты, мои — из Джиностры. Говорят, красивей этого места нет во всем мире.
— На Сицилию? Хорошая мысль! С таким же успехом можно гулять по итальянскому кварталу, прицепив на грудь табличку: «Дон Мимино — козел, и место ему — в тюрьме».
— Дайте мне побывать в Италии, прежде чем я подохну.
— Если вы высадитесь на Сицилии, вас за десять минут превратят в spezzatini.[7] Пожалейте родных.
— …
— Поговорите с Магги, у нас еще есть немного времени.
— Я и так знаю, что она предложит — Париж, Париж, Париж, — не знаю ни одной женщины, которая бы о нем не мечтала.
— Не скрою, я говорил с начальством: Париж — в числе возможных городов. У нас также есть: Осло, Брюссель, Кадис. Брюссель несколько предпочтительней, почему — не спрашивайте.
Неделю спустя Блейки уже поселились в тихом жилом доме в десятом округе Парижа. После первых месяцев адаптации — новая жизнь, новая страна, новый язык, — они постепенно наладили повседневную жизнь, которая, хотя и не удовлетворяла их полностью, позволяла оправиться от травмы, нанесенной бегством. До тех пор, пока Фред не принялся в одиночку испытывать программу охраны свидетелей на прочность.
* * *Обе загипсованные руки Дидье Фуркада, самого загруженного водопроводчика Шолона, были подвешены к спинке кровати растяжками, он смотрел на спящую жену и не решался ее разбудить. Под воздействием мощных анальгетиков боль притупилась.
Он вспомнил, как еще утром, терпя адские муки, толкал плечом створку двери клиники Морсой. Подняв руки вверх, как птица, которая не может взлететь, он явился в приемный покой, раздираемый мукой, стыдом и страхом.
— Я сломал руки…
— Обе?
— Мне больно, черт вас побери!
Час спустя, залитый гипсом по локти, он отвечал на расспросы врача-интерна, который ходил вокруг да около, не сводя глаз с рентгеновских снимков его предплечий.
— Упали с лестницы?..
— Я пролетел два этажа на стройке.
— Странно, здесь видны точки ударов, как будто вас кто-то бил… как будто бил молотком по ладоням и предплечьям. Вот, посмотрите.
Дидье Фуркад отвернулся, боясь нового приступа тошноты. У него в ушах до сих пор стояли собственные вопли, пока этот псих молотил ему по кистям. Его отправили домой на санитарной машине, зафиксировали растяжки и уложили в кровать под взглядами сбитой с толку жены Мартины.
Двадцать лет назад они поженились, удивляясь тому, что стали мужем и женой после трех месяцев знакомства, и чувствуя, что не в силах поступить иначе. Но словно компенсируя эйфорию первых лет, повседневная жизнь разъела их отношения гораздо быстрее, чем у других супружеских пар. Оба стали привирать, впускать в уравнение неизвестных, придумывать себе тайную жизнь, в конце концов, жить ею. Пока агрессивность и упреки не отравляли их отношений, они оставались вместе, с тоской вспоминали утраченное счастье и верили, что для его возвращения не хватает сущего пустяка. Пережив страсть, которую изведали их тела, они научились стыдливости, вплоть до выработки определенных рефлексов: запирать на задвижку ванную, отворачиваться, когда жена меняет бюстгальтер, убирать руку, если она по неосторожности коснулась кожи другого. И уже многие годы они ежедневно задавали себе один и тот же вопрос: есть ли у супружеской пары хоть малейший шанс выжить в этой телесной глухоте.
Сейчас он смотрел на нее спящую, как смотрел в их самые первые ночи, когда это зрелище давало ему время возблагодарить небо за то, что оно послало ему Мартину. Она наконец отдыхала, эмоционально вымотанная его травмой, из-за которой пришлось разучивать какое-то количество новых жестов: кормить Дидье с ложечки, вытирать ему губы, подносить стакан ко рту. Она, никогда не курившая, зажигала сигарету, чтобы приложить ее к губам мужа, и убирала каждый раз, когда пепел грозил обрушиться. Как он мог так ужасно упасть? А если б он упал на голову? Она, часто мечтавшая вновь обрести свободу, впервые представила себе остаток жизни без него — и эта перспектива ее ужаснула.
Дидье мужественно переносил все испытания вплоть до 2.17 утра, когда у него в промежности возник жуткий зуд. Эту кожную болезнь он подцепил неизвестно где, лет за десять до того, и сколько врачи ни говорили, что анализы ничего не дают, что это совершенный пустяк, что его особенно и лечить-то не надо, само пройдет, непреодолимое желание почесать между ног, с учетом отопления и пота, охватывало его по крайней мере раз в день. Днем чесаться в этом конкретном месте было неловко, и нередко он уединялся в туалете или возвращался в машину ни с того ни с сего и тут же возвращался назад. Единственный способ обеспечить себе относительное спокойствие заключался в тщательном мытье с дерматологическим мылом и затем высушивании с добавкой, в самые жаркие дни, щепотки талька на чувствительную зону, для поглощения пота и смягчения трения. Он, водопроводчик, настоял на установке у себя в ванной биде, к великому удивлению жены, не видевшей в том пользы, — и на самом деле, биде пользовался он один (не биде, а сказка, сделанная по последнему слову техники, он вложил в него все свое мастерство). Утром, после пробуждения, струя воды освежала те места, которые он иногда за ночь расчесывал до крови. В разгар лета ему случалось вечером устраивать сидячие ванны, задним числом награждая себя за потный день, когда он стоически сопротивлялся тяге прилюдно засунуть себе руку между ног.