После перехода на пароме через Байкал поезд был переформирован на станции Мысовой. Постояв в Чите, очередной сменившийся паровоз бодро потянул за собой состав в сторону станции Карымской. Наконец въехали в Маньчжурию. Веточкин не отходил от окна, предчувствуя скорое окончание своего путешествия. Впереди были река Сунгари и Харбин. Здесь начинались тылы нашей Маньчжурской армии. Да и сам Харбин был в значительной степени русским городом. Если не считать суховеев, налетавших время от времени из маньчжурских степей, да специфической архитектуры, сочетавшей в себе китайско-русский стиль, Петя решил бы, что прибыл в какой-нибудь из уездных городов, например, Малороссии. Харбин был наводнен русскими военными всех родов оружия. Его узкие улочки патрулировались драгунскими и казачьими разъездами, по деревянным мостовым деловито спешили офицеры, чиновники, врачи. Работали русские и китайские лавки, сверкали витрины солидных магазинов, прогуливались обыватели вполне европейского вида, родным перезвоном колоколов огласилась площадь у православного храма. Из местной экзотики бросались в глаза изогнутые скаты крыш на китайских фанзах да обилие рикш вместо привычных извозчиков, в которых здесь ощущался явный недостаток. Команда не попавших в Порт-Артур моряков отправлялась дальше из Харбина во Владивосток. Флотский лейтенант учтиво распрощался с Петей, пожелав ему счастливого пути. Вольноопределяющийся Веточкин отметился в комендатуре и, получив сведения о поездах ляоянского направления, теперь неспешно шел по пыльному летнему городу с туркестанским мешком на одном плече и шинельной скаткой на другом. Было очень жарко, солнце палило вовсю, и если бы не приобретенная заблаговременно по совету бывалых попутчиков еще в Чите белая парусиновая фуражка с широким матерчатым козырьком, Петю, наверное, вскоре хватил бы тепловой удар. Извозчики как назло не попадались, а ехать на рикше Веточкину отчего-то показалось неудобным – люди все-таки, как же на них ездить?..
До очередного поезда была еще масса времени. Едва тащившийся по харбинским улицам доброволец размышлял, где бы ему перекусить, когда совершенно случайно стал свидетелем весьма неожиданной сцены. Грузную фигуру, сидящую на корточках, утиравший пот со лба Петя заметил в безлюдном, залитом белым солнцем переулке сразу. И сразу же опознал в ней своего соотечественника. Солидно одетый человек, поставив большой дорожный саквояж прямо на деревянную мостовую и зажав под мышкой дорогую трость с набалдашником, пытался пальцами соскрести с настила улицы какой-то маленький блестящий предмет. Подходивший Петя только успел лениво подумать, что это занятие совершенно не вяжется с внешним обликом солидного господина, как вдруг над головой сидевшего раздался дружный залп из револьверов. Пули с визгом пролетели над переулком и впились в глинобитную стену, расположенную напротив окон, из которых был произведен залп. От неожиданности Петя выронил вещмешок и скатку одновременно и застыл с раскрытым ртом. Машинально Веточкин похлопал себя ладонями по ляжкам, безразлично сдвинул кобуру приобретенного еще в Петербурге револьвера с правого бока на поясницу и залез в карман шаровар, извлекая большой клетчатый носовой платок. Потом закрыл рот, да так и остался стоять с платком в руке. Солидный господин, громко вскрикнувший при выстрелах, шлепнулся на упитанный зад и, подобно Пете, молча застыл в оцепенении. В возобновившейся тишине из открытых окон прозвучал поучительный голос:
– Не ты положил, не тебе и брать!
Затем через дверь как ни в чем не бывало вышли несколько молодых мичманов и, на ходу пряча револьверы под полы форменных сюртуков, преспокойно пошагали вверх по переулку. Последний из морских офицеров, лихо развернувшись на каблуках, склоняясь в шутовском полупоклоне, бросил таращившему глаза грузному господину:
– А рублик приберите. Вам за беспокойство!
Разразясь хохотом, вся компания скрылась за поворотом. Петя наконец сделал несколько шагов вперед. Наклонившись к господину, встретился с ним взглядом и произнес не совсем к месту:
– Это как?
Господин безвольно шлепнул ладонями по мостовой, проморгался и, уже явно приходя в себя, с силой приложил по дереву настила кулаком:
– Вот так!
В переулок на выстрелы заглянул патрульный казак с винтовкой за спиной и нагайкой за поясом. Глянул на мостовую, обнаружив прибитый к ней гвоздем серебряный рубль, понимающе хмыкнул.
– Все целы? – лениво поинтересовался служивый.
– Целы, целы, – с недовольным видом пробурчал грузный господин, поднимаясь на ноги.
– Ну и слава богу, – зевнул казак, крестя щепоткой рот, и неспешно удалился.
– Вам помочь? – сообразил наконец Петя.
– Благодарю, не нужно, – отряхиваясь и подбирая саквояж с тростью, отмахнулся господин. И собрался уходить.
– А-а… это… – протянул Петя, указывая на прибитый к деревянному настилу серебряный рубль. Рубль был новенький, блестящий и был заметен на солнце издалека. Господин бросил на Петю такой уничижительный взгляд, что Веточкину не осталось ничего другого, как вымолвить:
– Ну да, конечно…
Подобрав вещмешок и скатку, Петя зашагал следом. Вдвоем они молча вышли на широкую улицу, мощенную брусчаткой. Господин поймал как нельзя кстати подвернувшегося извозчика, обернувшись к Веточкину, сообщил деловым тоном:
– Мне на вокзал.
– Мне тоже, – обрадованно заморгал глазами Петя.
Господин поначалу явно опешил, несколько секунд оценивающе смотрел на Веточкина, а потом хмыкнул и произнес, кивая на экипаж:
– Садитесь.
И с нажимом, таким тоном, который должен был объяснить все, представился:
– Цибулевич-Панченко.
– Веточкин, – кивнул подбородком Петя и забросил свои пожитки в тарантас.
26
– Н-да, обслуживание… – поморщился Цибулевич-Панченко, косясь на китайца в переднике не первой свежести. Тот как ни в чем не бывало кидал деревянной ложкой с огромной сковороды нарезанную ломтиками жареную картошку в глиняные миски. Они сидели в станционном буфете, ожидая поезда на Ляоян – до этого места им было по пути. Веточкин направлялся к месту службы согласно предписанию, а Цибулевич ехал писать, по собственному его выражению, «настоящие фронтовые статьи». Приправив нехитрое блюдо специями неизвестного происхождения, китаец выставил миски на выскобленный деревянный стол перед посетителями заведения.
– Приборы подай, морда косорылая! – не выдержал журналист.
Китаец порылся в кармане передника и извлек оттуда металлическую вилку. Выложив означенный предмет сервировки стола перед Семеном Семеновичем, расплылся в благодушной улыбке, блеснув знанием этикета:
– Ножика, извините, нету…
И, прежде чем журналист успел сказать что-либо еще, умчался обратно на кухню с неизменной улыбочкой на скуластом лице.
– Ну зачем вы его так, право слово, – вступился за китайца Веточкин.
Цибулевич осторожно поковырял вилкой кусок мяса, заявленный в меню как баранина. Проворчал:
– Черт знает что, собачатина какая-то…
– А хоть бы и так! – бодро отозвался Петя, уплетая свою порцию за обе щеки. – Очень кушать хочется.
Журналист покосился на юношу, достал из-за пазухи плоскую фляжку, обреченно отхлебнув большущий глоток, крякнул и тоже принялся за еду. Делать нечего – все более приличные заведения были забиты до отказа. Впрочем, тем, кто проделывал путь из России на Дальний Восток в военное время, к подобным неудобствам было не привыкать. Этот харбинский буфет был еще достойным заведением по сравнению с трактирами и забегаловками на маньчжурских и сибирских станциях. Там царили постоянные очереди, теснота, давка, перекусы на бегу. А пищу китайцы в Маньчжурии зачастую вообще кидали в тарелки просто руками – и ничего, посетители ели да похваливали! Так что привыкший за время пути к отсутствию столичного комфорта Веточкин не испытывал ни малейших неудобств. Напротив, считал, что сегодня они вполне недурно отобедали. О чем и завил с набитым ртом Цибулевичу-Панченко.
– Н-да… – только и смог прокряхтеть на это журналист. Порцию свою тем не менее доел до конца и он…
Им повезло – на Ляоян подали настоящий пассажирский поезд. Вместе с толпой военных и гражданских пассажиров, заполнивших сидячие вагоны, Цибулевич и Веточкин разместились на своих местах. Вокруг них оказалась публика без разбора чинов и положений – от фронтовых офицеров до каких-то мастеровых в потрепанных пиджаках и брюках, заправленных в сапоги.
– Хорошо, хоть китайцев нет, – исподлобья оглядев рассевшуюся по вагону публику, проворчал Семен Семенович.
Успевший уже привыкнуть к манере общения Цибулевича, Веточкин пустился в пространные рассуждения о том, что как раз китайцы здесь быть и должны, что они гостеприимные хозяева, а наши отношения строятся с ними на основе взаимовыгодного сотрудничества и, безусловно, уважения. И все это должно быть направлено ко всеобщему процветанию…
Успевший уже привыкнуть к манере общения Цибулевича, Веточкин пустился в пространные рассуждения о том, что как раз китайцы здесь быть и должны, что они гостеприимные хозяева, а наши отношения строятся с ними на основе взаимовыгодного сотрудничества и, безусловно, уважения. И все это должно быть направлено ко всеобщему процветанию…
– Да бросьте вы, ей богу… – махнув рукой, оборвал Петину тираду на полуслове Цибулевич.
Веточкин помолчал, поглядел некоторое время в окно – там все те же однообразные степные пейзажи. Поезд полз ужасно медленно. Журналист дремал, прикрыв глаза. Или делал вид, что дремлет. Любознательный Петя покрутил головой, поневоле прислушиваясь к разговорам вокруг. Пестрая компания молодых штаб-офицеров, расположившихся на скамьях справа от прохода, ехала на передовую. Причем ехала, судя по разговорам, явно не в первый уже раз за эту войну. Компания была пестрой в прямом смысле слова – рубахи и гимнастерки были на офицерах самых необычных оттенков: от коричневых и цвета хаки до васильковых и кумачовых. Один был даже в каком-то фантастическом обмундировании с желто-зелеными пятнами и разводами.
«Неуставная форма одежды», – отметил про себя закончивший недавно полковую учебную команду вольноопределяющийся Веточкин.
– Что делать, господа, – ровным голосом вещал «желто-зеленый» офицер. – Приходится применяться к местности. Пошил вот себе на заказ.
– Цвет, прямо скажем, неприличный, – заметил его попутчик в васильковой рубахе с погонами поручика.
– Зато с двадцати шагов не различишь. Ваша цветовая гамма менее удачна.
– Зато эстетичнее, – парировал поручик.
– Нет, ну тогда уж щеголяйте в парадном мундире. Вот где эстетика! – вмешался в разговор третий. – А на войне, господа, лично я с марта хожу в солдатской шинели. У нас в батальоне после первого же боя японцы выбили половину офицеров – те издалека в цепи выделялись…
– Да, давно не секрет, что наши солдатики рубахи нарочно в грязи марают – маскируются…
Невольно внимавший разговору Веточкин перевел взгляд на свою белую косоворотку и даже потеребил пальцами подол – призадумался, а не пошить ли и ему что-нибудь более подходящее к ведению боевых действий в современной войне? Надо прислушиваться к полезным советам, пусть даже и случайным.
– Ну что, Еремеев, профукали туннель? – услышал у себя за спиной Петя продолжение другого разговора.
Повернувшись вполоборота назад, Веточкин навострил уши. Говорил казачий урядник, усмехаясь и покусывая пшеничного цвета ус.
– Да не звони ты на всю округу, – приглушенно отвечал уряднику здоровенный бородатый казак, чья фамилия, видимо, и была Еремеев.
– Был взрыв, но движение уже восстановлено, – добавил третий казак, сидевший у самого прохода с шашкой между колен.
– Хунхузы безобразят, – пояснил Еремеев. – Они и в мирное-то время шалили. А теперь и вовсе разгулялись – война! Японцам служат, змеи подколодные.
– Ну, туннель-то рванули, – подначивал урядник. – Эх вы, стража хренова!
– А ты потяни тут лямку, да не один год! – прогудел Еремеев, явно раздражаясь. – Приехал только, гусь этакий, а советы уже раздаешь. К тому же повторяют тебе – движение восстановлено. Мы в перестрелке троих свалили. На башках косы накладные…
– А подо мной опять коника ухлопали, – горестно вздохнул третий казак, поправляя шашку.
– Везучий, – протянул урядник.
– Чего?
– Могли бы тебя.
– Это да.
– Типун тебе на язык, прости Господи, – закрестился Еремеев. – Хватило с меня и лазарета по прошлой весне…
Петя невольно передернул плечами. Дела тут, однако! Еще до фронта не доехали, а уже взрывают, стреляют…
На очередном полустанке Веточкин выбрался размяться. Журналист на променад не пошел.
– Буфет здесь отвратный, ездил я тут уже, – объяснил свой отказ вылезать из вагона Семен Семенович.
Петя купил рисовые лепешки и бутылку молока у китайца-лоточника на перроне. Содрали рубль с полтиной – форменный грабеж! Но перекусить надо было, а прогонных денег у него еще оставалось прилично. Паровоз подал призывный свисток. Вместе с несколькими новыми пассажирами Веточкин поднялся на площадку вагона. Дернувшись и громыхнув сцепкой, поезд пополз дальше, медленно набирая ход. Входивший перед Веточкиным в вагон статный офицер показался Пете знакомым. Приглядевшись к нему повнимательнее, Веточкин громко окликнул его на весь вагон:
– Хлебников! Господин Хлебников!
Офицер замер, незаметно положив руку на кобуру револьвера. Потом медленно развернулся к счастливо спешившему по проходу ему навстречу Пете.
– Господин Хлебников! – улыбался Петя, подходя вплотную к своему старому знакомому. Разглядев чин, приветствовал его по-военному:
– Здравия желаю, господин ротмистр!
Хлебников (уж будем его так называть и дальше) быстро огляделся по сторонам. Затем изобразил на лице сначала недоумение, а затем радостное узнавание:
– Веточкин? Петр! Какими судьбами?
– Да я вот… – начал Петя, но Хлебников взял его под локоток и, уводя с прохода, проговорил:
– Давайте присядем.
Петя, разумеется, не заметил, но от ротмистра эта деталь не укрылась – сидевший на вагонной скамье казак Еремеев, услышав фамилию Хлебников, когда они проходили мимо, проводил их долгим внимательным взглядом…
– На войну, на войну, – предваряя расспросы Веточкина, говорил Хлебников, когда они уселись рядом. – А вы, Петя, такой молодец – оставить мирные занятия, когда отечество оказалось в опасности. Вижу, вольноопределяющийся, – кивнул на выпушки на веточкинских погонах Хлебников. – Я вами горжусь. Без малейшего преувеличения!
– Ну что вы, право… – зарделся Петя. И после неловкой паузы блеснул своими знаниями из области воинских знаков различия: – А вас повысили до ротмистра.
– Да, было дело, – небрежно провел пальцами по погону с одним просветом на своем плече Хлебников и потер верхнюю губу. Кошачьи усы над ней были сбриты.
– Здравствуйте, любезнейший, – раздался голос рядом.
Хлебников дернулся, на мгновение лицо его отразило неподдельное изумление. Но тут же, взяв себя в руки, расплылся в широченной улыбке.
– Семен Семенович! Вот так номер! Сегодня просто день встреч какой-то. – И уже привычно затараторил дальше: – Приятнейших встреч, должен признать!
– Весьма интересных встреч, – загадочно и очень серьезно произнес Цибулевич-Панченко.
Едва завязавшийся разговор был прерван самым неожиданным образом:
– Ваше благородие, дозвольте обратиться!
За спиной у Хлебникова стоял казак Еремеев.
– Ты что ж не видишь – господа разговаривают! – гневно изогнув бровь, привстал ротмистр.
– Ваше благородие… – настаивал Еремеев.
– Экий ты, братец, увалень. Совсем устав запамятовал. А ну, смир-р-на! – повысил голос Хлебников.
Казак по привычке вытянулся во фронт. Но тут же повторил упрямо:
– Ваше благородие…
Разворачивавшаяся сцена начала привлекать внимание других пассажиров. Компания «пестрых» офицеров прекратила собственные разговоры. Поручик в васильковой рубахе, склонившись со скамьи в проход, глядел в их сторону. Петя с глупым видом отвесил поручику поклон кивком головы. «Васильковый» поручик покивал в ответ и откинулся обратно на свою скамью.
– Петя, пойдемте покурим, – совершенно обыденным тоном, как говаривал это во время путешествия на «Валахии», произнес Хлебников. И, властно отодвинув плечом Еремеева, первым пошел по проходу к тамбуру. Цибулевич-Панченко протянул руку в сторону повернувшегося к нему спиной Веточкина и хотел было его окликнуть, но Петя уже шел следом за ротмистром, тоже миновав казака.
– Стой! – рявкнул на весь вагон Еремеев. – Держи его, это лазутчик!
И тут нервы Хлебникова сдали. Молниеносно обернувшись, он дернул шедшего следом Петю за локоть, развернул к себе спиной и стальной хваткой сдавил ему горло. В руках у ротмистра блеснул револьвер. Приставив его к голове Веточкина, Хлебников зарычал на весь вагон:
– Назад! Убью! Всем сидеть!!!
Вскочившие со своих мест офицеры «пестрой» компании замерли в нерешительности. Хлебников с мычащим, как теленок, Петей пятился к выходу из вагона. Растопырив руки и подавшись корпусом вперед, застыл посреди прохода Еремеев. Позади ротмистра лязгнула выхваченная из ножен казачья шашка. Не глядя, Хлебников нанес четкий рубящий удар рукояткой револьвера – и казак, закрыв руками окровавленное лицо, повалился под лавку. Тот самый, что в разговоре с товарищами сокрушался по поводу убитого коня. Жалобно брякнула упавшая на пол шашка. Крепче сдавив сгибом локтя шею Веточкина, Хлебников продвигался к тамбуру. У виска Пети снова плясал револьвер. Веточкин, почти заваленный на спину, судорожно хватал ртом воздух, ошалело вращая готовыми вылезти из орбит глазами. Отчего-то в руках Пети до сих пор была купленная на полустанке бутылка с молоком. Пробка, скрученная из газеты, вылетела, и молоко лилось белой струей по проходу вслед за Веточкиным, которого волочили по полу. Когда беглец с заложником скрылись в тамбуре, весь вагон пришел в движение.