— Они пирог не поделят, а я — свое отдай? Благо бы воевать умели, губошлепы! Развели тягомотину! Тянут резину!
Вечером к Кругловым заявился новый исправник, пенял отцу за его неосторожные слова и предупредил:
— Впредь поаккуратней бы, Данила Фролыч. Вы, конечно, человек в городе значительный, но и время теперь особенное. Как бы чего не вышло…
— А мне время не указ! — отрезал отец. — Что думаю, то и говорю. В чужой стране нечего делать, а в своей делов невпроворот! Довоюемся, скоро жрать нечего будет! По миру пойдем! Обнищала Рассея донекуда! Сколь еще в войну-то играть станем?
— Ну, вы-то, Данила Фролыч, не скоро по миру-то пойдете, — усмехнулся исправник, разглаживая усы. — Ваши-то дела небось в порядке?
— Потому, что я — хозяин и свои интересы блюду. А в войне Антанты, господин исправник, я своих интересов не вижу. Народу-то сколь положили! Мужиков-то! Скоро девку замуж не за кого отдать станет!
И здесь отец указал пальцем на нее, на Соню. Она поставила перед гостем графин с водкой и юркнула в соседнюю комнату. Вот уж чего не любила, так это когда отец начинал разговоры с посторонними об ее замужестве. Уйти-то ушла, но далеко отходить не стала, все же интересно было послушать, поскольку исправник коснулся случая в Буженинове.
— Барыня тамошняя тоже разговоры неосторожные вела. Только дело это плохо кончилось, Данила Фролыч. Слыхали небось?
— Слыхал… — неохотно отозвался отец. — Что ж она теперь? Оправдали?
— Была отпущена под домашний арест, только того… умом тронулась от горя-то. Хозяин устроил ее в лечебницу, а сам подался то ли в Крым, то ли на воды… Замок, дорогой мой Данила Фролыч, выставлен на торги. А вы говорите — хозяин… Тоже ведь хозяйка была и за что пострадала? За язык свой.
— Каждому рот не заткнешь, — отрезал отец. — Это год назад, может, Остенмайериха что-то ляпнула по бабьей глупости, да ее в шпионки и записали скорей. А тепереча таких шпионов не переловишь, господин исправник. Все кругом войной недовольны, не я один, поди-ка. Али не так?
— Так, — согласился исправник, и по изменившемуся голосу Соня догадалась, что он пропустил рюмку водки. — Беспорядков много… Недовольства, бунты… Только ведь, дорогой Данила Фролыч, одно дело — Ванька какой-нибудь, что валенки катает, выскажется, другое дело — вы, человек всеми уважаемый… Уж я вас прошу, вы уж…
— Да ладно, — смягчился отец, — неужто я не понимаю?
Дальше разговор пошел менее внятный, но из того, что удалось услышать, Соня сделала вывод, что отец в сестры милосердия ее не отпустит ни за что.
Зато на другой день после разговора с исправником отец неожиданно собрался в Буженинове и согласился взять с собой Соню.
Поехали на санях и мчались так скоро, что у Сони щеки замерзли. Воротники снега на елях и высокие сугробы на увалах богато искрились, морозно скрипели полозья саней.
Отец сам правил и, оглядываясь на дочку, щурил глаза и весело подначивал:
— Что, Сонька, хочешь хозяйкою замка стать? Сонечка, видя хорошее расположение духа отца, засмеялась, поддержала. Любила, когда отец шутит.
— Вот куплю замок и тебе в приданое припишу. Тогда уж такого жениха тебе отыщем… Все ахнут.
Соня не слушала речи про женихов, она знала, что только одному она станет невестой. И больше ей никто не нужен. Хочет этого отец или не хочет — все равно. А в замок она напросилась, чтобы узнать хоть что-то о своей подружке Инночке. С самого лета о той не было в Любиме никаких вестей. О происходящем в замке, конечно, говорили много, но вот что стало с гувернанткой — не мог сказать никто. Теперь, сидя рядом с Машей, она вспомнила свою поездку с отцом и не знала, как рассказать подружке о том, что ей удалось узнать в Буженинове. С одной стороны, верить рассказам прислуги — никуда не годится. С другой — иных сведений все равно взять неоткуда. Поэтому…
— Маша, я с отцом ездила в Бужениново и…
— Что же ты молчишь?! Ты видела Инну?
— Нет, но я разговаривала о ней с прислугой.
— Что-то удалось узнать?
И тогда Соня честно рассказала все, как было, ничего не добавляя от себя и не приукрашивая. Когда они приехали в замок, к ним вышел управляющий и весьма неохотно согласился показать владения. Между прочим, это тот самый, бывший приказчик Карыгиных, Антип Юдаев. Пока отец смотрел верхний этаж, Соня познакомилась с ключницей, что бродила по нижнему холлу, раскладывая отраву для крыс. Эта ключница утверждала, будто бы у гувернантки были шуры-муры с архитектором. Кругом, дескать, она с ним ходила.
А после похорон дочери хозяев гувернантка укатила. А куда — никому не сказала.
Больше ничего вразумительного от старухи Соня не добилась, дождалась отца, и они уехали. Назад отец возвращался в другом настроении, ругал управляющего, бывших хозяев замка, а дома заявил матери, что немецкий дом ему вовсе не понравился, потому что устроен он не по уму и русскому человеку абсолютно не подходит.
«Разве что какая взбалмошная барынька купит скуки ради», — сказал. И о замке больше в семье Кругловых не заговаривали.
— Значит, у Инны был роман, — задумчиво проговорила Маша. — А мне она так и не написала ни разу. Обиделась из-за Алексея.
— На тебя обиделась, а я-то при чем? Мне-то она почему ничего не сказала? Когда-то клятву давали… Вот я бы не стала от подруг таиться.
— Как знать, — все в том же задумчивом настроении сказала Маша. — Как знать… Неужели это тот самый архитектор? Помнишь?
— Может, и тот… Только это теперь не важно. Куда она пошла, что с ней? Почему она поступила так, будто и не было у нее близких подруг?
— Подожди, Софи. Давай мы с тобой не станем торопиться осуждать Инну, время покажет. Если не сказала ничего, значит, были на то причины. Только бы… только бы с ней ничего плохого не случилось! Мне что-то страшно за нее. Я сон недавно видела…
Маша не договорила, потому что в эту самую минуту в окно со стороны улицы залепили снежком. Соня отодвинула занавеску. За калиткой, притаптывая валенками снег, маячил Митя Смиренный. Увидев девушек, разулыбался и махнул рукой. Маша погрозила пальцем, как нерадивому ученику. Митя слепил новый снежок и повторил свое хулиганство.
— Ты смотри-ка! — ахнула Сонечка. — Митя-то у нас ухажером стал! Он теперь так и будет в окошко кидать, пока ты не выйдешь?
— Да ну его! Надоест ему и уйдет.
— Нет, давай выйдем! — загорелась Сонечка. — Что мы сидим с тобой, как две тетерки? Он нас хоть развеселит немножко!
Сонечка растормошила подругу, заставила одеться, и вот уже они втроем — по дорожке к Валу, как в детстве… На Валу затеяли пальбу снежками, потом снежную бабу лепили, и даже втроем хоровод устроили вокруг нее. И Сонечка видела, как Митька посматривает на Машу, а та не замечает, разговаривает с ним совсем как с братьями.
— Митя, застегни пуговицу! Надень варежки сейчас же!
И еще Сонечка заметила, что от этого Машиного невнимания и покровительственного тона Митя терялся, и взгляд у него становился такой… умоляющий, что ли… Соне жалко стало парня, но и Машу она понимала тоже — трудно увидеть мужчину в соседском мальчишке, которого ты знаешь с детства и который никуда не уезжал, а всегда находился перед глазами.
Маша с Митей проводили Сонечку до моста, и она оглянулась — посмотреть, как они пойдут. Парень попытался взять Машу за руку, но она руку выдернула, стала толкать его в спину. Они так и пошли — Маша толкала его впереди себя, а он упирался. И Сонечке стало грустно. Время уходит! Лучшее ее время уходит, а она одна! И этому нет конца! Жизнь остановилась и топчется на месте — нет пути ни вперед, ни назад! А в настоящем нет ничего сколько-нибудь ценного! Если бы только он оказался здесь! Если бы…
…Летом того же года благочинный священник Троицкой церкви Сергий Вознесенский был возведен в сан протоиерея.
Теперь батюшка служил в Богоявленском городском соборе и поначалу немного скучал по привычным стенам ставшего своим храма, по колокольне с часами и открывающейся сразу с паперти панораме Заучья. Впрочем, необходимость службы для батюшки всегда стояла выше личных пристрастий, и он передал приход новому священнику, присланному из Ярославля, а летопись достопамятностей забрал с собой в собор, ибо новый священник признался, что не любитель письменно излагать события и пусть бы этим занимался кто-нибудь другой… Отец Сергий не возражал.
Он шел из гимназии по направлению к городскому собору, привычно благословляя на своем пути встречных прихожан. У часовни приостановился и, отдав поясной поклон и перекрестившись на образок, направился было уже к воротам, когда заметил велосипед почтальона.
Почтальон, подъехав, притормозил, приподнял картуз:
— Доброго здоровьица, батюшка. Хороший денек нынче — останковские бабы косить пошли…
— Слава Богу, — согласился протоиерей. — Писем нет ли нам, Николай?
Почтальон, подъехав, притормозил, приподнял картуз:
— Доброго здоровьица, батюшка. Хороший денек нынче — останковские бабы косить пошли…
— Слава Богу, — согласился протоиерей. — Писем нет ли нам, Николай?
Почтальон расплылся в довольной улыбке. Уж как приятно ответить на подобный вопрос утвердительно!
— Везу, батюшка! Вот… — Он полез в свою бездонную сумку. — От сынка вашего, Артемия. Аккурат собирался к вам на Троицкую сворачивать, гляжу, а тут вы…
Взяв письмо, отец Сергий некоторое время постоял, глядя вслед удаляющемуся велосипеду, словно позабыв, куда направлялся.
Придя в собор, священник уединился в библиотеке. Это второе за месяц письмо от Артема. На прошлой неделе, слава Богу, получили, после большого перерыва, от старшего, Владимира. А от Алешки писем по-прежнему нет.
Теперь, когда сыновья так далеко и они с матушкой могли только своими молитвами помочь им, все чаще отец Сергий задавал себе вопрос — правильно ли он сделал, дав им волю в выборе пути? Неужели же они с Сашей растили сыновей лишь для того, чтобы отдать их на бойню, добровольно отпустить в ад?
Может быть, прав не он, а Данила Круглов, который сам все решил за своих сыновей? Но ведь «возьми свой крест и ступай за мной»… Думал протоиерей и не находил ответов на свои вопросы.
Читая письма своих сыновей, отец Сергий сквозь строчки бытовых описаний, сквозь милые сердцу мелочи ухватывал внутренним зрением общую картину ужаса, в которую были втянуты множество государств, включая Россию. Правители-словно состязались между собой в создании новых, все более изощренных орудий убийства. Мало ружья? Так вот вам пулемет. Самолеты, бьющие с неба, танки — неуклюжие тяжелые коробки, перед которыми человек — букашка! А что же дальше? Что нужно еще, чтобы людская агрессия была удовлетворена?
И грядет ли такое время, когда настанет мир и людская злоба уступит место любви?
Гигантская мясорубка, захватившая его детей, грозит поглотить их безвозвратно и втянуть в себя новые и новые жертвы.
Артем писал о делах госпиталя:
…Один раз был у нас тяжелейший случай. Противник начал обстреливать снарядами, начиненными газом. К нам доставили несколько человек отравленных. От них сильно пахло хлором. Нам пришлось надевать противогазы, пока их раздевали, отмывали и отхаживали. Троих пришлось эвакуировать — были поражены легкие.
Отец Сергий, холодея сердцем, читал письмо. Дальше Артем подробно описывал свой быт, рассказывал, как праздновали в полку Пасху. В конце письма была приписка:
На мой запрос об Алексее пришел тот же ответ, что и вам.
Несколько раз перечитав письмо, отец Сергий аккуратно сложил его — теперь можно отнести домой, Саше. Последнее время он старался сам прежде прочесть письма с фронта, а потом уж — вместе с женой. Мало ли что там…
Батюшка вышел из библиотеки и сразу же увидел Данилу Круглова, выходящего из собора. Вид у Данилы Фроловича был суровый, сосредоточенный.
— Добрый день, батюшка, — буркнул он, явно намереваясь избежать разговора и юркнуть мимо отца Сергия в ворота.
— Добрый. Две субботы, Данила Фролыч, не видел вас на причастии. Беспокоился — не заболели, часом?
Данила Фролович в сердцах махнул рукой:
— Кабы заболел! Так ведь нет, батюшка, здоров как бык. А вот дочка-то моя любезная… удружила.
— Что случилось, Данила Фролыч? Могу ли я чем помочь?
— В армию надумала сбежать! Хотели вы этого? Собрала узелок, мы с матерью не видали, когда она и из дому-то улизнула! Записку-то на другой день в чулане нашли. Я к исправнику. А сам обещание дал — ежели найдется дочка-то, молебен Пресвятой Деве закажу.
— Ну так нашли?
— Нашли. Хорошо, знакомый в ярославской полиции — Богдан Аполлонович Сычев — помог. С поезда сняли! Так я уж скорей в собор — молебен дьячку заказал и на нужды причта две ассигнации оставил.
— А что ж Соня-то?
— Под домашним арестом Соня. Уж я ей… Дома сидит, братья приглядывают. Вот так вот, отец Сергий, — ростишь детей-то, а они…
— С Божьей помощью, Данила Фролыч, все образуется.
— Дай-то Бог…
Отслужив вечерню, отец Сергий шел домой и все время помнил о письме, которое нес жене.
В госпитале, устроенном в имении «Осинки» близ Петербурга, принимали раненых. Подводы, наводнившие господский двор, были до отказа забиты изувеченными, наскоро перевязанными солдатами. Главный врач госпиталя ходил от подводы к подводе, отдавал распоряжения, следил за разгрузкой раненых. Стояла поздняя осень. Снег, выпавший в ночь, едва прикрыл густо насыпанные в саду листья, а во дворе так и вовсе был живо превращен в грязную жижу копытами лошадей и колесами телег. На балконе, выходящем во двор, в плетеном кресле сидела старая барыня, укутанная в плед, и внимательно наблюдала за происходящим. На первый взгляд могло показаться, что старушка из праздного любопытства старости предается этому занятию. Однако барыня принимала живое участие в событии сегодняшнего дня, отдавая дельные приказания тем, кто находился позади нее в комнате.
— Диван снесите вниз, — не поворачивая головы, приказывала она. — И одеяла возьмите в холодной, отдайте тоже.
Позади нее, в комнате, которая теперь служила столовой, сидела не менее старая ключница и, наблюдая за работой прислуги, состоящей из старого конюха и поварихи, ворчала себе под нос:
— Ага. Все им отдайте. Пусть хозяйское добро-то перепортют. Вон стул-то венский поломали — мало! Одеялы отдай, как же.
— Не бухти, Нюся. Отдай.
Ключница с шумом поднялась и, гремя связкой ключей, отправилась в холодную за одеялами. Сердито достала из шкафа несколько шерстяных одеял, вздохнула, одно, которое получше, вернула на место. Продолжая ворчать, спустилась на первый этаж.
Просторная зала внизу, служившая прежде гостиной, была сплошь заставлена походными кроватями, на которых стонали, бредили, корчились от боли изувеченные мужики. В прежнем кабинете была устроена операционная, где уже несколько дней шла непрерывная работа. Ключница прошла мимо операционной и остановилась у офицерской палаты. Здесь лежал народ почище. Уж по крайней мере можно было надеяться, что здесь нет вшей.
— Вот. Барыня одеяла передала, — сказала она угрюмо раненому, лежавшему ближе к двери.
— Благодарствуйте, тетенька.
— Кому тетенька, а кому и Анисья Саввишна.
Она развернулась и шаркающей походкой направилась назад. В зале, где разместили новеньких и где невыносимо воняло кровью, потом, махоркой и грязными портянками, от одной койки к другой двигалась девушка в длинном темно-синем платье и в белом, как у монахини, платке сестры милосердия. Девушка наклонялась к раненым, поила их водой, меняла повязки, что-то поправляла, относила, приносила и вновь кружилась по палате от одного к другому.
— Тина! — позвала ее ключница. Девушка оглянулась, подошла.
— Чего ты, Саввишна?
— Снова барыня добро отдала. Одеяла теплые. Ну пошто, скажи на милость, им наши одеяла? Поговорила бы ты, Тиночка, с барыней. Твое добро-то раздает.
— Не говори глупостей, Саввишна. Война ведь.
— Это теперь война. А потом? Ты об ребенке подумала?
— Ты иди, Саввишна. Некогда мне. Тяжелораненых полно привезли, не видишь?
— Вижу. Обратно до ночи с ними провозишься? Сама-то с ног падаешь, поди?
— Ничего.
Саввишна оказалась права — девушка освободилась только к ночи. С трудом передвигая ноги, приковыляла наверх. Первым делом в пустующей холодной сняла с себя одежду, которая насквозь пропиталась запахами госпиталя. Здесь же стоял приготовленный Саввишной таз с водой. Вымылась, надела домашнее платье. Расчесала коротко подстриженные волосы, которые сразу же легли волной у щеки. В поставленном у стены, принесенном из бывшей гостиной зеркале она увидела свое похудевшее лицо с темными кругами у глаз.
«А мне идет», — невесело подумала она, разглядывая в зеркале свое новое, изменившееся за последний год отражение. Исчез смуглый румянец, придававший прежде ее лицу свежую живость, исчез и блеск ожидания в глазах. Зато теперь, бледная и усталая, она приобрела некоторую утонченность, которой, как сама считала, прежде недоставало.
— Ну и зачем? — спросила она свое отражение. — Для кого?
Она сложила госпитальное обмундирование на стул — с тем чтобы утром вновь надеть его.
— Тина, иди же пить чай! — донеслось из столовой. Девушка вышла и увидела старушку в капоте, восседающую в своем кресле теперь у самовара.
— Софья Аркадьевна! Вы опять не ложитесь? Я же говорила, не стоит меня дожидаться…
— Я тоже говорила тебе — называй меня бабушкой. И еще, я все равно не могу спать. Так уж доставь мне такое удовольствие, дай посидеть с тобой.
— Ну хорошо.