А кроме того, если слишком пристально думать обо всём, что покидаешь, – не удастся совершить ничего и даже сделать единственный шаг вперёд не получится…
– У тебя-то, надобно думать, родня всем на зависть, – сказал он Шамаргану. – Ты, наверное, непризнанный меньшой братец прежнего саккаремского шада, Менучера, прозванного Виршеплётом. Тем более что и песни, кажется, слагаешь…
Как водится, шутка была шуткой лишь наполовину. Волкодаву давно хотелось выведать, кто же такой Шамарган. Только он всё не мог придумать, с какой бы стороны затеять о том разговор.
К его некоторому удивлению, Шамарган неожиданно приосанился.
– Я в самом деле непризнанный сын, – проговорил он со спокойным достоинством. – Только мой род гораздо славнее того, что царствовал прежде в этой стране, ибо дал людей куда более достойных, чем неблагодарный и мстительный шад… не наделённый к тому же настоящим поэтическим даром. Моим отцом был Торгум Хум<Торгум Хум. – Повествование об этом полководце и о различных событиях в Саккареме примерно за десять лет до времени действия настоящего романа читатель может найти в книге Павла Молитвина “Спутники Волкодава” (повесть “Сундук чародея”), СПб.: Азбука, 1996 и позже. >, славный полководец, ещё при венценосном батюшке Менучера названный Опорой опор… да обласкает Лан Лама его благородную душу! А матерью моей стала халисунская пленница, взятая в пограничной стычке и привязанная, согласно обычаю, к его колеснице…
Окажись при этом местные жители, собиратели тростника, они, вероятно, отнеслись бы к рассказу Шамаргана с должным благоговением. Имя доблестного военачальника, при Менучере замученного в темнице по ложному обвинению, нынче было в большой чести по всему Саккарему. И особенно на здешних побережьях, которые в своё время он успешно оборонял от морских разбойников. Но сегодня Шамаргану со слушателями явно не повезло. Выслушав торжественное признание, Волкодав и Винитар, не сговариваясь, отозвались хором:
– Враньё!
У лицедея стал вид человека, жестоко оскорблённого в самых трепетных чувствах. Но на двоих северных воинов – людей, как всем известно, грубых и маловосприимчивых – зрелище его обнажённых душевных ран никакого впечатления не произвело.
– Думай хорошенько, прежде чем возводить напраслину на такого, как Торгум, – сказал Винитар. – Да, это верно, он потерял жену и детей в Чёрный Год, во время великого мора, и жил после этого бобылём. Но однажды шад Иль Харзак, отец неблагословенного Менучера, отправил его в Велимор. Торгум проехал по многим дорогам Потаённой Страны и добрался даже до моего замка Северных Врат. Он провёл у меня два дня. Краткий срок, но я успел неплохо узнать его. Он никогда не оставил бы непризнанного ребёнка, будь то сын или дочь хоть от пленницы, хоть от самой распоследней рабыни. Люди, подобные ему, не предают свою кровь.
Было ясно, что Винитара не переубедить. Шамарган покрылся пятнами и обернулся к венну:
– Ты тоже знал Торгума Хума?
– Такой чести мне не досталось, – проворчал Волкодав. – Но я видел его младшего брата, Тайлара. Теперь, я слышал, он стал великим вельможей, чуть ли не правой рукой шада Мария Лаура… Мне выпало биться под его началом, когда шад Менучер своим правлением довёл страну до восстания, и молодой Хум оказался среди тех, кто возглавил мятеж. И я помню, как он плакал, отвязывая от колесницы тело женщины, которую “золотые”, наёмники шада, довели до смерти. Это была родовитая госпожа, сестра одного из сподвижников Тайлара… Потом он обратился к своим людям и сказал: от века ведётся, что всякое войско пытает пленников и насилует женщин, даже когда война идёт за правое дело. Не нами заведено, но после нас да не продолжится! Отныне, мол, ежели кого в мерзостном грехе уличу – врагом своим назову и удавлю вот этими руками. Так и сказал, я сам слышал… А бывалые воины говорили, что он чем дальше, тем больше на старшего брата делается похож.
Волкодав замолчал. Он хотел ещё посоветовать Шамаргану придумать себе другую родню, более подходящую… но поразмыслил и удержался. Он в своей жизни встречал довольно сирот, в самом деле не знавших ни матери, ни отца. Худо чувствовать себя одиноким, никому на свете не нужным, кем-то, по выражению Атавида, выкинутым точно мусор, – и каких только побасенок не выдумывали те сироты, объясняя тайну своего рождения! Как всем непременно хотелось быть побочными детьми видных царедворцев, военачальников и чуть ли не иноземных правителей! И как обижались несчастные вруны, успевшие поверить в собственную выдумку, когда кто-нибудь выводил все их россказни на чистую воду…
– Местный люд, – зло бросил Шамарган, – оказал бы всяческое гостеприимство двоим странникам, сопровождающим сына славного Торгума Хума. Если вам охота жрать лягушек – можете жрать!
– Как говорит мой народ, – усмехнулся Винитар, – косатка не станет щипать водоросли, даже если нет другой сыти.
Волкодав же вспомнил лягушек, некогда зажаренных на лесном костре саккаремской девушкой в очень далёком отсюда краю. Он сказал:
– Вообще-то лягушки весьма неплохи на вкус. А жители здешних болот, насколько мне известно, очень здорово их умеют готовить…
Впрочем, глядя, как Шамарган молча, излишне резкими движениями расстилает своё одеяло, наконец-то просохшее после вытаскивания из болота, и укладывается спиной к костерку, венн даже испытал некое раскаяние. А стоило ли, собственно, вот так осаживать парня? Да пускай бы считал себя хоть сыном Торгума Хума, хоть смертным порождением саккаремской Богини, заглядевшейся с небес на красивого пахаря. Кому от этого плохо?.. Волкодав постарался вызвать в памяти весь разговор, слово за словом, особо припоминая выражение глаз и лица Шамаргана, когда тот повествовал о родстве. И пришёл к выводу, что им с Винитаром не в чем было себя упрекнуть. Потому что искренности в нынешних россказнях лицедея обнаруживалось не больше, чем в воровской “жальной”, спетой некогда перед воротами Тин-Вилены. Вот только цели были другие. В Тин-Вилене Шамарган проверял свою способность к притворству, ведь по воле Хономера ему предстоял долгий путь и важное дело. А теперь? Корысть? Да такому, как он, очередной корыстный обман и очередное разоблачение должны быть как с гуся вода. Отчего ж он так разобиделся? Очень уж хотел обманом причаститься местного хлебосольства?.. Нет. Вернее – не только. И даже не столько. Теперь Шамарган словно кому-то что-то доказывал. Но вот что? И кому? Почему обязательно хотел преуспеть? И какую внутреннюю необходимость он тем самым силился утолить?..
В то, что сирота Шамарган врал себе самому, придумывая утешительную сказку о высоком родстве, Волкодав поверить не мог. Для этого парень был слишком умён. Поразмыслив, венн в конце концов бессердечно сказал себе, что на самом деле всё это не имело никакого значения. Вот кончится ножичком выученика Смерти, заправленным посреди ночи в рёбра обидчикам, тогда будет иметь… Этого, однако, Волкодав не очень боялся. Шамарган перед его внутренним взором так и пыхал буро-багровыми с жёлтым пламенами, выдававшими раздражение и упрямство, но пронзительно-алых намерений убийцы всё же не было видно. Да если бы и появились – что с того?
В небе, меркнувшем последними отсветами зари, мелькали быстрые крылья Мыша: зверёк упоённо охотился, хватая жирных болотных насекомых, стремившихся на огонь. Он не улетит далеко, а это значило, что до рассвета к его хозяину никто не подойдёт незамеченным. Волкодав прислонил к дереву свой заплечный мешок, завернулся в старый, неоднократно прожжённый, но по-прежнему тёплый и очень любимый серый замшевый плащ, устроил под рукой ножны с Солнечным Пламенем – и скоро уснул.
Ему приснился туман над Светынью и крик одинокой птицы, невидимо летящей в тумане.
* * *Через плавни, не зная местности да ещё и без лодки, быстро не пройдёшь. В бессолнечную погоду можно вовсе заплутать и от отчаяния погибнуть, как потом выяснится, в двух шагах от жилья. Но это сказано о неопытных путешественниках и о тех, чей дух легко сломить первой же неудачей. Трое, явившиеся из Велимора, видели виды, после которых плавни уже мало чем могли их напугать. Ни одно болото, сколько бы ни идти через него, не окажется бесконечным. Но всё же, выбираясь из середины топей на сушу, хочется сразу угадать направление к ближайшему берегу. С восточной стороны между кронами могучих вётел проглядывали холмы. Следовало предположить, что там если не матёрый берег, то уж во всяком случае – большой остров. Может, даже населённый. А с холмов всяко удастся рассмотреть, что делается вблизи и вдали!
Плот, связанный из охапок пухлого высохшего тростника, медленно двигался узкими, извилистыми протоками. Трое мужчин осторожно налегали на длинные жерди, толкая ненадёжное сооружение вперёд. У них не было с собою верёвок, и вязать плотик пришлось чем попало: молодыми корневищами сарсана и прутьями тальника, успевшими утратить весеннюю гибкость, но ещё не набравшими жилистой упругости предзимья. Всё это норовило разъехаться под ногами, и непременно разъехалось бы, если б не зрелые листья всё того же сарсана, уложенные сверху и повёрнутые колючками к тростнику. Человеческий вес их не продавливал.
Ему приснился туман над Светынью и крик одинокой птицы, невидимо летящей в тумане.
* * *Через плавни, не зная местности да ещё и без лодки, быстро не пройдёшь. В бессолнечную погоду можно вовсе заплутать и от отчаяния погибнуть, как потом выяснится, в двух шагах от жилья. Но это сказано о неопытных путешественниках и о тех, чей дух легко сломить первой же неудачей. Трое, явившиеся из Велимора, видели виды, после которых плавни уже мало чем могли их напугать. Ни одно болото, сколько бы ни идти через него, не окажется бесконечным. Но всё же, выбираясь из середины топей на сушу, хочется сразу угадать направление к ближайшему берегу. С восточной стороны между кронами могучих вётел проглядывали холмы. Следовало предположить, что там если не матёрый берег, то уж во всяком случае – большой остров. Может, даже населённый. А с холмов всяко удастся рассмотреть, что делается вблизи и вдали!
Плот, связанный из охапок пухлого высохшего тростника, медленно двигался узкими, извилистыми протоками. Трое мужчин осторожно налегали на длинные жерди, толкая ненадёжное сооружение вперёд. У них не было с собою верёвок, и вязать плотик пришлось чем попало: молодыми корневищами сарсана и прутьями тальника, успевшими утратить весеннюю гибкость, но ещё не набравшими жилистой упругости предзимья. Всё это норовило разъехаться под ногами, и непременно разъехалось бы, если б не зрелые листья всё того же сарсана, уложенные сверху и повёрнутые колючками к тростнику. Человеческий вес их не продавливал.
Плавни назвал бы гиблым местом только тот, кто до смерти боится воды. На берегах и в протоках было полным-полно всяческой живности, причём не особенно пуганой. При появлении плота не спеша уплывали в сторону утки с уже взрослыми выводками, дважды снимались с лёжек и, треща сухими ветками, уходили невидимые кабаны. Свирепые старые одинцы не гневались на людей. На островках хватало зреющих орехов и особенно падалицы: месяц, что стоял сейчас на дворе, в Саккареме называли месяцем Яблок…
Сидя в Тин-Вилене, Волкодав уж никак не собирался путешествовать по Саккарему, а потому и карт этой страны в своём мешке не припас. Однако несколько карт всего мира – из числа тех, что показались ему наиболее правдивыми и интересными (из-за того конечно, что более-менее верно изображали веннские края), – по счастью, всё-таки сохранялись в не боящемся сырости кошеле. Счастье же состояло в том, что, не в пример веннским дебрям, Саккарем был страной посещаемой и обжитой, а посему в различных “Начертаниях” и на соответствующих им картах занимал несоразмерное место. В сторону увеличения, конечно.
Довольно странно было смотреть на рисунок, изображавший расположение сразу всех частей света. В то время как Сегванские острова были помечены далеко не все, да и те не особенно верно (что вызвало у Винитара хмурую и кривую усмешку), а западный берег Озёрного края оставался вовсе не прорисованным, – Саккарему оказывалась отведена чуть не половина материка. И в нижнем течении могучего Сиронга, выглядевшего на карте сущим проливом, удавалось разглядеть едва ли не те самые протоки, по которым пробирался неповоротливый плот. Холмы же, медленно придвигавшиеся с востока, были снабжены даже названием: Чёрные.
И на некотором расстоянии за ними, если не врала карта, проходила большая дорога. Дорога тянулась из стольной Мельсины на север, соединяя несколько городов. Это был великий большак. По нему скакали гонцы, возвещавшие волю солнцеликого шада. По нему из приморских городов в глубь страны везли товары, доставляемые кораблями из Аррантиады, Мономатаны, Вечной Степи. Обратно к побережью везли шёлк, лес, вино, хлеб… и чудесные камни, добываемые каторжниками в Самоцветных горах. От великого большака в разные стороны тянулись узкие ниточки менее значительных трактов. Одна из малых дорог вела в город, по которому плавни Сиронга нередко именовались Чирахскими.
Для Волкодава это название кое-что значило.
В Чирахе выросла девушка по имени Ниилит.
Чёрные холмы слыли Чёрными не из-за тёмного цвета земли или торфяной воды сбегавших к плавням ручьёв. Когда-то здесь была крепость. Большая, могучая крепость, – орлиное гнездо, надёжно прикрывавшее нивы и поселения на много дней пути окрест. Вот только кто и когда выстроил её и почему в конце концов она оказалась разрушена – теперь никому не было известно. Древними и памятливыми были саккаремские летописи, но и они не давали ответа.
– Зелхат Мельсинский описывает эти развалины, – невольно понижая голос, проговорил Волкодав. – Он полагает, что крепость погибла ещё во время Великой Зимы…
Троим путешественникам вроде и не было особого дела до старинных камней, но равнодушно пройти мимо этих руин смог бы только тот, для которого они давно превратились в ежедневную и привычную данность. Гигантские тёсаные глыбы непроглядно-чёрного камня посейчас ещё громоздились одна на другую… да не просто громоздились, а были пригнаны так, что волос человеческий не мог между ними пролезть. И оставалось загадкой, откуда этот камень, отнюдь не водившийся нигде вблизи, был привезён и какими трудами и ухищрениями поднят на должную высоту. Тайне древних строителей, всего вероятнее, так и предстояло неразгаданной кануть в бездну времён. Новых саккаремцев, пришедшим сюда после окончания столетия Чёрного Неба, очень мало занимали секреты зодчества давних предшественников. Их снедали гораздо более земные и насущные нужды, и кто стал бы их за это винить?.. Оттого на Чёрных холмах сохранились только основания стен, сложенных вовсе уже неподъёмными, невыворачиваемыми блоками. Всё остальное, что только можно было унести или увезти, давным-давно перекочевало в подклеты и стены домов мельсинцев, чирахцев и всех, кто жил достаточно близко.
Как и положено по природе вещей, новая жизнь питалась останками старой, руководствуясь только своими злободневными нуждами и ведать не ведая, что тем самым уничтожает нечто великое. Так рушатся зелёные исполины лесов, и отрухлявевшие стволы дают пропитание поколениям новых ростков. И поди ты объясни про великое землепашцу, которому в преддверии зимних бурь нужно выстроить крепкий дом для жены и десятка малых детей…
Волкодаву упорно казалось, будто ещё различимые арки ворот и проёмы дверей были слишком высоки и обширны для обычных людей.
отозвался на его невысказанную мысль Шамарган. Он тоже заметил стайку полевых мышей, игравших и гревшихся на послеполуденном солнышке посреди бывшего крепостного двора.
От ворот, обрушенных, но и в запустении ещё сохранявших что-то от былого величия, вниз к подножию холмов спускалась дорога. Она явно была ровесницей крепости и тоже была выложена камнем, только не чёрным, а серым. Сквозь плотную вымостку лишь в очень немногих местах сумела пробиться трава. Нынешний саккаремский шад, Марий Лаур, был прежде конисом Нардара и в своей горной стране привык заботиться об устройстве дорог. Женившись в Саккареме на венценосной наследнице и взойдя затем на престол, он, руководствуясь прежним опытом, уделил немало внимания удобству и безопасности дорог своей новой державы. Но мостить дороги красиво и на века, как когда-то, в нынешнем Саккареме ещё не выучились. Пока?..
Волкодав оглянулся. Далеко внизу, там, откуда они пришли, медленное течение последней прёодолённой протоки уносило прочь брошенный тростниковый плот. Впереди солнце красновато отсвечивало в пыли на дороге, которая, сбегая по склону, постепенно исчезала в лесу, чтобы где-то там, дальше, за широко видимым с высоты небоскатом, влиться в великий большак. Тоже, между прочим, хорошо проторённый и наезженный задолго до Камня-с-Небес…
Нехорошее всё-таки место – дорога! Волкодаву вдруг показалось, будто серые камни шептались и переговаривались голосами несчётных тысяч людей, прошедших по ней с начала времён. Каждый венн сызмальства знает: если долго идти по дороге в одну сторону, как раз доберёшься прямиком на тот свет. Поэтому никто не может быть уверен, что именно явится к нему по дороге с Другой Стороны, а что, напротив, уйдёт. Ну а этот тракт, выстроенный до вселенской погибели, уж точно не вполне принадлежал миру людей… Волкодав подумал об этом и испытал странное, бередящее чувство. Дорожные тени шептались и переговаривались о нём. Как лёгкий пар или пыль, тревожимая ветерком, они поднимались от векового сна и вглядывались в него. Это были тени людей, убитых Тёмной Звездой.
И тех, кого там, далеко на севере, в Самоцветных горах, она продолжала ещё убивать.
И если он вступит сейчас на эту дорогу и пройдёт по ней, не сворачивая, до конца…
Волкодав шагнул на серые камни и вдруг успокоился. На самом-то деле он вступил на эту дорогу уже очень, очень давно. Просто теперь, на своём последнем протяжении, его Путь обрёл вот такой вещественный облик. И венн с лёгким сердцем двинулся вперёд, мысленно приветствуя сонмища сошедшихся душ: Мир по дороге!<Мир по дороге! – старинное приветствие, благопожелание мирного пути встречному и одновременно как бы напоминание, что все путники на дороге должны быть друг другу товарищами.>