– Пойдём!.. – кое-как выговорила она наконец. – Пойдём скорее к моему повелителю… к моему великому и величественному господину… – Она судорожно цеплялась за его руки. – Прошу тебя, накажи ничтожную рабыню как только тебе будет угодно, распорядись мною как пожелаешь, только не откажи…
– Там, где я вырос, – сказал Волкодав, – никто не распоряжается женщиной, кроме её собственной матери, да и та – больше мудрым советом. Может, ты кому и рабыня, но только не мне. Веди меня, красавица, к человеку, удостоенному тобой имени повелителя, и, если ты считаешь ему нужным выслушать рассказ о судьбе благородного Мхабра, – пусть слушает…
– Идём, милостивый господин мой! – был ответ. – Скорее идём!..
– Что же касается второго, названного тобой… – думая, что Волкодав не может более слышать его, вполголоса повторил продавец книг.
И тихонько засмеялся неизвестно чему.
* * *Волкодав не особенно удивился, обнаружив, что “великий и величественный повелитель” опасной красавицы обитал в наиболее дорогом и ухоженном постоялом дворе Чирахи. Здесь при входе стояли даже не обычные вышибалы, а самые что ни на есть городские стражники. При шлемах, кольчугах и девятицветных вязаных поясах. И ещё бы им тут не стоять! Это ведь был не какой-нибудь “Удалой корчемник”, а почтенное “Стремя комадара”, по названию высшего саккаремского военачальника. И останавливались здесь не разные малопочтенные личности вроде Волкодава со спутниками, а люди вполне уважаемые, состоятельные и даже приближенные к Золотому Трону Мельсины. Внешность Волкодава произвела на стражников должное впечатление – то есть точно такое же, как во всех виденных им малых и больших городах. Двое вооружённых мужчин начали потихоньку сдвигаться к середине прохода, соображая, пускать или не пускать в приличное место явного головореза. Мономатанка яростно замахала на них руками, и стражники сразу отпрянули, отступая с дороги. Наверное, хорошо знали её. Или, что важнее, знали её повелителя.
Девушка провела Волкодава через общую комнату, где сидели за пивом и неспешной беседой лишь несколько очень богато одетых купцов, и они поднялись по лесенке наверх, причём перила, как отметил про себя венн, были должным образом навощены и натёрты, а чисто вымытые ступени совсем не скрипели.
Девушка без стука устремилась в одну из дверей. За нею они чуть не столкнулись со вскочившим с пола парнишкой, опять-таки чернокожим. Его, пожалуй, уже нельзя было назвать подростком, но и взрослым парнем – с изрядной натяжкой. Так – большун<Большун – почти взрослый парень. >.
– Афарга, ты куда, он же не велел…
Поименованная Афаргой так свирепо шикнула на парнишку, что тот только руками развёл. В одной руке у него, между прочим, был свиток с обугленным и изорванным краем, а в другой – чашка с чем-то белым и кисточка. Проводив глазами Афаргу и Волкодава, он вновь опустился на пол и вернулся к прежнему занятию, состоявшему в бережном укреплении пострадавшего свитка. Правды ради следовало отметить, что в левом рукаве парнишка прятал оружие, какой-то род маленького, но вполне смертоносного самострела. Которым он к тому же владел весьма решительно и искусно. Если Волкодав ещё что-нибудь понимал, юный мономатанец давно привык к странным и напрямую взбалмошным выходкам прекрасной любимицы хозяина. Но, зная её способность постоять за себя и давно отвыкнув вмешиваться, он лишь с любопытством следил, чем кончится её очередное сумасбродство. Происходившее весьма мало нравилось ему, а всего более не нравился приведённый Афаргой мужчина. Это не обидело Волкодава – а много ли было тех, кому он нравился с первого взгляда?.. Что же касается их таинственного господина, венн успел навоображать себе просвещенного купца откуда-нибудь из Афираэну или Мванааке, уж не того ли самого Ша-наку, что некогда привёз в Галирад двадцать три чёрных алмаза и кустик, спрятанный под стеклянный пузырь… Но вот Афарга взялась за ручку двери внутренних покоев, и петли недовольно вздохнули.
– Господин, господин мой, – воскликнула девушка, – взгляни только, кого я встретила на торгу и привела к тебе для беседы!..
– Ну сколько можно, Афарга… – донёсся из глубины комнаты, от окна, голос, при звуке которого Волкодав попросту замер на месте, так что рука мономатанки соскользнула с его запястья. Голос человека, бессердечно отрываемого от любимейшего на свете занятия – работы с пергаментом, пером и чернилами, – учёного, ещё витающего мыслями в том, о чём уже написал и только собирался писать, но при всём том понимающего, что в покое его не оставят и из мира, рождаемого в запёчатлённых словах, волей-неволей придётся возвращаться в обыденность…
Если до сих пор догадки о божественном водительстве, благодаря которому его с острова Закатных Вершин вынесло червоточинами мироздания почти прямиком в Саккарем, составляли для Волкодава лишь повод для праздного размышления, то именно в данный миг он уверовал в это самое водительство сразу и непоколебимо. Потому что из-за низкого столика возле распахнутого окна, освещённый с той стороны щедрым солнцем Чирахи, поднимался и шёл к нему, потирая усталые глаза…
Эврих.
Немало переменившийся, то ли возмужавший, то ли постаревший за годы разлуки… наживший почти такой же, как у самого Волкодава, шрам на левой щеке… И разодетый, словно саккаремский вельможа прямёхонько из дворца… Но всё равно – Эврих!!! – Афарга, я же просил… – начал хозяин покоев, но осёкся, видя, что приведённый девушкой человек уже вступил внутрь, а значит, не следует прямо здесь и сейчас выговаривать ей за самовольство, обижая тем самым нежданного и не слишком желанного, но всё-таки гостя. – Принеси чаю, – совсем другим голосом распорядился аррант. После яркого света из окна внутренность и порог комнаты тонули для него в сумерках. Волкодав стоял столбом и молчал. Мыш, подобными переживаниями нимало не обременённый, снялся с его плеча, шмыгнул мимо Эвриха, на лету ткнулся мокрым носом ему в щёку – дескать, привет, очень рад тебя видеть! – и унёсся в окно. Аррант отшатнулся, проводил его чумовым взглядом и пристальнее всмотрелся в полутьму у порога… А потом с невнятным, придушенным воплем рванулся вперёд.
Афарга, собиравшаяся умолять своего повелителя хотя бы о самомалейшем внимании к рассказу человека, знавшего её брата Мхабра, изумлённо смотрела на двоих мужчин, так сжимавших друг друга в объятиях, словно некая сила угрожала немедля их разлучить. Девушке доводилось лицезреть своего благодетеля, что называется, во всех видах. И в миг торжества, и предательски избитым, и скрученным скорбью о непоправимом… Но, кажется, ещё ни разу на её памяти чувства не пылали в нём так открыто и ярко, как при встрече с этим бородатым пришлецом с севера.
– Брат мой… друг мой варвар… – задыхаясь, бормотал Эврих. – Я не знал, каких Богов молить… Во имя покрывала Прекраснейшей, улетевшего с ложа!.. Я не отваживался надеяться на новую встречу с тобой…
– Не смей называть меня варваром! – отвечал хозяин летучей мыши. Его голос тоже почему-то звучал прерывисто и невнятно, как будто он никак не мог проглотить что-то, застрявшее в горле.
И оба смеялись так, словно прозвучала какая-то давняя и очень остроумная шутка.
Парнишка по имени Тартунг<Подробнее о Тартунге, Афарге и приключениях Эвриха в Мо-номатане можно прочитать в романах Павла Молитвина “Ветер Удачи” и “Тень Императора” (СПб.: Азбука, 2001, 2002 и позже). > стоял рядом с Афаргой, пряча обратно в рукав так и не пригодившийся самострел-кванге. И тоже не мог взять в толк, чему радуется хозяин.
* * *Избранный Ученик Хономер шагнул под арку во внутренний дворик, старательно отводя взгляд от изуродованных тлением образов. Это потребовало немалого сознательного усилия: слишком властно сказывалась многолетняя привычка непременно вскидывать глаза и осенять себя знамением Разделённого Круга. Однако продолжать творить священный символ на образа, из которых столь явно удалилась божественная благодать, было бы опасным кощунством. А осквернять свой взгляд зрелищем гниения и распада Хономеру попросту не хотелось. Тем более что сегодня в полдень должны были прибыть новые, истинно чудотворные образа. Порождённые по наитию свыше и уже успевшие наполнить Тин-Вилену слухами о своей истинно благой силе. Поговаривали даже, будто дивные лики, ниспосланные через вдохновенный резец юного мастера Тервелга, дарили исцеление и твёрдость в правых делах не только верным Близнецов, но и последователям иных Богов, не брезгуя помогать даже никому и никогда не молившимся проходимцам вроде Ташлака.
Это последнее несколько настораживало, ибо, по мнению Хономера, чудесные святыни являли себя не в последнюю очередь ради распространения истинной веры. Но, с другой стороны, многоопытному Радетелю было отлично известно, сколь редко происходит явное и недвусмысленное вмешательство Богов в земные дела. Людям чаще всего предоставлено действовать по своему разумению… И пожинать заслуженные плоды. Вот он и будет действовать, как сочтёт наилучшим. Появятся образа – и он уж сумеет должным образом ими распорядиться…
…Уноты наставника Волка, не обращая внимания на продолжавший моросить дождик, сидели вдоль дальней стены таким неправдоподобно ровным рядком, что Хономер сразу обо всём позабыл и насторожился, тотчас поняв: что-то случилось! Он окончательно уверился в этом, увидев самого Волка, стоявшего с каменным лицом впереди всех. Сам того не ведая, в эти мгновения Волк был необыкновенно похож на одного своего соплеменника, семь лет назад с точно таким же видом взбиравшегося на деревянный помост: “Отдашь ты его мне, если побью твоего молодца?..”
Тот давний день был далеко не самым радостным в жизни Избранного Ученика, ибо обозначил поистине выдающееся звено в прискорбной цепи его неудач. Слишком часто вспоминать о подобном значило лишиться успеха в будущих делах, и Хономер поспешно вернулся мыслями к насущному. “Зря я отмахнулся от Ташлака, не расспросил его поподробнее. Он ведь упоминал о странной задумчивости Волка и предупреждал, что тот нечто вынашивает…”
– Что случилось? – останавливаясь посередине двора, вслух спросил Хономер.
Волк неторопливо отвязал от своего пояса маленький кошелёк, так и не успевший сколько-нибудь значительно растолстеть.
– Скажи этому человеку, что я получил известие… – глуховатым голосом обратился он к лучшему уноту, мономатанцу. Урсаги.
Хономер никогда не бывал в стране веннов и весьма скудно представлял их обычаи. Но и общения всего лишь с двумя сыновьями этого племени вполне хватило ему, чтобы усвоить: если венн напрочь отказывается разговаривать с кем-нибудь напрямую – жди беды. Ибо такое молчание означает, что венн не в шутку прикидывает, не случится ли ему вскорости заплетать косы убийцы.
– Я получил известие о том, как этот человек поступил с Наставником, научившим меня и всех нас всему, что мы умеем, и не только в смысле кан-киро, – продолжал Волк. – Этот человек распростился с Наставником ласковыми словами, но сам отправился выслеживать его и притом нанял себе в помощь мастера смерти, искусного в составлении ядов. Скажи ему ещё так, добрый Урсаги: мне доподлинно неизвестно, погиб ли Наставник, которого они отравили, и только поэтому жрец по имени Хономер не будет мною убит. Но и жить в его крепости никто из нас более не намерен. Мы возвращаемся к своим народам, и благородное кан-киро будет распространено. Однако связывать его с именем негодяя не будут ни в дальних странах, ни в ближних. Скажи ему, Урсаги: мы уходим. И пусть попробует удержать нас, если посмеет.
На памяти Хономера это, кажется, была его самая длинная речь… Избранный Ученик выслушал не перебивая, сложив на груди руки и ничем не показывая, что всей кожей ощущает взгляды унотов, подобные раскалённым остриям. Он только теперь начал как следует понимать, что именно сотворил с унотами Волкодав. За три года наставничества проклятый язычник сделался для них духовным водителем такой силы, какой он, Хономер, не достиг бы и за тридцать три. Если бы, к примеру, прямо сегодня из Тар-Айвана приехал облечённый властью посланец и отрешил его от сана Избранного Ученика, отправив в изгнание, – многие ли обитатели этого храма последовали бы за ним?.. Хорошо если хотя бы наученные кормиться непосредственно из его рук: кромешники да Ташлак. А остальные? Променяли бы привычный уклад жизни под защитой храмовых стен – на скитания? По той единственной причине, что бесконечно поверили и полюбили его, Хономера? Избранный Ученик не привык обманываться и лгать себе самому. Он отчётливо понимал: вряд ли. Как и сам он когда-то не пошёл за…
Кошелёк звякнул, шлёпнувшись на влажную землю возле ног Хономера. Не подлежало сомнению, что он до последнего грошика содержал всё выплаченное Волку за время его недолгого наставничества. Волк был так же беспросветно честен, как и его предшественник.
– Я не буду отвечать на те чудовищные обвинения, которыми ты с такой лёгкостью засыпал меня, – сказал ему Хономер. – Нам, последователям Прославленных в трёх мирах, не привыкать к наветам и клевете. Я не буду выяснять, каким образом ты получил известия, о которых только что рассуждал. Пусть всё это пребудет на твоей совести. И на совести тех, кого ты успел убедить…
Избранный Ученик хорошо знал силу собственного красноречия. Ему случалось уходить от смертельной опасности, не прибегая к иному оружию, кроме владения словом. Речи, подобные той, что он теперь начинал, бывало, превращали озлобленных врагов, явившихся за его головой… не то чтобы в друзей, но по крайней мере в надёжных помощников. Хономер подумал о том, что у него и теперь может что-нибудь получиться…
И остановился, внезапно осознав: ничего у него не получится.
Не сегодня. Не с этими людьми.
И не потому, что перед ним сидели какие-то особые люди или Волк был так уж неуязвим для искусных доводов умословия<Умословие – логика. >. Всё было гораздо хуже и приземлённей.
Хономер вдруг понял, что происходившее на этом дворе, мокром от бесконечного алайдорского дождя, просто не имело никакого значения. Уйдёт или останется Волк, уйдут или останутся уноты кан-киро – ему было всё равно. Вместо боевого задора, вместо огненного вихрения мыслей в его душе царило безразличие. И опустошённость. Под стать мокрому серому небу и сгнившим образам Близнецов.
И, не удостоив даже взглядом валявшийся на земле кошелёк, Хономер отвернулся прочь, бросив уже через плечо:
– Ступайте куда хотите. Я вас не держу. Небо плакало над ним тихо и безутешно, как-то очень по-женски.
* * *Полдень выдался таким, каким во второй половине тин-виленского лета вообще-то полагалось быть позднему вечеру. Туча, дотянувшаяся с гор, едва позволяла отличить день от ночи, однако процессия, показавшаяся на дороге в яблоневых садах, даже во влажном сумраке умудрялась выглядеть праздничной и нарядной. Стражникам на башне сперва показалось даже, что к ним в гости пожаловал целиком весь город, включая не только детей, но даже собак, с лаем мчавшихся по сторонам шествия. Тут и там мелькали красно-зелёные накидки приверженцев божественных Братьев, причём кое у кого надетые правильно, у иных же – шиворот-навыворот, то есть красной стороной слева, что было, конечно же, ни в коем случае недопустимо, но в праздничной суматохе на это не обращали внимания, а и тот, кто обращал, – не в драку лез, а знай указывал пальцем да хохотал.
Близнецы учили не делать особых различий между племенами, и над шествием витали звуки песен, кажется, всех обитавших в Тин-Вилене народов. От местных шо-ситайнских до сегванских и вельхских. Странное дело, всё это отнюдь не порождало несообразного и нестройного гвалта, но, напротив, сливалось в некий торжественный и мощный устав.
Тервелг с отцом шли впереди всех и на руках несли образа, завёрнутые в чистую, новенькую, нарочно вытканную холстину. Не от дождя! – дождь, равно как солнце и снег, маронговому лаку был нипочём, – но по той же причине, по которой правителю всюду стелют под ноги ковёр и даже под сводами тронного чертога водружают над головой балдахин. Всё это ради того, чтобы не рассеялась, не смешалась со стихиями драгоценная благая сила вождя, а с нею счастье народа. Вот и образа до поры до времени, до прибытия в храм, укрывались от земли и от неба и в особенности от людских глаз.
Следом за двоими резчиками важно выступали уличанские старосты Тин-Вилены. От Горбатой улицы, от Железного ручья, от Маячной дороги и даже от Селёдочного тупика. Все разодетые, точно на свадьбу, при посохах для важности.
Хономер с непокрытой головой вышел навстречу. Когда шествие приблизилось и остановилось, а народ перестал плясать и сгрудился вокруг, Избранный Ученик опустился на колени. Он поцеловал сперва дорогу, по которой припожаловала новая святыня, потом коснулся губами краешка полотна. Жрецы во главе с Орглисом, выстроившиеся полукругом у него за спиной, негромко запели. Сияющий и зрячий Тервелг переместил руки, высвобождая полотно, и домотканая пелена сползла, являя взорам то, что до сих пор скрывала.
С небес, вроде бы совершенно не грозовых, ударила неслышимая молния, и Хономер утратил способность осознавать окружающий мир. Боги-Близнецы смотрели на него с деревянного, искусно вырезанного щита, и не подлежало сомнению, что это были именно Они, Близнецы. Как и то, что резцом юного мастера водило чудесное вдохновение свыше. Но вот лики были такие, каких Хономер за всё время своего служения ни разу ещё не видал. Старший оказался суровым и бородатым, с пристальным взглядом неулыбчивых глаз, и волосы у него были почему-то заплетены в две косы на висках, а лицо, неизменно и обязательно изображаемое юношески чистым, было попятнано на левой щеке то ли прожилкой древесины, то ли слегка намеченным шрамом, и длинный клинок, всегда носимый у пояса, висел за плечом и тоже казался очень знакомым, и… что там за резковатая линия пролегла в прядях волос, уж не тень ли маленького крыла?..