Провожу в уме экспресс-анализ. Итак, чего я боюсь? Моря? Это слишком общее. Море было и день назад, и три, и неделю. И все это время я его равномерно боялся. Отчего сегодня такой всплеск эмоций? Будет шторм? С чего я взял? Из-за показаний барометра? Но тридцать миллиметров — это действительно немного. Усиления волнения? Но иначе и быть не может, мы же вышли в открытое море. Здесь и глубины, и расстояния в сравнении с заливом увеличились на порядок. Тучи? Это уже объективно существующая реальность. Вон она. Но туча в первую очередь несет осадки, шторм много реже.
А дождь для нас — благо, это же пресная вода! Только успевай расстилать под струи тряпки и отжимать их в бак. Получается, я опасаюсь собственных страхов! Это в высшей степени неразумно.
— Ну что, полегчало? — с издевкой спрашиваю я себя. — Вроде да. Все говорит за то, что ночь будет спокойной.
И все-таки, хочу я того или нет, настороженность не отпускает.
Через час словно непроницаемая сфера накрыла море, не просачивается ни огонька. О нашем местоположении можно догадаться только по слуху. Затянувшаяся пауза начала утомлять. Антракт хорош в театре, где буфет разделяет одно удовольствие пополам. Здесь неопределенность томит. Неизвестно, что будут давать во втором действии — фарс или трагедию. Пусть хоть ураган, только быстрее, торопил я события. Зыбь не утихала, продолжая ожесточенно наскакивать на плот. Тошнота то подкатывала к горлу, то стекала обратно в желудок. Пока мне удавалось справляться.
Приемник отбил полночь. Моей вахты оставалось два часа.
«Может, сбросить паруса и до утра лечь в дрейф?» — подумал я.
Но почти сразу же с севера мягко дохнуло теплым воздухом. Я даже на секунду перестал дышать, боясь спугнуть порыв. Снова вздохнуло, шевельнуло волосы у меня на голове, охладило губы и задуло хоть не сильно, но ровно. Плот, почуяв ветер, зашевелил парусами, зарыскал носом по сторонам, отыскивая утерянное направление. Румпель приятно вдавился в ладонь. Схлынуло напряжение. Захотелось петь и вообще заниматься всякими глупостями.
— Курс — зюйд, — негромко скомандовал я, но потом, вспомнив про восточный дрейф, взял поправку:
— Курс зюйд-зюйд-вест! Так держать!
Плот набирал ход. Руль уже было трудно удерживать неподвижно. Ветер продолжал наращивать силу.
«Больше бы не надо, — забеспокоился я. — В самый раз идем — узла два в час. Куда нам больше!»
Но у стихии были свои, не понятные мне резоны.
— Хватит, дружок, — пытался я решить дело мирно. Но ветер еще наддал. Где-то в эту минуту далеко над материковыми просторами закрутился, набирая скорость, шальной циклон или антициклон. Честно говоря, разницы в них я не вижу. Может, они в разные стороны крутятся? Задел нас краешком своей спирали и, разгоняя, пытается сдернуть плот с курса, вовлечь в свой сумасшедший хоровод…
Мотать теперь стало беспорядочно. Справа накатывала полутораметровая плавная мертвая зыбь, в корму часто и злобно долбились мелкие молодые волны, доставая брызгами чуть не до мачты. Разбуженная команда зашевелилась, растянула полиэтилен.
— Что происходит? — сдержанно поинтересовался Салифанов.
— Пока ничего, — довольно весело ответил я.
— Будет чего — сразу буди, бодрячок! — предупредил Сергей.
Это он, конечно, прихвастнул. Уснуть в такую погоду мог только человек, совершенно не имеющий нервов.
Час спустя ветер сломал направление волн, стал загонять зыбь с кормы, но это было к лучшему. В продольной оси плот в два раза длиннее. Ход смягчился, управление упростилось. Настроение снова пошло в гору. В эту ночь оно прыгало как стрелка барометра — от «ясно» к «переменно» и обратно. Я реагировал на любые изменения в погоде лучше всякого метеорологического прибора. К двум часам море разыгралось не на шутку. Со всех сторон ухали и шипели обгонявшие нас волны. Вахта кончалась, я имел полное право лечь спать. Но, представив, как придется лежать, напрягаясь, вздрагивая от каждого незнакомого звука, я решил протянуть службу еще пару часиков.
Рулил я уже давно стоя, крепко упершись широко расставленными ногами в настил. На груди у меня болтался фонарик, которым я беспрерывно подсвечивал лежащий далеко внизу компас. Курс выдерживал очень приблизительно. Стрелку было невозможно поймать на нулевой отметке. Я ограничивался тем, что старался сделать ее качания в каждую сторону равнозначными. Работать приходилось напряженно, почти не отвлекаясь. В какой-то момент я уловил краем уха сквозь шумы, которые уже воспринимались привычным фоном, незнакомый свистящий звук. Неужели они, мои товарищи, настолько чувствуют себя в безопасности, что хором беззаботно насвистывают попурри, составленное из популярных шлягеров? Они что, в уме повредились?! Я прислушался, пытаясь из многообразия звуков выделить заинтересовавший меня. Но он совершенно не напоминает музыку. Он постоянен в тональности и идет откуда-то сбоку и сверху. Неужели это ветер? Я вслушиваюсь снова и снова. Да. Сомнений быть не может, это ветер, цепляясь за растяжки мачты, свистит свою жутковатую песню. Значит, шторм продолжает усиливаться? Я сказал шторм? Ну вот, я и определил происходящее. Слово произнесено! Теперь я совершенно уверен — это шторм!
От холода — ведь я стоял мокрым на ветру — по моей спине болезненно поползли мурашки. Я ясно осознал, что мы находимся в открытом море. Не на реке, где до берега рукой подать, не на озере — в море! Раньше я это осознавал, теперь почувствовал кожей. Тащит нас ветром в самую середочку. Со всех сторон по полторы сотни километров. Вода — на север, на запад, на юг и восток, а мы в центре. Сто пятьдесят километров — это даже поездом три часа, пешком четыре-пять суток, а вплавь? Я даже ухмыльнулся. Далеко мы уплывем. Десять метров вся дистанция и — пожалуйста — дно, остановка конечная.
Люди Ла-Манш переплывают, о них газеты трубят. Как же, сенсация! А сколько километров Ла-Манш? Тридцать, не больше. А здесь полтораста! И помощи ждать не приходится. Рации у нас нет, SOS не крикнешь. Да если бы и была, при нашей системе навигации что мы можем сообщить? Мы тонем где-то здесь, в Аральском море. Смешно! «Однако что-то я совсем нюни распустил, — одернул я себя. — Ничего еще не произошло, а я отходную завел».
Плот надежен, сколько раз его просчитывали и испытывали. А тонут, случается, и сверхсовременнейшие океанские суда, напичканные радио-и навигационным оборудованием. Тут как повезет. А я в своем везении еще не разуверился. Подумаешь, ветер свистит. Пусть! Конечно, пренеприятно, но лучше противная песенка ветра, чем умиротворенное безмолвие морских глубин. Ну вот, я и к новому факту риска привык.
— "Будет буря — мы поспорим, — забубнил я про себя и вновь сначала:
— Будет буря…" Пусть будет, — показушно расхрабрился я. И тут услышал гул. Он не перекрыл, он как-то странно оттеснил все звуки. Что это? Гул на мгновение ослаб и вновь набрал силу. Теперь он уже заглушал все.
В море остались только мы и этот тяжелый нарастающий рокот. Звук поразительно напоминал рев моторов реактивного самолета.
«Откуда здесь самолет? — глупо подумал я. — Может, военные учения?»
Я зашарил глазами по темноте, стараясь различить бортовые огни самолета. Я даже не подумал о том, что самолета здесь, на такой высоте, быть не может. Мой разум мыслил прямолинейно. Я слышал рев реактивных турбин, ничем другим это быть не могло, и, естественно, искал самолет. Звук забирал все выше, и я уже не думал, не боялся, а парализованно ждал, что произойдет. В эту секунду я был способен только пассивно наблюдать. Время сломало естественный ход. Я до сих пор удивляюсь, как много я успел в эти короткие мгновения. Словно фотография, происходящее отпечаталось в моем мозгу. Я могу рассматривать ее не спеша, во всех подробностях. Вот замершая стрелка компаса, высвеченная ярким столбом света, падающего с отражателя фонаря. Сам свет неподвижный, застывший, существующий как предмет. Фонарик, остановившийся в высшей точке подъема, на раскачивающемся шнуре. Моя правая рука с растопыренными пальцами, висящая в воздухе. Вздыбившийся бугром полиэтилен. Высунувшаяся голова с испуганно расширившимися глазами и рука, бестолково вскинутая вверх. И где-то, в самом дальнем углу пространства, попадающего в поле зрения, широкая белая полоса, надвигающаяся на плот. Нет, не надвигающаяся — поднимающаяся.
Волна, растянувшаяся в длину на добрых семьдесят метров, поднявшись на дыбы, зависла над нами. Наверное, днем все бы выглядело не так страшно. Исчез бы эффект неожиданности. Можно было бы увидеть, успеть реально оценить угрозу, принять надлежащие меры. А главное, было бы время прийти в себя.
А тут вдруг из абсолютной темноты на нас выдвигается трехметровый водяной вал. И именно в тот момент, когда крутизна волны достигает состояния неустойчивости равновесия, вздыбившийся гребень, подламываясь под собственной тяжестью, рушится вниз. Избежать удара невозможно.
Я успел выйти из оцепенения и ясно представить, как сейчас нас накроет сверху, притопит корму, ударит всей массой по задравшемуся носу, сорвет, сбросит в воду меня и моих товарищей, закутанных в полиэтилен, поставит на попа, перевернет плот и пойдет все это — людей, трубы, баллоны, вещи — крутить в ревущем водовороте, сталкивая и перемешивая друг с другом.
Я услышал со стороны напряженный крик: «Береги-и-ись!» — и даже не понял, что кричал сам. Только отметил, что кто-то кричит. Еще я успел сделать несколько судорожных гребков рулем, пытаясь поставить плот перпендикулярно волне. Увидев в двух метрах от себя ревущий бурун, инстинктивно зажмурился. Десятки тонн воды падали на меня. Вцепившись в румпель, я не сознанием даже, а всем телом ждал удара. Рев больно вдавился в пленку барабанных перепонок, достиг предела. Корма плота резко дернулась вверх, настил ударил в ноги так, что я присел. Плот мелко задрожал, принимая на себя напор воды, накренился, но выровнялся, пробкой выскочил на поверхность. Гребень упруго ударился о мои колени, надавил, сорвал ноги с настила, потащил. Я судорожно зацепился за какие-то трубы, попытался вздохнуть, но в рот и нос хлынула вода.
«Все! Конец!» — секундно испугался я.
Вода схлынула. Легкие нащупали спасительный воздух.
Из вороха полиэтилена и одеял, путаясь, отбрасывая ногами, разрывая все, что мешало движению, лез Васеньев.
— Руль! — орал он. — Руль держи!
На четвереньках он успел добежать до румпеля и тремя мощными гребками развернул плот кормой к новой, появившейся из тьмы волне. Нас снова накрыло, но это уже было не страшно.
— Жив, рулила? — весело заржал Салифанов, пробегая мимо меня на помощь Валере. Вода уходила сквозь настил.
Вокруг валялись сорванные волной вещи. Сергей торопливо собирал их и совал под себя, весом тела прижимая к плоту. Войцева расшнуровывала горловину свободного рюкзака.
Сплевывая воду, я осматривался. На моей шее бестолково мотался из стороны в сторону фонарик, гоняя вокруг сноп света. Последствия столкновения с волной были меньше, чем можно было ожидать. Пока обнаружилось отсутствие одного рюкзака и двух камер, лежавших на корме. Подробный осмотр и подсчет можно было провести не раньше утра.
— Стаксель сошел! — крикнула с носа плота Монахова. Она вытягивала из воды смытый спальник.
Опять стаксель, что он нам покоя не дает! На этот раз лопнул фал в верхнем углу. Парус упал очень удачно, зацепился за каркас. Не меньше трети его полоскалось за бортом. Я попытался дернуть стаксель на себя, но сил моих явно не хватало. Парус был двойной. Вернее, вначале он был обыкновенный, сшитый в один слой, но потом мы усилили его вторым полотнищем. Сейчас между сшитыми полосами огромными пузырями собралась вода. Чертыхаясь, я тянул стаксель на себя. Вода медленно уходила сквозь швы и мелкие отверстия. Достаточно было немного ослабить усилия — и парус стаскивало обратно. Создавалось впечатление, что кто-то не менее сильный, чем я, по ту сторону поверхности моря натужно тянет парус к себе.
Но все же я оказался сильнее своего подводного конкурента. Я втащил стаксель на плот, наблюдая, как остатки воды — ведра три — струями стекают в море. Скрутив парус в жгут, я зажал верхний угол в зубах и стал карабкаться на мачту. Намокший материал весил не меньше пуда. Конечно, логичнее было привязать к парусу кусок веревки, взобраться вверх и, продернув фал через трубу, вытянуть его на место. Но все умные решения обычно страдают одним недостатком — они приходят слишком поздно.
Первая перекладина далась довольно легко. Два метра — не высота. Со вторыми двумя метрами дело обстояло сложнее. Руками я дотянулся до поперечной перекладины. Был бы налегке, минутное дело подтянуть туловище и выжаться на руках. Но с парусом… Чем выше я подтягивался вверх, тем сильнее парус тянул вниз мою голову. Я предпринимал самые невероятные попытки, пытаясь взобраться выше. Я извивался среди мачтовых труб, как червяк, пытаясь зацепиться за гладкий металл всем, чем можно. Наконец я вполз на вторую перекладину. Но меня еще ожидала третья! Ее я осилил на удивление быстро, видно, уже появился определенный опыт.
Наверху мотало, как в вагончике аттракциона «Американские горки». Моих сил едва хватало, чтобы не свалиться вниз. Амплитуда раскачки составляла не меньше двух метров. Метр вперед, метр назад. И еще мелкие рывки вправо-влево.
Я обвил ногами и руками трубы, как лиана ствол дерева. Держаться с грехом пополам я мог, но мне же еще надо было привязывать парус! Чем? У меня даже зубы задействованы! Минут десять я болтался на топе мачты, как адмиральский вымпел, соображая, что можно предпринять. Мои челюсти уже болели от того, что приходилось держать зубы стиснутыми. Наконец я уловил в качке некоторую закономерность.
После серии резких бросков мачта застывала в некотором подобии покоя. Эти секунды я мог использовать. Выждав нужный момент, я оторвал правую руку от мачты, быстро захлестнул вокруг топа капроновый конец, напрягая мышцы шеи, подтянул парус. Теперь мне оставалось второй рукой перехватить конец веревки и затянуть узел. Какое-то время мне предстояло висеть на одних ногах. Ах как жаль, что наш обезьяний предок не оставил нам в наследство хвост, которым можно было обвить трубы, получив таким образом дополнительную опору. Нет, кое в чем природа дала промашку. Я разжимаю пальцы левой руки и лихорадочно кручу петли на веревке. Узел, как назло, не получается. Так всегда бывает, когда надо что-то сделать спешно. Я слышу нарастающий гул волны, затягиваю прямой узел, но тут, как специально, распутавшийся стаксель ловит порыв, распахивается под ветер и выдувается пузырем. Меня дергает вперед, я слышу, как хрустят мои челюсти. Я имею реальную возможность оставить все свои тридцать два зуба на парусе.
— Отпусти парус! — кричит кто-то снизу.
Но разжать челюсти я тоже боюсь. Пока они плотно сжаты, нагрузка на зубы распределяется равномерно, а чуть ослабь хватку, они вылетят по одному, как горошины из вылущенного стручка. Мне их жаль. Я к ним привык за последние двадцать лет. К тому же, как назло, перед самым плаванием в моем рту изрядно пошуровали стоматологи. За что же я страдал, спрашивается? Месяца пломбы не проносил. Нет, думаю, шалишь! Я со своей красотой запросто так не расстанусь! Лучше пусть всю челюсть выносит. Челюсть разом легче заменить, чем тридцать два зуба по одному вставлять.
Хорошо, кто-то догадался помочь мне, замотал парус вокруг оси. Перехватился я, затянул узлы. Зубы расцепил, и кажется, что все они теперь вперед смотрят, как поваленный штакетник. Даже пальцем проверил. Нет, нормально стоят, как всегда, только десны саднит очень, и шея как не своя — мышцы потянул, теперь любой поворот головы болью отдается. Вниз спустился — Монахова прицепилась.
— Улыбнись, — говорит.
Нашла время подначивать! Я головой мотаю и тут же от боли в шее скрючиваюсь. Монахова меня пальцами за подбородок хватает и серьезно требует:
— Улыбайся.
Ну, я ей обаятельно так, как Бельмондо, до мочек ушей оскалился. А она, вместо того чтобы сомлеть от такой очаровательной улыбки, мне в рот ватку сует. По деснам провела, ватку развернула, к глазам поднесла.
— Все нормально, — говорит, повернулась и пошла. Я за ней. Васеньев меня увидел, кричит:
— Андрюха, хватит лыбиться, кино уже сняли! Я спохватился, рот закрыл. До постели доплелся, начал одеяла расправлять. На то, что они мокрые, внимания не обратил. Лег и понял, что даже на бок перевернуться сил не осталось, последние на борьбу с парусом израсходовал.
Море грозно ухает, но у меня апатия наступила — я свое отстоял, пусть теперь другие нервничают. Скоро под бок ко мне подкатился Валера.
— Нормально, кеп, — зашипел он, — до утра Салифанов вахту тянет, потом мои три часа. Я не отреагировал.
— Слышь! — толкнул меня в бок Валера. Его распирало веселое оживление. Я продолжал молчать.
— Ильичев, не делай вид, что уснул. Когда ты спишь, это за пятьсот метров слышно, — не поверил моей неподвижности Васеньев.
«Неужели храплю?» — удивился я про себя.
— Слушай, а лихо ты на мачте болтался, как шимпанзе, честное слово! — похвалил меня Васеньев.
— Валера, я устал, — пожаловался я.
— Спи, спи, — любовно похлопал меня Валера по щеке, — заслужил.
В это время плот неожиданно дернулся и на все увеличивающейся скорости заскользил боком по волне. Так спускаются горнолыжники, чтобы из-под окантовки лыж фонтаном выплескивал искрящийся снег. Заревел близкий гребень. Что там происходит? Почему мы не разворачиваемся?
— Что случилось? — почти слово в слово повторил мою мысль вслух Валера.
Он быстро сел и завертел, как перископом, головой во все стороны. Я тоже хотел приподняться, но секунду промедлил, раздумывая — «окупятся» ли затраченные на вставание силы. На этот раз замедленная реакция меня спасла. Я успел только отлепить голову от рюкзаков, когда плот в повороте достиг точки, где плоскость потока ветра совпала с плоскостью парусов. Движение продолжалось только благодаря скатыванию с горки волны. Грот обвис, заполоскал туда-сюда, словно раздумывая, какой стороной взять ветер. Качнулся вправо, пододвинулся. Восемь квадратных метров парусины, словно плотина, встали поперек ветрового течения. Сейчас парус ничто не удерживало. Свободно болтающийся шкот змеей запрыгал по настилу. Парус, все убыстряя разгон, понесся к центру плота. Валера, почуяв опасность, начал поворачивать голову. Они неумолимо сближались — васеньевский череп и тридцатимиллиметровый дюралевый гик, подвязанный к парусу снизу. Все это продолжалось десятые доли секунды. Валера завершил поворот и в двадцати сантиметрах от своих глаз увидел надвигающуюся стену паруса. Испугаться он не успел. Труба гика с разгона впечаталась в его лоб. Раздался хруст, словно невдалеке разломили толстую сухую ветку. Валера без вскрика рухнул навзничь. Парус тяжело и бесшумно прошел в нескольких сантиметрах от моей головы, даже волосы шевельнулись на макушке. Шкот стравил последние сантиметры, рывком натянулся. Каркас плота дрогнул. В парусном спорте все происшедшее называлось бы «сменой галса».