Половина столиков и обтянутых кожей диванов и кресел были заняты, в основном людьми моего возраста, работающими на ноутбуках или занимающимися еще какими-то бумажными делами. За одним столиком три молодые женщины смеялись, рассматривая что-то на мониторе. Какой-то мужчина разговаривал с пожилой парой о недвижимости. До меня долетели слова «жилой дом» и «слишком много лестниц». Еще одна пара была занята оживленной беседой, на столике между ними лежала открытая Библия. Я с первой секунды поняла, что буду проводить здесь много времени. Я чувствовала себя здесь анонимом, и это ощущение мне нравилось.
Я нашла кресло, которое сразу же решила себе присвоить. Хотя оно было частью набора — три кресла и диван, — никого там не было. Мне нравилось думать, что это мое собственное пространство, по крайней мере, на какое-то время.
Я заказала латте без кофеина и булочку, от которой, я знала, я только отщипну кусочек. За пять месяцев со дня смерти Кэролайн я потеряла восемь кило и вынуждена была заставлять себя есть. Я ни в чем не чувствовала вкуса, и еда застревала у меня в горле. Бариста, брюнет по имени Нандо, как значилось у него на бейджике, улыбнулся мне. На его красивом лице появились ямочки. Я постаралась ответить ему улыбкой, но без особого успеха. Я заметила у него на предплечье татуировку в виде носорога.
Я устроилась в обитом кожей кресле, достала айпад и быстро проверила почту. Майкл писал, что скучает без меня, и спрашивал, что я делаю. «Все в порядке, — ответила я. — Сижу в кофейне. Здесь хорошо. Надеюсь, у тебя тоже нормально». Так мы переписывались каждое утро с тех пор, как я уехала из дома, и, полагаю, так и будем продолжать. Просто и вежливо. Пустые слова. Так переписываются раз в год со знакомыми, а не с человеком, с которым долго прожили. Не с человеком, которого вы любили и с которым вместе смеялись и плакали.
Мы всегда переписывались в течение дня. Когда я работала в аптеке, я справлялась об ужине, о всяких домашних делах или просто говорила, что люблю его. Когда я была дома, я писала ему, чем мы с Кэролайн занимаемся, а он писал в ответ, как ему скучно без нас. И говорил правду. Мои подруги завидовали его близости с нашей дочерью. Как он умел о ней заботиться! Если мои подруги по какой-то причине оставляли детей на мужа, они всегда боялись, что он не справится. Я никогда об этом не беспокоилась. Он водил Кэролайн в парк или придумывал какую-нибудь игру. Он был всегда изобретательным и веселым, и Кэролайн с нетерпением ожидала, когда наступит «папино время».
Как он перенес ее уход? Он так любил ее! Как он мог снова вернуться к «нормальной» жизни, говорить о необходимости завести другого ребенка, как будто ничего не случилось? Я не понимала своего мужа.
Я удалила кучу спама вместе с сообщением от Джудит, подтверждавшим нашу следующую с ней встречу. Вот и вся моя почта. Несколько недель назад я обнаружила, что кто-то удалил меня из списка «группы мам». Я состояла в ней четыре года. Это был способ поддерживать контакт, советоваться и делиться опытом. Мы вместе планировали прогулки и дни рождения. После смерти Кэролайн они оставили меня в списке на неделю или дольше, пока соображали, как помочь нам с Майклом. Они обеспечивали нас продуктами и каждый вечер приносили овощное рагу, мясо или цыплят. Вот только есть мы не могли, во всяком случае, я не могла. Кое-что из этой еды до сих пор лежало у нас в холодильнике.
Потом они снова включили меня в список, и это была жесточайшая пытка. Разве я могла читать о том, чем и как они занимались со своими детьми? Споры о прививках, рекомендации детских стоматологов, выбор подарков на дни рождения, проблемы дошкольников, нервные вспышки и капризы и, самое худшее, встречи, в которых я не могла принимать участие. Они писали мне, чтобы узнать, как идут дела, но постепенно и это прекратилось. Мне было любопытно: кто принял решение исключить меня из списка? Кто сказал «она больше не участвует, надо ее исключить» или «может быть, ей тяжело состоять в списке. Не лучше ли будет ее удалить?». Да, мне было мучительно как числиться в этом сообществе, так и быть исключенной. Но болезненнее всего было видеть, как все исчезли, как будто я стала никем, лишившись ребенка. Мы жили теперь в разных мирах. Мой мир отпугивал их, а их мирок причинял мне боль.
Теперь у меня были «Отец Харли с друзьями». Я открыла их сайт и прочитала недавние письма. Там были совсем свежие, от новых людей. Я их поприветствовала и выразила сочувствие. Они излагали свои истории долго, многословно, слезливо, и я кивала, читая их. Сердце открывалось, чтобы принять их в мой мир. Я спросила Джудит: «Это не проявление психоза, что я больше всего люблю этих чужих людей?» Она улыбнулась и ответила: «А вы как думаете?», как обычно возлагая решение на меня.
Я прочитала гневный коммент «Матери пяти детей», чья сестра сказала ей, что «жизнь для живых, и ты должна преодолеть свое горе ради остальных детей». Я пришла в негодование и послала подруге по несчастью сочувственный ответ.
В своем сознании я объединила ее с Майклом и со всеми теми, кто осмеливался посетовать, что кто-то болеет душой не так, как надо.
Сначала мы с Майклом разделяли нашу скорбь. Мы оба находились на стадии отрицания потери, мы оба, плача, твердили: «Я не могу в это поверить» и «Этого не может быть». Мы плакали часами, обнявшись, и я всем сердцем любила его. Он был моей связью с Кэролайн, он разделял со мной глубочайшую любовь к ней. Но потом, всего через неделю после ее смерти, он смог вернуться на работу. Он хотел заниматься любимым делом, а я не могла понять, как он может сосредоточиться на чем-то. Тогда я помыслить не могла, что сама когда-нибудь вернусь к прежней рутине. Но Майкл просто с головой ушел в новый проект. Раньше я восхищалась тем, что он делал. Он убедил меня, что его стиль видеоигр не просто связан со спортом, а имеет гораздо большее значение. «Речь идет о связях внутри общества, — говорил он, — когда люди совместно трудятся, чтобы решать проблемы». Он получил несколько премий за свои игры, и я им гордилась. Но теперь я находила его работу пустой тратой времени и глупостью. Игры! Какое они вообще могли иметь значение? Можно подумать, он своими трудами спасает планету. Он работал с утра до шести вечера, приходил домой, ужинал и потом еще работал дома. В выходные он занимался работой по дому, которую откладывал годами, — ремонтом, покраской. Он все время работал, чтобы не слышать, как я выхожу из себя. Насколько я понимала, он с переживаниями покончил.
Несколько раз мы вместе были у Джудит, но Майкл уже перестал говорить о Кэролайн, в то время как я только начинала. Мне было необходимо говорить о ней. Про то, как прядь волос, падавшая ей на лоб, никогда не лежала ровно. Как она напевала себе самой по вечерам в кроватке и как приходила утром в постель к нам, чтобы приласкаться. Она была разговорчива. Она всегда болтала. Когда я начала говорить об этом ужасном вечере на пирсе, останавливаясь на каждой подробности, меня не удивило, что Майкл встал и вышел. «Это бесполезно, — через плечо кинул он Джудит. — Она не может перестать».
Когда он вышел, я взглянула на Джудит: «Вы видите? Он с ней покончил, а я никогда не покончу».
«Мужчины и женщины переживают по-разному», — сказала Джудит. Ей было лет пятьдесят, прямые седые волосы до подбородка и живые голубые глаза. Ее рекомендовал мне мой врач вскоре после смерти Кэролайн, потому что никакое снотворное на меня не действовало. Если мне случалось задремать, я снова оказывалась на пирсе, и весь этот ужас повторялся вновь.
«Я признаю, что мужчины и женщины переживают по-разному, — сказала я, — но я больше не могу с этим жить». В тот день я и решила уехать.
Просидев час в кофейне, я почувствовала себя неловко с пустой чашкой и наполовину съеденной булочкой, хотя мое место никому так и не понадобилось. Я подошла к стойке и попросила Нандо налить мне еще кофе.
— Вы здесь новенькая, — сказал он, наполняя мою чашку.
— Я переехала сюда на прошлой неделе.
— Вы работаете где-то поблизости?
— Нет, я в отпуске.
— Сливки? — спросил он.
— Я… что?
— Вам со сливками? Я не помню, что вы заказывали в первый раз.
— Нет, черный, пожалуйста.
— Я запомню на будущее, — сказал он, улыбаясь своими ямочками. — Откуда вы переехали?
— Да здесь… неподалеку. Из другого района. — Я хотела вернуться на свое место. — Спасибо за новую порцию.
— Всегда пожалуйста.
Я снова уселась в кресло и открыла айпад. В группе «Отец Харли и друзья» появился новый осиротевший отец. Он очень страдал. Я хотела ответить ему, дать ему знать, что он не один такой. Я не могла представить себе Майкла, так обнажающего свою душу. Я послала этому отцу несколько строк: «Дональд, мне очень жаль, что вы оказались здесь, но я рада, что вы нас нашли. Видно, что ваша дочь была необыкновенным ребенком».
Нандо что-то напевал по-испански, обслуживая очередного клиента. Он сказал, что запомнит, какой я пью кофе. Вот вам и анонимность! Мои резкие ответы на его вопросы прозвучали грубо. Вопросы становились для меня вызовом. Никому не должно быть дела до того, почему я переехала из одного района в другой. Никому не должно быть дела до того, работаю я или отдыхаю. Я внезапно почувствовала боль в груди от сознания моей потери, на этот раз потери не Кэролайн, а своей прошлой жизни. Боль росла и усиливалась, и мне пришлось сжать зубы, чтобы не расплакаться. Я любила свою работу и свою жизнь. Работу, домашние дела, уход за Кэролайн, любовные отношения с мужем. Я прижала пальцы к груди, как будто могла так подавить боль. Потом я снова заглянула в айпад, снова вернулась к Дональду, «Матери пятерых детей» и всем другим, кто понимал, как в теплый апрельский вечер на освещенном луной пирсе закончилась жизнь, которую я так любила и которой так дорожила.
Глава 8 Тревис
Трейлер выглядел не очень красиво. Внутри он белый — во всяком случае, был белым, с пятнами ржавчины. Он был вдвое длиннее моего фургона и стоял на бетонных блоках, врытых в песок. Вокруг стояли трейлеры всех форм и размеров, большинство из них пустые, так как лето уже кончилось. Около трейлера рядом с нашим стояла машина, блестящий новенький «Фольксваген»-«жук», выглядевший неуместно среди всего остального старья. На первый взнос я одолжил деньги у приятеля. Я надеялся, что смогу расплатиться в ближайшее время, но особого оптимизма на этот счет у меня не было.
Я открыл дверцу своего фургона и помог Белле вылезти.
— Это наш новый дом, Белла, — сказал я. — На время. Давай зайдем внутрь и исследуем его.
«Исследовать» было неудачное слово, так как внутри трейлера нечего было исследовать, но это не имело значения. Белла смотрела на него широко раскрытыми глазами. Накануне ей исполнилось четыре года, и мы устроили для нее у Фрэнни маленький праздник, с шариками, мороженым, тортом и кое-какими подарочками. Я думаю, на самом деле Фрэнни просто праздновала наш уход, но, как бы то ни было, праздник есть праздник.
— Это не дом, — сказала Белла, глядя на трейлер. Овечку и розовую сумочку она держала в руках и ни на шаг не отходила от фургона. Сумочку ей подарила моя мать, когда Белле исполнилось три года, и я был рад, что она не потеряла на пожаре ни сумочку, ни овечку. Они давали ей возможность держаться за что-то знакомое. В сумочке у нее была фотография — моя мать, Белла и я, сидящие на пляже вокруг построенного нами песочного замка. Там была еще и крошечная куколка, подаренная одной из женщин, с которыми я встречался. Белла любила эту куколку, потому что у нее были длинные блондинистые волосы, которые дочке нравилось расчесывать. Третья и последняя вещь в сумочке была фотография Робин. Маленький снимок, который я хранил со школьных лет. Я был рад, что устоял перед искушением порвать его. Белла знала, что Робин — ее мать, но это было все, что она знала. Я собирался когда-нибудь рассказать Белле о ней, но представления не имел, как объяснить, почему Робин от нее отказалась.
— Ну что же, мы превратим это в дом, — сказал я. — Правда, это не такой дом, к какому мы привыкли. Он называется трейлер. Многие живут в таких трейлерах. Это будет приключение для нас. Давай зайдем внутрь и посмотрим.
Я взял ее за руку, и мы поднялись по ступенькам. Я отпер дверь, и мы вошли в помещение настолько темное, что я у самых глаз не видел свою руку. Однако я почувствовал запах, затхлый запах с примесью чего-то, что, я надеялся, не имело отношения к кошкам.
— Я ничего не вижу, папа.
В голосе дочери прозвучала нотка, предупреждавшая меня, что она вот-вот заплачет. Пока было слышно только какое-то тихое всхлипывание. Иногда Белла начинала так говорить, и я шептал маме: «Ну, сейчас начнется!», и точно, через пять минут начинался плач, переходивший в вой. Последнее время такое случалось редко, но сейчас у меня было такое чувство, что это непременно случится. За последнюю пару недель мой ребенок вынес немало.
— Сейчас мы откроем все шторки и впустим свет, — сказал я, выцарапывая у нее свою руку, чтобы дотянуться до шторы, которую я мог различить только благодаря полоске света вокруг нее. Шторка так быстро отскочила, что я мигнул от неожиданно пролившегося сквозь немытое стекло света.
— Так-то лучше, — сказал я. — Сколько у нас здесь окон, Белла?
— Три, — отвечала она.
— Я думаю, есть еще одно. Видишь?
Она повернулась кругом.
— Вижу! — сказала она, когда ее взгляд упал на маленькое узкое окошко над кухонной раковиной.
Белла подбежала к единственной внутренней двери в этом помещении и открыла ее, потянув за ручку.
— Это ванная, — сказал я.
— А где моя комната? — спросила она.
— Замечательно в этом трейлере то, что тут одна большая комната вместо нескольких маленьких. Тут у нас и гостиная, — я показал на кушетку, маленький столик и два стула под одним из окон, — и столовая, и кухня, и твоя спальня. — Я указал на двуспальную кровать, втиснутую в один конец трейлера. — Ты будешь спать там, а я — на этом футоне.
— Что такое «футон»?
— Кушетка. Это другое название кушетки. Я думаю, первое, что мы должны сделать, прежде чем принесем сумки с нашей одеждой, это найти место для твоих новых ракушек.
Люди из церкви, куда ходила моя мать, собрали для нас одежду, простыни и полотенца. Они так хорошо к нам отнеслись, что я даже подумал, не начать ли мне снова ходить в церковь, как когда-то в детстве, но это настроение у меня быстро прошло. Теперь моя цель — выживание, и у меня есть приоритеты: крыша над головой, пища, работа, уход за ребенком. Моей душе придется подождать.
— Я хочу свои старые ракушки.
Начался вой, и на этот раз не слабый. Она устала. Поспать сегодня днем ей не удалось, а дневной сон такой малышке еще нужен.
— Да, и я бы хотел, чтобы ты получила их обратно. Но у тебя навсегда останется воспоминание о них.
— Не нужно мне поминание. Я хочу их обратно. И бабу тоже.
Я говорил ей, что она всегда будет помнить бабу, но знал, что это неправда. Когда Белла станет постарше, она забудет бабушку. В четыре года невозможно запомнить людей навсегда. Можно разве что сохранить смутные вопоминания. Я часто думал об этом — как моя мать, столько для нее сделавшая и любившая ее больше всего на свете, исчезнет из ее памяти. Это была еще одна несправедливость среди прочих, угнетавших меня.
— Я достану твои ракушки, — сказал я, надеясь избежать отчаянного вопля.
— Не хочу! — проскулила она.
Я вернулся в фургон, достал мешочек с ракушками и принес его в трейлер вместе с мешком для мусора, набитого простынями и полотенцами. Пол слегка погромыхивал под ногами, к этому надо будет привыкать.
Белла свернулась на футоне, стиснув в руке овечку. Ее нижняя губка оттопырилась так забавно, что я с трудом удержался от смеха. Я всегда смеялся, когда она так надувалась, пока мама не сказала, что этим я ее только поощряю к капризам. Мама тогда еще сказала, что она превратится в одну из этих девиц, которые добиваются от мужчин чего угодно, разыгрывая из себя капризуль. Должен сказать, что от этой мысли улыбку у меня как рукой сняло. Я хотел, чтобы моя дочь была сильной и самостоятельной.
— Где бы теперь найти для них хорошее место? — спросил я, оглядываясь по сторонам. Дома мы держали их на каминной полке над никогда не топившимся камином.
Она по-прежнему была надутая, но поднялась, выпрямилась и начала осматривать комнату. Я видел только одно подходящее место — под длинным узким кухонным окном, но я хотел, чтобы она сама нашла его. И она нашла. Она спрыгнула с футона и подбежала к кухонной раковине, указывая на окно.
— Вон там, — сказала она.
— Отлично! — Я вручил ей мешочек. — Ты будешь давать мне по одной, а я их там расставлю.
Она подала мне первую, огромную серую ракушку, которой явно предназначалось стать центром новой коллекции. Это была ее любимая ракушка. Я положил ее в середине полки. Белла протянула мне оранжевую ракушку и нахмурилась:
— На камине им было лучше. Здесь нет места.
Меня впечатлило, что она смогла сделать этот вывод. Она сообразила, что на полке не будет места, когда ее коллекция разрастется. Мама говорила, что у меня преувеличенное представление о ее способностях. Но мне Белла казалась очень смышленой.
— Ты права. Но когда не будет хватать места, мы положим некоторые ракушки в миску, хорошо?
— Они разобьются.
— Не разобьются, если ты будешь осторожна и…
— Тук-тук!
Я обернулся и увидел девушку, стоявшую в дверях. На фоне солнечного света я не мог разглядеть ее лицо, но голос был незнакомый.
— Войдите, — сказал я.
Она вошла. Я действительно не встречал ее раньше. Она была из тех, кого, раз увидев, не забудешь. Лет двадцати и невероятно сексуальна. Может быть, слишком худощава. Белокурые волосы, завязанные в длинный хвост, свисавший на правую грудь, и почти голая — шорты, сандалии и топик на длинных тонких бретельках.