Его заметили. Девочки зашептались, подталкивая друг друга локтями; одна потянула за повод, оттаскивая коня от травы, и повела его навстречу Антону. Кажется, та самая, что катала неделю назад Конана, – на взгляд Антона, девочки ничем, кроме цвета курток, друг от друга не отличались. Эта была в красной.
– Помогите лошадкам на корм, – сказала она. – Мы вас покатаем.
Антон остановился и с вымученной улыбкой покачал головой. Девочка подошла ближе, и Антон понял, что она старше, чем казалось: лет семнадцать, может, даже чуть больше. Под безмятежной и глуповатой маской девичьего личика чудились глухая обида на весь мир, груз какого-то гадкого и в то же время обыденного опыта, готовность обороняться. Антон тут же отказался от идеи напрямую спросить о Конане. Стоит задать вопрос – и девочка откажется признавать даже то, что Конан катался здесь неделю назад. Скажет – не помню, не знаю, не было ничего. На всякий случай скажет. Чтоб не связываться.
– Как тебя зовут? – спросил Антон.
– Даша, – ответила девочка и поправила челку.
– А я Антон, – сказал Антон и замолчал, не представляя, как и о чем говорить с ней дальше. Даша тоже молчала, двигая челюстями и оценивающе разглядывая Антона. Он неловко ткнул коня пальцем; шерсть под рукой была теплая и влажная. «Как подмышка», – мельком подумал Антон, и его передернуло. Девочка хихикнула.
– Чем ты кормишь своих лошадок, Даша? – промямлил Антон первое, что пришло в голову.
Глаза у девочки снова сделались как у куклы, и Антону сразу стало легче. Даша захлопала ресницами так, что с них посыпались комочки туши.
– Овсом… Кашей из отрубей… Сеном. Морковку даем, – старательно перечисляла Даша. Антон слушал и вдумчиво кивал, чувствуя себя идиотом.
Еще большим идиотом он почувствовал себя, когда вдруг, неожиданно для самого себя, пригласил Дашу выпить кофе.
– А ты прикольный, – сказала она и передвинула жвачку за другую щеку. – Лучше пива.
– Да ваааали отсюда! – взвизгнула на кухне Дашка, и Антон проснулся окончательно.
На кухне неразборчиво бубнили голоса. Бас, густой, как из бочки, просил о чем-то. Дашка злилась: агрессивно растягивала гласные, напирала на «а», и ее тонкий голосок звучал почти карикатурно. Дашка была возмущена и в тоже время чем-то довольна – Антон, проигравший ей множество словесных битв, понял, что она опять выходит победительницей. Вот только над кем? Сказано же было – никаких гостей, даже подружек, никогда, ни под каким видом… Не говоря уже о басовитых мужчинах – в три часа ночи, когда Антон спит, измотанный очередной вечерней сценой и последовавшим за ней бурным примирением…
Антон свернулся в клубок и зарычал от бешенства и стыда. Докатился. Малолетняя дрянь устраивает пэтэушные разборки на его кухне… Антон сел на кровати и протер глаза. Вроде какой-то прыщавый подросток болтался последнюю неделю у подъезда. Кажется, Антон один раз даже видел, как Дашка с ним разговаривала – презрительно, через губу, но она всегда так разговаривает… Мужчина продолжал гудеть. Антон уловил слово «отдай».
– Да чего тебе нааада? – опять выкрикнула Дашка. – Нет у меня, в яму ушло! – мужчина повысил голос, в его словах слышалась мольба и угроза, и тут Дашка завопила: – Да отстань, достал уже! Понаехали тут!
Антон всхрюкнул, давя позыв загоготать, и снова прислушался. Голос казался смутно знакомым. Антон снова потер лицо. Тут он сообразил, что у давешнего поклонника был хриплый тенорок, и говорил он отрывисто – от недостатка слов, видимо. На кухне торчал кто-то другой; пожалуй, и не подросток, не Дашкин ровесник, кто-то постарше и посерьезней… Наверное, тот, к кому Дашка была благосклонней – раз уж пригласила без спросу к Антону в дом.
Срам какой, думал Антон, влезая в штаны. Тут ему пришло в голову, что, возможно, придется драться. Драться не хотелось. Хотелось взять Дашку за ухо и выставить за дверь. Антон тихо встал, открыл шкаф, где под грудой футболок прятался увесистый сверток, обернутый заявлением о добровольной сдаче, – с подписью, но без даты. На секунду представил себя – в растянутых домашних штанах и со стволом наперевес – крадущимся на кухню, и скривился от отвращения. Схватив футболку, Антон кое-как натянул ее на себя и беззвучно вышел из комнаты.
Холодильник был открыт, и электрический свет полоскался на крепких и белых Дашкиных грудях, мерцал в нежном пушке вдоль позвоночника, разливался по беззащитному животу. Антон задохнулся от гнева и изо всех сил ударил по выключателю – раскрытой ладонью, как пощечину. Дашка, в одних трусиках с сердечками на попе, стояла, потирая босой ступней одной ноги о голень другой. Дашка поедала молочный шоколад – ополовиненная плитка приторной гадости таяла в руке. В уголке рта скопилась коричневая слюнка.
Больше на кухне никого не было.
– С кем ты разговаривала? – сипло спросил Антон. Пригнул голову, готовый принять шквал отговорок, обид и упреков – и пробиться сквозь этот ураган к правде.
– Не твое дело, – ответила Дашка и слизнула шоколадную крошку с губы.
Антон опешил. Не собиралась Дашка отговариваться и оправдываться. Ничего, кроме равнодушного спокойствия, не было в ее прозрачных и наглых глазах. Антону стало не по себе. Что-то ненормальное происходило только что в доме, творились какие-то темные и странные дела. Наверное, это стоило хорошенько обдумать, но Антон не хотел думать о бесплотном, смутно знакомом голосе. Вместо этого он смотрел на Дашку и пытался понять, как она оказалась рядом с ним.
Она так много обещала, вот в чем дело. С их первого свидания – когда Антон еще не знал, что это свидание, а просто хотел расспросить о Конане (которого, конечно, ни Даша, ни ее подруги не запомнили), – а она вдруг исчезла, бросив своего коня на попечение подружек, и через полчаса и пять сигарет вернулась, нарядная, как елка. Какие-то блестящие сапожки на ней были и юбка, стремящаяся к нулю, и что-то ладно обтягивающее сверху, – все это было совершенно не важным и даже лишним, девочка зря старалась. Поразило Антона совсем другое: Дашкины глаза, движения, хрипловатый смех – все вдруг стало сплошным обещанием. С самого первого свидания Антону казалось: вот-вот он завоюет Дашку окончательно, и эти посулы исполнятся, – но она вновь ускользала, обещания оказывались ложными, а те мелкие радости, которые он все-таки мог добыть, выпросить, выдрать когтями, оказывались самыми обыкновенными. Полная раскованность каким-то противоестественным образом сочеталась в Дашке с полным же отсутствием страсти и в жизни, и в постели. Но после всех разочарований оставалась сладостная горечь каких-то восхитительных, хоть и безнадежно упущенных возможностей, – за это Антон терпел все, неспособный остановиться, как гончая, взявшая след.
Он понятия не имел, что ищет. Он не знал, чем Дашка живет и о чем думает: инстинкт самосохранения подсказывал ему, что в это лучше не вникать. Он не представлял даже, чем Дашка отличается от своих конюшенных подружек – и отличается ли хоть чем то. (Их имена Антон так и не выучил, и даже не научился отличать девочек друг от друга – тем более что по летнему времени они вылезли из курток, а разномастные футболки часто менялись и были слишком ненадежным признаком). Иногда Антону начинало казаться, что Дашка и ее подруги взаимозаменяемы; у него даже не было уверенности, что он узнает ее среди других, если она сама не захочет. Ничего он о Дашке не понимал, кроме самых поверхностных вещей, бесился и раздражался от ее манер и привычек до глухой боли в сердце, но расстаться уже не мог.
Дашка была сладкоежка и страшная тряпичница – обожала бродить по магазинам и поначалу норовила затащить с собой Антона, но тут он банально откупился, предоставив выбирать ей джинсики, топики и прочую блескучую муть в одиночестве либо с подружками. Антон совершенно не представлял, зачем Дашке вся эта груда шмоток – разве что запасалась к невнятному колледжу, в который должна была пойти осенью. Или готовилась к встрече с другим, более прикольным, чем Антон, принцем… Большую часть времени Дашка проводила с лошадьми, либо на конюшне, либо выбираясь на покатушки вроде тех, во время которых они познакомились.
Казалось, весь смысл Дашкиного существования заключался в том, чтобы обихаживать этих жутких одров, которых она почему-то называла «пылесосами». Она пыталась втянуть в это и Антона, постоянно зазывала покататься, соблазняла прогулками по лесопарку, но он наотрез отказывался. Может, и зря: было бы хоть что-то общее, может, и отношения с Дашкой наладились бы… Но Антон, который в принципе любил животных, так и не смог вызвать в себе симпатии к дряхлым подопечным Дашки и ее подруг. Он даже ни разу не заглянул к Дашке на конюшню, хотя бы из любопытства. Не мог заставить себя: не старостью и слабостью несло от этих коней, а какой-то кошмарной, вневременной мертвечиной…
Она была страшно ревнива – при том, что вокруг нее самой постоянно терлись какие-то мутные кавалеры. Она перетрясла всех бывших подруг Антона, выспрашивая, клещами вытягивая подробности, а потом вывернула на изнанку, превратив милых в общем-то девушек в отвратительных гарпий, да так ловко, что Антон сам уже не мог понять, как мог испытывать к этим мерзким существам хоть каплю симпатии. В своей ненависти к его прошлому Дашка не знала границ. Однажды, придя домой, он обнаружил, что ящик стола вывернут, а на полу валяются истерзанные клочки маленькой, еще черно-белой фотографии. На ней девятиклассник Антон небрежно прислонялся к брусьям на школьном дворе, чуть приобняв пухлую девочку в шортах – одноклассницу Аришу, его лучшую подругу, по которой он страшно скучал, когда та уехала в математическую школу при новосибирском Академгородке. Перед ними навсегда застыла пробегавшая мимо знакомая собака. Справа виднелся кусочек дома, в котором Антон прожил первые свои пять лет.
Она была страшно ревнива – при том, что вокруг нее самой постоянно терлись какие-то мутные кавалеры. Она перетрясла всех бывших подруг Антона, выспрашивая, клещами вытягивая подробности, а потом вывернула на изнанку, превратив милых в общем-то девушек в отвратительных гарпий, да так ловко, что Антон сам уже не мог понять, как мог испытывать к этим мерзким существам хоть каплю симпатии. В своей ненависти к его прошлому Дашка не знала границ. Однажды, придя домой, он обнаружил, что ящик стола вывернут, а на полу валяются истерзанные клочки маленькой, еще черно-белой фотографии. На ней девятиклассник Антон небрежно прислонялся к брусьям на школьном дворе, чуть приобняв пухлую девочку в шортах – одноклассницу Аришу, его лучшую подругу, по которой он страшно скучал, когда та уехала в математическую школу при новосибирском Академгородке. Перед ними навсегда застыла пробегавшая мимо знакомая собака. Справа виднелся кусочек дома, в котором Антон прожил первые свои пять лет.
«Ты понимаешь, что это моя единственная школьная фотография?» – спросил он немеющими от гнева губами, а Дашка, как всегда, безразлично смотрела на него в упор. «Сука… ревнивая сука…» – пробормотал Антон, и вдруг Дашка ухмыльнулась. Антон хотел ее ударить, но она заговорила, и скоро уже казалось, что Ариша была – жирная тупая жаба. Антон хотел взглянуть на фотографию, чтоб убедиться, что это не так, но фотографии уже не было. (А где-то под гневом и болью теплилась трусливая благодарность: на левом краю снимка было размытое решетчатое пятнышко, которое можно было принять за кусочек кузова старого грузовика, но Антон-то знал, что это – напоминание, что фотография опасна, засматриваться на нее нельзя, иначе телега, исчезающая за краем кадра, может приехать за тобой…). Дашка надувала губы, и ни капли понимания и сожаления не было на ее лице, – не способна она была ни на понимание, ни на сожаления, ни на хотя бы видимость раскаяния. И глаза у нее были точно такие, как сейчас: надменные и чуть обиженные.
Дашка так и стояла у открытого холодильника, уже начинавшего взревывать от натуги. Она даже не моргала, преисполненная чувства собственной правоты. В ее наготе было что-то от животного. Антон вдруг ощутил страшную усталость.
– Пойдем спать, – сказал он и легонько подтолкнул Дашку к двери.
Наверное, она и была – животным, красивой гладкой самкой, и все поиски были напрасными, а обещания – лишь иллюзией, плодом воспаленного воображения. Странно. Выглядит, как человек, и за убийство ее осудят, как за убийство любого другого человека, рядового геолога, например, – хотя ничего истинно человеческого в ней нет, только тело и примитивные инстинкты. Дашка заворочалась, и, глядя на ее молочно мерцающие изгибы, Антон снова, в который раз уже, обругал себя пошляком и циником. Изнывая от нежности, ревности, желания, он попытался подгрести Дашку под себя, – она лягнула мускулистой ногой и замоталась в одеяло, как в кокон.
Антон откинулся на подушку и закрыл глаза. Думать о том, что только что произошло, по-прежнему не хотелось. Еще меньше хотелось думать о том, почему изо всех гнусненьких эпизодов их с Дашкой недолгой совместной жизни вспомнилась именно история с фотографией. Он уже задремывал, но разум его, как оказалось, не спал. Кухонная ссора с неизвестным невидимкой была, видно, делом серьезным, и разум отказывался отложить эту историю на полочку с ярлычком «почудилось». Пока Антон предавался эмоциям, его старательный мозг тщательно обрабатывал информацию, и теперь наконец выдал невозможный, но единственно верный результат. Антона ударило по затылку холодной мохнатой лапой, мигом сгоняя сон. Мужской голос на кухне принадлежал Конану.
Она так и не заснул толком этой ночью. Лежал рядом с укутанной Дашкой и пытался убедить себя, что ему все-таки почудилось, и на кухне кто-то был. Кто-то живой и понятный, хотя и омерзительный в своей наглости. К утру Антон почти поверил в это. Он прихлопнул вякнувший было будильник, решил полежать еще пару минут – и задремал. Вскочил почти в десять, успел испугаться, что безнадежно опоздал – и вспомнил, что опаздывать некуда, планы на сегодня другие. Дашка, конечно, дрыхла. Антон с минуту прислушивался к ее сопению, а потом тихо поднялся и на цыпочках вышел из комнаты. Завтракать он не стал – не хотелось случайным шумом разбудить ее и ввязаться в какой-нибудь разговор… или просто увидеть ее, утреннюю, растрепанно-теплую, и растерять всю решительность.
Едва выйдя из подъезда, он позвонил на работу. Трубку взяла секретарша.
– Свет, передай шефу, что я не приду, – быстро сказал Антон. – Гриппую.
– Да он тебя живьем съест! – воскликнула секретарша. – Сам знаешь, что у нас…
– Извини, правда не могу, – перебил Антон и добавил: – Съест – это ничего, это не самое страшное…
– Голос у тебя действительно нездоровый, – встревожилась Света.
– Температура высокая, тошнит, – объяснил Антон и нажал отбой. Его и самом деле мутило, от бессонницы, от голода, но больше всего – от того, что он собирался сделать.
Антон резвой рысью добежал до троллейбусной остановки, схватил в ларьке газету и вернулся во двор. Со скамейки на детской площадке открывался отличный вид на подъезд. Антон надел солнечные очки и развернул газету, загородив лицо. Теперь он был похож на третьесортного сыщика, не хватало только котелка и плаща.
Антон и не думал, что по утрам на улицы выходит столько людей. Замки в подъездах пищали каждую минуту, и каждую минуту он с замиранием сердца выглядывал из-за газеты. Но на крыльце появлялся кто угодно, кроме Дашки, и только когда он уже подумал, что она решила сегодня никуда не ходить, – она вдруг выскочила во двор, легкая и быстрая, и танцующей походкой пошла прочь.
Антон выждал полминуты, отшвырнул газету и, стараясь держаться поближе к придорожным куста, зашагал следом.
Он очень быстро потерял всякое представление о том, где находится и в какую сторону идет. Дашка то и дело сворачивала под невероятными углами, ныряла в какие-то дворы, бессмысленно переходила дороги и возвращалась. Антон начал подозревать, что Дашка либо предполагала, что он захочет ее выследить, и на всякий случай путала следы, либо давно заметила его и теперь издевалась. Впрочем, если б преследование обнаружилось, Дашка повела бы себя совсем по-другому: подошла и на месте закатила скандал, – поэтому Антон не терял надежды.
Он взмок и уже начал отставать, когда Дашка нырнула в очередной переулок и замедлила шаги. Асфальтовая дорожка превратилась в грунтовую и углубилась в лесопарк. Антон обрадовался: скрываться здесь было проще, – но тут тропа вывела его на огромную поляну, украшенную обгорелыми столбами и с четырех сторон окруженную воротами, бессмысленно торчащими в траве. Он успел заметить, как Дашка проходит через дальние ворота, двинулся параллельно – и тут же потерял ее из виду.
Антон заметался по поляне, не зная, что делать. Сдаваться не хотелось. Спотыкаясь от спешки на кротовых норах, он еще раз пересек поляну. Повертелся у обгорелых бревен, которые вблизи оказались скульптурами витязей с жуткими трещинами на лицах. Проскочил под воротами – перекладиной, уложенной на два столба. Далеко впереди мелькнула ярко-розовая Дашкина футболка. Антон бросился догонять. Дашка снова скрылась из виду, но сворачивать здесь было некуда, узкая тропка вилась между зарослями кустарника, изредка ныряя в овраги, и на ней четко видны были отпечатки копыт. Успокоившись, Антон замедлил шаги.
Всего хозяйства было – сарайчик и рядом две небольших загородки, прикрытых полиэтиленом. У стены стояла шаткая лавка, на которой примостились девочки. Дашки с ними не было. Антон привалился к дереву и, скрытый зарослями боярышника, замер, ожидая неизвестно чего.
Из сарая донесся дикий конский визг и глухие удары. Антон рванулся было вперед – спасать? Вытащить дуру, пока – и если – ей не раскроили череп? Девчонки на лавочке загоготали; одна закатила глаза и высунула набок язык, и все снова расхохотались. Антон отступил под дерево. Что бы ни происходило на конюшне – Дашкины подруги явно считают это нормальным, и вряд ли ей грозит опасность…
Дверь тихо скрипнула, и на улицу выплыла Дашка. Ее щеки горели, а дымчатые глаза бессмысленно блуждали. «Ну что? – спросила одна из девочек. – Женьку ждем?» – «Так она сегодня не придет», – ответила вторая. «Седлаемся, да?» – откликнулась Дашка, и все три вернулись на конюшню.
Когда всадницы скрылись из виду, Антон тихо скользнул в сарай. Из полумрака донеслось громкое фырканье, и Антон подпрыгнул от неожиданности. Остановился на пороге, привыкая к темноте. Постепенно он смог разглядеть оставшегося коня – и тут же пожалел об этом. Клочковатая шерсть, будто побитая молью, седые губы, торчащие мослы, глубокие провалы над пустыми мутными глазами. Конь, опустив голову, переступал с ноги на ногу, раскачиваясь, как маятник, и походил на оживленное злыми чарами чучело. Его мерные движения почти гипнотизировали.