Но это не так-то легко было исполнить, потому что, хотя течение одинаково увлекало и шхуну, и пирогу на юг, но корабль часто останавливался или неожиданно поворачивался в сторону. Наконец счастье улыбнулось мне: ветер почти стих на несколько секунд, и течение повернуло «Испаньолу» кормой ко мне. Через открытое окно каюты я увидел горевшую лампу, хотя был уже день. Я удвоил старания, но, когда был всего в каких-нибудь ста ярдах от шхуны, снова подул ветер, паруса расправились, и «Испаньола» полетела по воде, точно ласточка. Я пришел было в полное отчаяние, но оно скоро сменилось радостью: «Испаньола» описала круг и вдруг, повернувшись назад, поплыла прямо на меня. Я видел, как пенились около нее волны, и она казалась мне такой огромной сравнительно с моей пирогой.
Но вдруг я понял, какая опасность угрожает мне, если бы шхуна наехала на меня. Она была уже так близко, что нельзя было терять ни секунды. Пирога как раз поднялась на вал, когда шхуна нырнула вниз, и прямо над моей головой приходился бугшприт. Я вскочил на ноги, подпрыгнул и, ухватившись рукой за стаксель, несколько секунд висел в воздухе, пока не отыскал ногами, во что упереться. В это время я услышал глухой удар: это шхуна налетела на пирогу и потопила ее. Отступление было отрезано!
ГЛАВА XXV Я наношу поражение черному флагу
Едва я очутился на бугшприте, как большой парус надулся от ветра, и шхуна дрогнула всем своим корпусом. Толчок был так силен, что я чуть не упал в море. Не теряя времени, я пополз по бугшприту и скатился головой вниз на палубу. Я был на носовой части ее, и парус скрывал от меня корму. Пол, нечищенный с начала бунта, носил следы грязных ног; пустая бутылка с отбитым горлышком каталась по половицам при каждом движении шхуны, точно живое существо. Вдруг парус отклонился ветром в сторону, и я увидел кормовую часть палубы и обоих пиратов. Один, в красной шапке, неподвижно лежал на спине, раскинув в стороны руки и оскалив зубы. Другой — это был Израиль Гандс — сидел, опустив голову на грудь; лицо его было совсем воскового цвета.
При каждом толчке корабля человека в красной шапке встряхивало, но поза его не менялась, и он по-прежнему скалил свои зубы. Гандс постепенно съезжал, при движениях шхуны, все ниже и ниже, так что наконец лицо его скрылось от меня. Около разбойников виднелись на полу пятна запекшейся крови, так что я начинал уже думать, что они убили друг друга в пылу пьяной схватки.
В то время, как я смотрел на них, Израиль Гандс пошевелился и со стоном принял опять прежнее сидячее положение. Этот страдальческий стон наполнил мое сердце жалостью, но она сейчас же исчезла, как только я вспомнил о том, что подслушал из бочки с яблоками. Я подошел к главной мачте и проговорил с насмешкой:
— Вот я опять на шхуне, мистер Гандс!
Разбойник с трудом повел в мою сторону глазами и даже не выразил удивления при виде меня, а только хриплым и слабым голосом произнес:
— Водки!
Я понял, что нельзя терять времени, и быстро спустился в каюту. Здесь стоял невообразимый хаос. Все сундуки, ящики, все, что только запиралось, было разворочено — очевидно, в поисках карты. Пол был покрыт густым слоем грязи, которую разбойники нанесли на своих ногах из болотистого места, где стоял лагерь. Пустые бутылки, брошенные по углам, звенели друг о друга при качке корабля. Одна из медицинских книг доктора валялась на столе с вырванными, вероятно для закуривания, листами. На весь этот беспорядок бросала тусклый свет чадившая лампа. Из каюты я прошел в погреб. Здесь уже не было ни одной бочки, и невероятное количество бутылок было выпито и брошено. Очевидно, с тех пор, как начался бунт, пираты не протрезвлялись.
Поискав кругом, я нашел в одной бутылке немного водки для Гандса. Для себя я взял несколько сухарей, немного консервов, большую гроздь винограда и кусок сыру. Со всей этой провизией я поднялся на палубу и спрятал ее около руля, подальше от Гандса. Затем подошел к бочке с водой, жадно напился и только тогда протянул Гандсу бутылку с водкой. Он залпом отпил порядочное количество.
— Черт возьми, — проговорил он наконец, отнимая бутылку от рта. — Этого мне и надо было!
Я уселся в своем уголке около руля и принялся за еду.
— Вы тяжело ранены? — спросил я его.
Гандс заохал в ответ.
— Будь на шхуне доктор, — сказал он, — он бы живо поправил меня. Но мне никогда ни в чем не везло, вот в чем дело. А что до этого молодца, — прибавил он, указывая на разбойника в красной шапке, — то уж он готов. Но его не стоит жалеть, он был из рук вон плохим матросом. А откуда вы попали сюда?
— Я явился на шхуну принять ее в свое заведывание, мистер Гандс! — отвечал я. — Вы должны смотреть на меня, как на вашего капитана, пока не будет новых распоряжений!
Гандс сердито поглядел на меня, но ничего не сказал. Только щеки его покрылись легкой краской.
— Как хотите, — продолжал я, — а я не могу оставить этого черного флага и с вашего позволения сорву его. Лучше никакого флага, чем этот!
И, сорвав черный флаг, я бросил его в море.
— Да здравствует король! — вскричал я, махая шляпой. — И долой капитана Сильвера!
Гандс зорко наблюдал за мной, и по лицу его бродила лукавая усмешка.
— Я полагаю, — сказал он наконец, — я полагаю, капитан Гаукинс, что вы не прочь были бы высадиться на берег. Потолкуем-ка немного!
— Что ж, с удовольствием, мистер Гандс, — отвечал я. — Отчего же не поговорить?
И я вернулся к своему месту около руля и опять с аппетитом принялся за еду.
— Этот молодец, — начал Гандс, кивая на труп, — да я, мы собирались вернуться назад в бухту. Но вот он, его зовут О'Бриен, он ирландец, мертв теперь, как колода, а я не могу вести шхуну. Так вот, вы дадите мне поесть и попить и какую-нибудь тряпку, чтобы перевязать рану, — это вы сделаете, а я за то буду говорить вам, как править шхуной. Так мы и поквитаемся с вами!
— Я скажу вам только одно, — заметил я, — я не желаю возвращаться к пристани капитана Кидда, а думаю пройти в северный рейд и встать на мель!
— Понимаю я, что вы этого желаете! — вскричал он. — Ну, что ж, ведь у меня все равно нет выбора. Помогу вам и в этом, черт возьми!
Мне казалось, что в словах его кроется задняя мысль, но это не помешало нам заключить договор. Не прошло и трех минут, как я уже, по указанию Гандса, направил «Испаньолу», куда нужно. Я надеялся, что можно будет добраться до северного мыса раньше полудня, встать на рейд до прилива и, дождавшись отлива, выйти на берег.
Затем я спустился вниз, достал из своего сундука мягкий шелковый платок, подаренный мне моей матерью, и помог Гандсу перевязать его рану на бедре. После этого, подкрепившись едой и водкой, он, видимо, оправился, сел прямее, заговорил более громким и ясным голосом и вообще стал совсем другим человеком.
Ветер вполне благоприятствовал нам. Шхуна летела как птица, и берег быстро мелькал перед моими глазами, раскрывая, точно в калейдоскопе, одну картину за другой. Скоро высокое место с сосновым лесом осталось у нас позади, и мы обогнули скалистый северный мыс.
Я чувствовал себя счастливым в моей новой должности и наслаждался чудесной погодой и разнообразными видами на берегу. Еды и питья было у меня вдоволь и, что самое главное, моя совесть совершенно успокоилась теперь: мне казалось, что я вполне загладил мою прежнюю вину, заполучив в свое владение шхуну. Единственное, что отравляло мое удовольствие, это были глаза Гандса, которые следили за каждым моим движением, и странная усмешка, не сходившая с его лица: это была не только страдальческая улыбка старого, больного человека, но в ней сквозила и коварная насмешка надо мной, и, занимаясь своим делом, я все время чувствовал на себе его лукавый взгляд.
ГЛАВА XXVI Израиль Гандс
Ветер, точно нарочно, в угоду нам, подул на запад. Мы подплыли к северному рейду, но так как у нас не было якоря, то мы могли посадить шхуну на мель только во время отлива. Гандс рассказал мне, как сделать, чтобы оставаться в дрейфе. После долгих усилий мне наконец удалось это, и затем нам оставалось только ждать, сидя сложа руки.
— Капитан, — сказал Гандс со своей неприятной улыбкой, — вон там лежит мой товарищ О'Бриен. Может быть, вы бросите его в море? Я, правда, не из очень брезгливых, но все же это лишнее украшение здесь, вы не находите этого?
— У меня не хватит сил стащить его за борт, — отвечал я, — да и не скажу, чтобы мне было приятно это. Пускай лежит тут!
— Что за несчастный корабль эта «Испаньола!» — продолжал он. — Сколько народу здесь перебито! Вот и О'Бриен тоже. И знаете что, Джим, я бы хотел поговорить с вами по душам, но только сначала спуститесь в каюту и принесите мне бутылку вина. Эта водка слишком крепка для моей слабой головы!
Голос, которым он сказал это, показался мне неестественным, да и то, что он предпочел вино водке, тоже было очень странно. Очевидно, он только искал предлога, чтобы выпроводить меня с палубы. Глаза его бегали по сторонам, избегая встречаться с моими, и у него была такая растерянная улыбка, что даже малый ребенок понял бы, что тут кроется что-то неладное. Но я и виду не показал, что подозреваю его в каких-нибудь дурных замыслах, и только спросил:
— Вы хотите вина? Что ж, это гораздо лучше. Какого же вам вина принести — белого или красного?
— Это мне все равно, дружище! — отвечал Гандс.
— Ну, так я принесу вам портвейну, мистер Гандс. Но только мне придется поискать его!
С этими словами я сбежал с лестницы, нарочно громко стуча башмаками, а затем, сняв их, тихонько обежал кругом и выглянул из люка на палубу.
Мои подозрения оправдались. Гандс приподнялся и пополз по палубе, морщась и охая от боли в ноге. Впрочем, это не мешало ему очень быстро добраться до другого конца палубы, где лежал сверток веревок. Вынув оттуда длинный нож, весь испачканный кровью, он попробовал рукой лезвие и торопливо спрятал нож за пазуху. После этого он вернулся на свое место.
Я знал теперь, что Израиль мог двигаться — и даже очень быстро, — и что у него было оружие, очевидно, против меня, так как кроме нас никого не было на корабле. Но в одном наши интересы сходились — мы оба одинаково желали доставить шхуну в безопасное место, и так как Гандс нуждался еще во мне, моя жизнь на некоторое время была в безопасности. Размышляя на эту тему, я тихонько выбрался из люка, одел башмаки и, схватив наудачу первую попавшуюся бутылку вина, поднялся с ней на палубу.
Гандс лежал на том же месте, где я его оставил, глаза его были закрыты, точно он был так слаб, что даже не мог переносить яркого света. Впрочем, когда я вошел, он вскинул на меня глаза, взял бутылку и, отбив у нее горлышко, как опытный в этом человек, хлебнул из нее с пожеланием «всех благ». Затем, вытащив из кармана сверток табака, он попросил меня отрезать ему кусочек.
— У меня и ножа нет, да и силы, пожалуй, не хватило бы, так я здорово ослабел. Ах, Джим, должно быть, уже не жилец я на этом свете! Чего доброго, этот кусочек табака будет для меня последним!
Потом он продолжал:
— Ну, а теперь, капитан Гаукинс, исполняйте мои приказания, и мы скоро поставим шхуну в безопасное место!
Нам оставалось пройти всего каких-нибудь две мили, но вход на рейд представлял затруднения, и управлять рулем надо было очень осторожно. Впрочем, Гандс был отличным лоцманом, а я — послушным и расторопным помощником его, и мы отлично справились со всеми трудностями. В заливе нас со всех сторон окружила земля. Здесь было так же много лесу по берегу, как и в южной бухте, но только залив был длиннее и уже ее, напоминая рукав реки. Прямо против нас виднелся остов разбитого корабля, заросшего морскими растениями, на палубе его пустили корни целые кустарники, которые были теперь в цвету.
— Вот, взгляните сюда, — сказал Гандс. — Это как раз удобное место для того, чтобы посадить шхуну на мель: тихо и ровно, на дне чистый песок, а кругом деревья и цветы!
— А после можно будет сняться опять с мели? — спросил я.
— Отчего же нет? Надо только во время отлива занести канат на другой берег и обернуть кругом толстой сосны, а другой конец привязать к шпилю. Как настанет прилив, несколько человек должны взяться за канат и тянуть его, и шхуна сама выйдет из пролива. А теперь, мальчик, держи направо! Теперь немного налево! Держи крепче! Крепче!
Он отдавал приказания, которые я немедленно и в точности исполнял. Наконец я налег на руль, и «Испаньола», круто повернувшись, поплыла на низкий лесистый берег.
За последние минуты, занятый трудным для меня делом, я забыл следить за движениями Гандса и так заинтересовался новым положением шхуны, что, забыв о грозившей мне опасности, наклонился через борт и стал любоваться волнами, бежавшими из-под корабля. Но вдруг мною овладело безотчетное беспокойство. Может быть, до слуха моего донесся какой-нибудь легкий шум, или перед глазами моими промелькнула тень, но только я быстро обернулся назад и увидел Гандса уже на полдороге ко мне, он подкрадывался с ножом в руке.
Мы оба вскрикнули, когда наши глаза встретились: я от ужаса, он — от бешенства, что его замысел не удался.
В ту же секунду он бросился на меня, а я отскочил в сторону; при этом движении я выпустил из рук румпель, и тот ударил Гандса в грудь так, что он упал. Это спасло мне жизнь, потому что раньше, чем он успел встать на ноги, я бросился к грот-мачте и отсюда прицелился в него из пистолета. Но, к моему ужасу, выстрела не последовало — очевидно, порох отсырел во время моего морского путешествия. О, как раскаивался я, что не подумал об этом раньше и не переменил порох! Теперь я был совершенно безоружен перед этим негодяем.
Пробовать другой пистолет не стоило, так как наверное можно было сказать, что его постигла та же участь, что и первый. Мне оставалось только увертываться от нападения Гандса и тем продлить борьбу. С этим намерением я встал около грот-матчы, положив на нее руку. Гандс тоже приостановился на минуту.
В это время «Испаньола», ударившись носом о песчаную мель, покачнулась, и палуба сильно накренилась на бок. Мы оба не удержались на ногах от такого неожиданного толчка и свалились, причем я откатился так далеко, что ударился головой о ноги боцмана. Быстрее молнии вскочил я на ноги, бросился к фок-мачте и уселся на рее, другого спасения для меня не было, тому что бегать по палубе было теперь невозможно. Быстрота спасла меня: нож, брошенный мне вслед Гандсом, ударился о мачту немного ниже того места, где я сидел. Сам Гандс смотрел на меня снизу вверх с открытым ртом, и на лице его выражалось изумление и досада.
Не теряя времени, я зарядил свои пистолеты свежим порохом и приготовился защищаться, затем обратился к Гандсу, который, держа нож в зубах, уже начал карабкаться ко мне на мачту, охая от боли.
— Если вы сделаете еще хоть шаг дальше, мистер Гандс, я размозжу вам голову из пистолета. Ведь «мертвые не кусаются», как вам известно! — прибавил я с усмешкой.
Он моментально остановился. Я видел по его лицу, что он пытался что-то сообразить, но всякая умственная работа была для него, очевидно, непосильным трудом. У моего врага было такое комичное и глупое лицо, что я громко расхохотался, тем более, что чувствовал себя теперь в полной безопасности.
— Джим, — начал негодяй, — не будь этого толчка, я бы справился с тобой, но мне всегда не везет. Приходится уж сдаться тебе, Джим, хотя и тяжело мне, старому моряку, уступить такому юнцу, как ты!
Я упивался своей победой, сидя на своей вышке, точно петух-победитель, взлетевший на забор. Вдруг, в одно мгновение, правая рука Гандса описала полукруг, и что-то мелькнуло в воздухе, точно стрела. Я почувствовал острую боль в плече и под влиянием ее, совершенно бессознательно, выстрелил из обоих пистолетов. Затем они выпали у меня из рук; одновременно с этим Гандс выпустил мачту и с подавленным криком упал головой вниз в море.
ГЛАВА XXVII Червонцы
Гандс вынырнул один раз из воды и затем больше не показывался. Когда поверхность воды успокоилась, я увидел его лежащим на чистом песке, в тени, которую отбрасывала шхуна. Около самого тела его проплыли две рыбы; вода зарябила, и мне почудилось, что Гандс пошевелился, стараясь привстать. Но нет, он был мертв и должен был сделаться добычей рыб, на том самом месте, где собирался покончить со мной.
Я вдруг почувствовал себя дурно. Кинжал, которым я был пригвожден к мачте, жег мне плечо точно раскаленным железом. Кроме того, на меня напал страх, что я могу упасть с реи в море и остаться там лежать рядом с боцманом. Я изо всех сил ухватился за мачту и закрыл глаза, чтобы не видеть опасности. Но это продолжалось недолго, и я снова овладел собой. Прежде всего я попробовал вырвать кинжал из раны, но едва дотронулся до него, как почувствовал сильнейшую боль и содрогнулся всем телом; от последнего движения нож сам выпал из раны, потому что, как оказалось, сидел в ней не очень глубоко, и пригвоздил к мачте главным образом мое платье. Рванувшись посильнее я освободился от него и спустился на палубу, где кое-как перевязал свою рану.
Теперь я был единственным обладателем шхуны, и мне захотелось очистить ее от О'Бриена. Обхватив его тело руками, я без особого труда дотащил его до борта и перекинул через него. Теперь оба разбойника лежали на дне, недалеко друг от друга, и около них беспокойно плавали встревоженные рыбы; красная шапка всплыла наверх и качалась на поверхности воды.
Я остался на шхуне один. Солнце было уже низко, и длинные тени от высоких сосен доходили до самой палубы. Поднялся вечерний ветерок, и канаты стали напевать монотонную песенку, а паруса затрепетали и захлопали. Из предосторожности я спустил все паруса, а у грот-мачты подрезал канаты, так как не мог справиться с ее парусом.