Ольга подумала.
– По пьянке все было, плохо помню… Только вышла я в полночь на двор Васьки Неганова, слышу: Верка Косая с кем-то шепчется… Приглядываюсь: мужик длиннющий, здоровенный, с гитарой через плечо…
Анискин слушал совершенно спокойно, ну, абсолютно спокойно, то есть так, что ничего в лице не изменилось – было грустным от разговора с Ольгой, таким и оставалось.
– С гитарой? – тихо и спокойно переспросил он. – А заикается, и борода – во!
– Шепотом говорил, не заикается, и бороды не было – это точно, хотя мужик в тени стоял и узнать я его не могла, но будто знакомый…
Густо стояли на верхней палубе разодетые пассажиры, капитан Пекарский на капитанском мостике покрикивал в мегафон: «Левую отдавай! Машине – стоп!», парочка на глазах всего мира целовалась на скамейке верхней палубы. И отъезжающий из деревни народ, что толпился еще на деревянном дебаркадере, тоже был празднично приодет. Поэтому речник Григорьев, стоящий скромно и тихо в толпе, казался грязным неестественным пятном.
Анискин, здороваясь направо и налево, протолкался к матросу, встав за его спиной, призывно покашлял. Потом стал разглядывать верхнюю палубу и нашел того, кого искал, – возле леерной стойки, держась за нее одной рукой, стоял капитан милиции. Когда пароход прилип к борту дебаркадера, Анискин крикнул:
– Здравия желаю, товарищ капитан!
– Привет, Федор Иванович!
– Вы, товарищ капитан, – опять крикнул Анискин, – погодите сходить. Нам надо на пароходе побывать… – И перенес взгляд на капитанский мостик. – Семен Семенович, полчок, здорово!
– Федор! – загремел в мегафон капитан. – Здорово, полчок! Ну, давай, поднимайся… Эй, пассажиры – на месте! Никому не садиться! Пропустите милицию! А! Григорьев! – Он спрятал мегафон за спину, и получилось смешно, так как без мегафона голос у Пекарского оказался еще более громким. – Ах, ах! Пропажа нашлась! Григорьев обнаружился! Вот отчего ты, Федор, старого дружка-то вспомнил…
Григорьев, понурый и несчастный, впереди, Анискин – позади, первыми прошли через сложное и пахучее пароходное нутро, поднявшись по ковровым лестницам, оказались у дверей капитанской каюты, возле которых уже стоял капитан из райотдела милиции Игорь Владимирович Качушин.
– Рад вас видеть в полной форме, Федор Иванович! – сказал Качушин. – Рад, рад! Соскучился!
– Взаимно, Игорь Владимирович! Позвольте отозвать вас вон в тот уголок… Григорьев, оставаться на месте!
В уголке пароходного коридора участковый приник к уху Качушина, что-то шептал ему до тех пор, пока не появился капитан Пекарский – здоровый, как медведь, бородатый, как геолог, черный от загара, как негр.
– Здоров, Феденька! Забываешь старых дружков, но – леший с тобой! Иди-иди, не бойся, не сомну! Осторожно буду обнимать, бережно… – Но прежде чем обняться с Анискиным, коротко и властно: – Матрос Григорьев, зайдите в капитанскую каюту, сядьте в кресло справа от стола.
Когда матрос ушел, Пекарский и участковый крепко, по-фронтовому, по-сибирски обнялись.
– Матрос-то из него как, выпестовался?
– Баранаковский же! – ответил капитан. – Макара Григорьева сын… Ах, знаешь! – Он поднял большой палец. – Во матрос, но гибнет… Водка, женщины, карты, буги-вуги – весь джентльменский набор. Списывать придется, Федюк! Я в третий раз не прощаю. – И неожиданно мягко и печально вздохнул. – Ты вот его привел, а это – дело серьезное!
– Серьезное! – согласился Анискин. – В краже замешан… Сроком попахивает!
В капитанской каюте было много солнца, зеленые блики от воды отражались в графине, играли на линкрусте стен, на корешках книг, многие из которых были тиснены золотом, например «Лоция» или книга с английским названием.
– Продолжайте, Федор Иванович, у меня с дезертировавшим матросом Григорьевым свои дела… – сказал Пекарский. – Григорьев! Матрос не сутулится, не морщится, не дрожит, если даже ведут на расстрел. Сесть прямо!… Давай, Федор Иванович.
Зачем-то разглядывая потертую кожу планшетки, участковый сказал таким тоном, словно разговаривал с самим собой, а в каюте никого, кроме него, не было:
– Гражданин Григорьев связан с человеком высокого роста, от него получает краденое, но не из рук высокого, а от гражданки Веры Ивановны Косой… Вывод: передаточное звено между деревней и областным центром…
– Выдумка! – просипел матрос.
Анискин медленно повернулся к следователю.
– Игорь Владимирович, разрешите?
– Действуйте, Федор Иванович.
Теперь участковый повернулся к капитану:
– Семен Семенович, ты нас в каюту гражданина Григорьева проводи. Чемоданишки, вещички его перетряхнуть надо. Да кроме тебя еще нам один понятой нужен.
Матрос онемел, выпучился, щеки сами собой ввалились.
Все вместе спустились в самое нутро громадного парохода, почти в машинное отделение, прошагав вдоль узкого, освещенного только электричеством коридора, остановились перед каютой без надписи.
Двухместная каюта с ярусно расположенными спальными полками была пуста, мала, едва вместила вошедших, и участковый попросил:
– Из-за двери ведите наблюденье. Мы с Григорьевым пошукаем…
Участковый в упор посмотрел на матроса.
– Какие чемоданы твои?
Григорьев просипел пропитым и перехваченным страхом голосом:
– У матроса не чемодан, а рундук…
– Ладно! Это чей чемодан? – спросил участковый, вынимая чемодан из дивно-неожиданного места – из-под стола, конец которого и опирался на чемодан, покрашенный и отделанный под дуб. Второй конец матросского стола был прикреплен шарнирами к бортовой стенке каюты. – Это не простой человек придумал, а голова! Боттичелли!
Пауза была велика, трагична, обреченно-зловеща.
– Мой чемодан, – наконец прошептал Григорьев. – То есть не мой, а… я его притащил. Я!
– Что в этом чудном чемодане?
– Не знаю! – честным голосом воскликнул матрос.
На самом деле чемодан был необычным – не было в нем ни застежек, ни замков, а только декоративные накладки, имитирующие замки.
Несколько ловких, незаметных, профессиональных, как у знаменитых «медвежатников», движений сделал Анискин, и чемодан бесшумно открылся. Речник заглянул в него и от страха попятился, зажмурился, съежился так, что показался низкорослым.
– Иконы! – крикнул матрос.
Да, необычный чемодан был наполнен тщательно обернутыми и упакованными иконами. Анискин взял одну, потом вторую, развертывая, внимательно разглядывал их.
– Это из церкви! – объявил он. – Поп жалился, что шибко ценная икона уведена, под названием «Борис и Глеб»… Вот она и есть! Двое парнишонок при горностаевых шапках… Директорских икон здесь, конечно, нет и быть не может! – Он обратился к следователю. – Вот, значит, так получается, Игорь Владимирович. Церковны иконы они уже погрузили на пароход, а матрос нарочно отстал, чтобы притащить и директорские. По одному чемодану оно сподручнее да незаметнее таскать… Позволите сделать задержание гражданина Григорьева? Есть, товарищ капитан! Гражданин Григорьев, вы задержаны, прошу следовать за мной!
В кабинете участкового шел обыкновенный допрос. Анискин и Качушин сидели рядом за столом, а матрос и Верка Косая, одетая нищенски, сидели в разных углах комнаты на тяжелых табуретах.
– Гражданин Григорьев, повторите последние слова, – сердито сказал участковый. – Так частите, что писать не успеваю… Я вам не пишуща машинка… Вот с этих слов повторите: «…Гражданка Косая обещала хорошие деньги, предложила мне провезти на пароходе…».
Матрос сосредоточился.
– …Предложила мне провезти на пароходе чемодан с неизвестным грузом, упредив, что чемодан открывать нельзя, да он и сам не открывается. Я, конечно, сначала не зажелал, а потом… Потом она мне пятьдесят рублей, то есть пять червонцев, дает… Тут я и… взял.
– Это было?…
– Было это первый раз в мае месяце, числа двадцать пятого, но я в тот первый раз от парохода не отставал, как чемодан был в наличности один…
– «…В наличности один». Записал! Ставлю следующий вопрос: кому должны были передать воровской товар в Ромске? Отвечайте!
– Отвечаю, отвечаю помедленне… Прибываю я пароходом в Ромск, беру чемодан, выхожу из пристанского сквера. Ко мне подходит человек в черных очках, при бороде. Спрашивает: «Вы от Боттичелли?» Отвечаю: «Боттичелли любит Кафку». Он берет чемодан, а мне на руку – червонец. Потом говорит: «Вам еще и премия полагается!» И… ну, дает мне бутылку водки. Пейте, говорит, не отходя от кассы, чтобы прошло ваше идиотское волнение. Вы, говорит, весь бледный и трясетесь, как… Счас! Как протоплазма…
– Про-топ-лаз-ма… – записывая, повторил Анискин и уважительно покачал головой. – Ты, Григорьев, с шибкой интеллигенцией воровски дела завел… Протоплазма! Нет сказать: дрожишь, как осиновый лист… Все рассказал?
– Все, до волосочка.
Анискин всем телом, пытаясь скрыть неприязнь и брезгливость, повернулся к Верке Косой. Он довольно долго глядел на нее пронизывающими глазами, потом, непонятно усмехнувшись, спросил:
– Все, до волосочка.
Анискин всем телом, пытаясь скрыть неприязнь и брезгливость, повернулся к Верке Косой. Он довольно долго глядел на нее пронизывающими глазами, потом, непонятно усмехнувшись, спросил:
– Подтверждаете показания Григорьева, гражданка Косая?
Верка суетливо вскочила, молитвенно сложив руки – ладонь к ладони, затараторила, запричитала, запела, заюлила:
– Все, все подтверждаю, до последней капелюшечки подтверждаю, что правдынька вся от начала до кончика, я бы и сама во всем призналась, да прийти не успела, боялася, но хотела, хотела, это вся деревня знает, прийти к тебе, дядя Анискин, родненький, миленький, с повинной.
– Ма-а-алчать! – крикнул Анискин, и Косая даже присела, ойкнула.
– Почему молчать, почему, родненький? Когда надо, миленький, показанья давать, ты говоришь: молчать!
– А потому, что ты меня дядей Анискиным называешь. Прее-еекратить! Я тебе вот кто: участковый! Более – ни слова! Не гражданин, не товарищ, а участковый… Поняла?
– Ой, поняла, родненький, не буду больше дядей Анискиным обзываться… Ой, миленький, участковенький, все-все подтверждаю.
– Сядь, запишу, помолчи, не трясись для виду… «Все подтверждаю. Точка». У кого брала чемодан для передачи гражданину Григорьеву?
Верка опять вскочила, приняла прежнюю позу:
– Ой, да я слыхом не слыхала, ой, да я и глазом не видала, ой, да я нюхом не нюхала, кто мне чемодан давал! – Сунув руку за пазуху, она выхватила бумажку. – Ой, родненький, ой, участковенький, вот по этой бумажечке, миленький, я все и производила.
Анискин принял половинный лист машинописного текста, положив посередине меж собой и следователем, взглядом уткнулся в написанное. Знакомым шрифтом было напечатано:
– «Чемодан найдете под шестой елью, рядом с большой муравьиной кучей. Взять ровно в 23-00. Боттичелли». Вот такая история, Игорь Владимирович, получается! – И к Верке Косой: – В первый раз с этим Боттичелли вы где встретились?
– Ой, миленький, участковенький, да я его так ни разу и не встренула! Все через записку, родненький, ладненький, добренький…
– Так… А шестнадцатого июля в ноль-ноль часов с кем возле хлева во дворе гражданина Неганова вела шепотом беседу?
Верка замахала руками, точно ветряная мельница:
– Ой, да это выдумки, родненький, ни с кем я беседу не поимела, участковенький, и кто это только придумал честных людей порочить…
Участковый встал, официально подтянулся.
– Вы пока свободны, гражданка Косая…
– Правильно, Федор Иванович, пусть гражданка подумает на досуге о забытой встрече с неизвестным на дворе Неганова.
Как только Косая, шаркая подошвами, по-монашески сутулясь и чахоточно покашливая, с благолепным лицом и опущенными постно глазами вышла из комнаты, Анискин облегченно вздохнул и освобожденно произнес:
– Через пять минут потерпевший придет, директор Яков Власович…
Качушин перебрал несколько бумаг, что-то записал в большой и блестящий блокнот, переменил свободную позу на рабочую. Он был молод, красив, интеллигентен, одним словом, принадлежал к новой, современной формации работников МВД.
– Гражданин Григорьев Иван Макарович, – начал он спокойно, вежливо и в меру строго. – Возьмете чемодан, набитый для веса тяжестями, сойдете с «Пролетария» на ромской пристани, будете дожидаться встречи со связным… Вести предлагаю себя обычно, как раньше при встрече со связным, молчать и не привлекать внимания окружающих, когда связного будут задерживать работники Ромского уголовного розыска…
– Как же я на «Пролетарий»-то попаду? – мрачно, но веселее прежнего спросил матрос.
– Об этом не заботьтесь… Все ли поняли, гражданин Григорьев?
– Понял! Сделаю, как велите…
– Превосходно! Однако учтите, что вы… Вас тоже задержат.
Матрос поник, посерел.
– Ждите дальнейших распоряжений на улице, возле дома. Посидите на скамейке…
Матрос не успел дойти до дверей, как в них постучали. Получив разрешение, вошел директор школы Яков Власович – несчастный, согбенный, даже, ей-ей, постаревший, так как забыл побриться.
– Садитесь, Яков Власович, садитесь, мил человек! – подставляя удобный стул, заторопился Анискин. – Сядьте, сядьте, найдем ваши иконочки!
Качушин, встав и подойдя к директору, крепко и дружески пожал ему руку.
– Здравствуйте, Яков Власович!
– Рад приветствовать вас, Игорь Владимирович! Варвару-великомученицу тоже украли…
Капитан райотдела подошел к выложенным и взгроможденным на подоконник иконам, взглядом попросил Якова Власовича приблизиться. Тот быстро вскочил, подбежал, но еще на бегу Анискин его оберег от разочарования.
– Это еще пока не ваши иконы, Яков Власович, – ласково сказал он. – Это пока поповские, а ваши мы со дня на день найдем…
Качушин сказал:
– Нуждаемся в вашей компетентном консультации, Яков Власович… Посмотрите на иконы и скажите, лучшие ли, самые ли ценные неизвестный преступник отобрал для отправки в Ромск? Правда ли, что неизвестный – большой ценитель древнерусского искусства? Наденьте перчатки…
Глаза директора школы мгновенно прояснились, лицо помолодело; он такими бережными и волнующимися руками начал перебирать иконы, какими убеленный сединами профессор-филателист пинцетом кладет редкую марку в альбом.
– «Борис и Глеб»! – благоговейно произнес директор. – Третьяковская галерея сочтет за праздник акт получения такой иконы. – Охо-хо! Спаситель в терновом венце… Божья матерь, примерно семнадцатого века! Что? Девять икон из четырнадцати украденных? Две подброшены, три… Да, да! Отсутствуют иконы сомнительного достоинства… Преступник непременно и категорически знаток. Мать моя, иконы проложены тонким поролоном и специальной влаго– и воздухозащитной пленкой! Он – коллекционер, и коллекционер громадного размаха! Игорь Владимирович, пишите уверенно: знаток.
По Оби – широкой и солнечной – мчался корабль на подводных крыльях, «Метеор». На палубе стоял матрос Григорьев. С берега на него смотрели Качушин, Анискин и Яков Власович. Скоро, то есть почти в считанные секунды, «Метеор» превратился в точку, потом – еще быстрее – исчез из поля зрения.
– Иконы и вещественные доказательства я передал с капитаном «Метеора», – сказал Качушин. – Будет произведено всестороннее исследование…
– Изотопами? – живо заинтересовался Анискин. – Или лучами, которые рентгеновски?
– Всесторонне, Федор Иванович, – ответил следователь. – Думаю, надо скорее возвращаться. Следует произвести официальный запрос на всех четверых подозреваемых – образование, истинное место рождения, связи с коллекционерами икон и нумизматами.
Яков Власович внезапно сделал догоняющее движение в сторону исчезнувшего «Метеора», забеспокоился чрезвычайно.
– Как бы у матроса иконы не украли! – воскликнул он.
– Вам-то что? – удивился Анискин. – Иконы-то – поповские!
– Как что? – всплеснул руками директор. – Может пропасть народное достояние.
Анискин примолк, глядя в пустой купол безоблачного неба, наконец пробормотал огорченно:
– Народное достояние? Эх, еще не все понимаю…
Анискин ввел Качушина в комнату, в которой когда-то жила дочь Зинаида, и все здесь напоминало о ней – портрет на стене, стеллаж с отлично подобранными книгами, большое зеркало-трюмо. Пышная кровать была расстелена, горел зеленый торшер для чтения, и Анискин сразу же показал на стеллаж.
– Ты, Игорь Владимирович, книги-то без спросу бери, – сказал он. – Ты без книги, я уж знаю, не заснешь!
Следователь благодарно улыбнулся.
– Спасибо, Федор Иванович! Но у меня – другое чтение… – Он вынул из своего крошечного чемодана книгу, положил ее на тумбочку возле кровати. – Надо по делу почитать, Федор Иванович.
Анискин взял книгу, посмотрел на обложку и прочел:
– Владимир Солоухин. «Черные доски»… Про иконы?
– Да, Федор Иванович…
Участковый поскреб в затылке, покосился на Качушина.
– Может быть, и мне почитать, что ли, как вы закончите.
– О чем речь, Федор Иванович, завтра получите книгу…
– Ну, спокойной ночи!
– Спокойной ночи, Федор Иванович!
Ночь. Своей скрытой тропой к тайнику пробирается человек, высокий, с бородой, в перчатках, черных очках, поднятых на лоб. Шагает осторожно, на ногах – чехлы, конечно, надеты, одной рукой бережно прижимает к себе две упакованные иконы, в другой руке – палка, сучковатая, толстая. Неизвестный едва-едва прикасается ею к земле. У него вид предельно счастливого человека,
Открывается тайник, неизвестный сидит к нам спиной, хорошо освещенный лунным светом. Руки в перчатках – руки искуснейшего хирурга. Вот он закрывает тайник, поднимается, пятясь уходит… О, ужас! Сучковатая палка остается прислоненной к могучему дереву, отполированная до блеска временем и руками, светится золотой загогулистой линией.
– Старик, старик, – пятясь от сокровищницы, шепчет неизвестный. – Знал бы ты, дед, что продал за пятерку!