Джимъ смотрѣлъ внизъ чрезъ подзорную трубку. Онъ покачалъ головой и сказалъ:
— Масса Томъ, въ чемъ-нибудь тутъ ошибка. Я не видалъ еще ни одного негра.
— Это ничего не значитъ; они не живутъ въ пустынѣ. Но что это тамъ?.. Дай-ка мнѣ трубку.
Онъ долго смотрѣлъ и объявилъ, что видитъ какую-то черную полосу, протянутую на пескѣ, но не можетъ угадать, что это такое.
— Да это отлично, — замѣтилъ я, — вотъ тебѣ случай узнать навѣрняка, гдѣ мы находимся, потому что это самое, безъ сомнѣнія, одна изъ тѣхъ линій на картѣ, что ты называешь меридіанами долготы; мы спустимся, посмотримъ, какой на ней нумеръ, и тогда…
— Ахъ, что ты городишь, Гекъ Финнъ! Не видывалъ я еще такого болвана. Неужели ты воображаешь, что меридіаны протянуты по землѣ?
— Они нарисованы на картѣ, Томъ Соуеръ, ты это прекрасно знаешь, а тутъ одинъ и на лицо, какъ ты самъ видишь.
— Разумѣется, они на картѣ, но это не значитъ, что они и на землѣ.
— Это ты въ точности знаешь, Томъ?
— Еще бы!
— Такъ карта вретъ и тутъ. Не встрѣчалъ я еще такихъ надувалъ, какъ эта карта!
Онъ вспыхнулъ, я сталъ тоже не давать ему спуску, Джимъ сунулся и съ своимъ мнѣніемъ, такъ что, черезъ минуту, мы перешли бы и къ другимъ доказательствамъ, если бы Томъ не уронилъ свою трубку и не сталъ хлопать въ ладоши, какъ сумасшедшій, крича:
— Верблюды!.. Верблюды!
Я схватилъ другую трубку, Джимъ тоже, и стали смотрѣть, но и былъ разочарованъ и сказалъ:
— Верблюды! Ахъ, ты, простофиля!.. Это пауки.
— Пауки въ пустынѣ, сельдище ты! Пауки, которые шествуютъ вереницей!.. Ты никогда не размышляешь, Гекъ Финнъ; впрочемъ, съ тебя нечего взять; тебѣ нечѣмъ размышлять. Не знаешь ты развѣ, что мы на цѣлую милю высоты надъ землею, а эта полоска копошащихся тамъ существъ въ двухъ или трехъ миляхъ еще отсюда? Пауки! Вотъ сказалъ! Пауки величиною съ корову? Не желаешь-ли пойти подоить одного изъ нихъ?.. Нѣтъ, это верблюды. Идетъ караванъ, вотъ это что, и онъ растянулся на цѣлую милю.
— Если такъ, то опустимся и взглянемъ на него. Я твоимъ словамъ не повѣрю, пока самъ не увижу и не пойму.
— Ладно, — сказалъ онъ и скомандовалъ:- Внизъ!
Когда мы спустились до жаркаго слоя воздуха, то могли уже разглядѣть, что это были, въ самомъ дѣлѣ, верблюды, которые шли одинъ за другимъ, нескончаемой вереницей, и навьюченные мѣшками; а съ ними шло нѣсколько сотъ человѣкъ, всѣ въ длинныхъ бѣлыхъ одеждахъ, а на головахъ у нихъ были наверчены какъ бы шали съ бахромами и кистями назади. У нѣкоторыхъ изъ этихъ людей были длинныя ружья, у другихъ нѣтъ, и одни ѣхали верхомъ, другіе были пѣшіе. А погода была… хоть сжарься. И какъ медленно они подвигались! Мы разомъ спустились и застоповали въ сотнѣ ярдовъ надъ ними.
Всѣ они завопили, кто попадалъ ничкомъ, кто сталъ стрѣлять въ насъ, остальные разбѣжались во всѣ стороны; верблюды тоже за ними.
Увидавъ, что мы надѣлали такую тревогу, мы поднялись опять на милю, въ прохладный слой, и стали наблюдать оттуда, что будетъ. Прошло съ часъ времени, пока они опять собрались, устроились въ рядъ и двинулись съ мѣста; но мы могли видѣть въ подзорныя трубки, что они не обращали вниманія ни на что, кромѣ насъ. Мы слѣдили за ними нашими подзорными трубками и примѣтили тутъ большой песчаный бугоръ, и за нимъ, какъ будто, кучку людей; а на самой вершинѣ этого бугра точно бы лежалъ человѣкъ, который приподнималъ голову по временамъ, наблюдая не то за караваномъ, не то за нами, мы не могли этого разобрать. Когда караванъ приблизился, этотъ человѣкъ сползъ съ бугра и подбѣжалъ къ кучкѣ людей и лошадей, прятавшихся тамъ, — мы уже могли теперь различать все хорошо, — и тотчасъ всѣ эти люди вскочили въ сѣдло и понеслись, съ быстротою пожара, иные изъ нихъ съ ружьями, другіе съ пиками, но всѣ крича во все горло.
Они налетѣли, какъ вихрь, на караванъ и, черезъ минуту обѣ стороны столкнулись, смѣшались и началась такая пальба) что въ вѣкъ не услышишь, а воздухъ до того застлался пескомъ, что можно было слѣдить за боемъ только урывками. Всѣхъ сражавшихся было человѣкъ шестьсотъ, и страшно было смотрѣть на эту схватку. Скоро они раздѣлились на отдѣльныя кучки и пошла уже тутъ рукопашная; видно было, какъ они схватывались, разбѣгались и нацѣливались другъ въ друга; а когда дымъ разсѣевался поболѣе, то открывалось пространство, усѣянное валявшимися убитыми или ранеными людьми и верблюдами. Много верблюдовъ носилось тоже изъ стороны въ сторону.
Наконецъ, разбойники увидали, что имъ не одолѣть; ихъ атаманъ подалъ сигналъ и тѣ изъ нихъ, что были еще цѣлы, стали отступать и поскакали назадъ по равнинѣ, причемъ находившійся сзади прочихъ подхватилъ одного ребенка и помчался прочь, посадивъ его передъ собой на сѣдло. Какая-то женщина бросилась вслѣдъ за нимъ съ плачемъ и воплемъ, отдѣляясь совершенно отъ своего каравана, но это ей не помогло, и мы видѣли, что она упала на землю и закрыла себѣ лицо руками. Тогда Томъ взялся за руль и мы понеслись за дикаремъ, налетѣли на него со свистомъ и вышибли его изъ сѣдла, вмѣстѣ съ ребенкомъ. Хищнику-то досталось порядкомъ, но ребенокъ нисколько не ушибся, а только лежалъ, мотая ручками и ножками въ воздухѣ, какъ жучокъ, который упалъ на спинку и не можетъ поворотиться. Дикарь отправился, пошатываясь, ловить своего коня и не могъ отгадать, что такое съ нимъ приключилось, потому что мы были уже въ трехъ или четырехъ сотняхъ ярдъ отъ земли въ это время.
Мы ожидали, что женщина встанетъ теперь и пойдетъ за своимъ ребенкомъ, но этого не было. Въ наши подзорныя трубки было видно, что она все сидитъ, опустивъ голову на колѣни. Было ясно, что она вовсе не замѣтила происшедшаго и полагала, что ея малютка увезенъ похитителемъ. Она была въ полумилѣ отъ своихъ спутниковъ, поэтому мы разсчитали, что можемъ спуститься къ ребенку, лежавшему въ четверти мили впереди отъ нея, и передать его ей, прежде чѣмъ караванъ подойдетъ къ намъ на столько, что ему можно будетъ напасть на насъ; притомъ же, мы понимали, что этимъ людямъ и безъ насъ не мало хлопотъ съ своими ранеными, по крайней мѣрѣ, на первое время. Во всякомъ случаѣ, намъ слѣдовало рискнуть, и мы рискнули. Мы спустились, остановились и Джимъ слѣзъ по лѣсенкѣ, поднялъ ребенка, премиленькаго малютку, который былъ удивительно веселъ, несмотря на то, что такъ недавно еще былъ въ пылу сраженія, а теперь только что сброшенъ съ лошади. Послѣ этого мы подлетѣли съ матери, остановились у нея за спиной, но неподалеку, и Джимъ спустился на землю. Онъ подкрался къ бѣдной матери, но когда онъ былъ уже совсѣмъ близь нея, малютка залепеталъ что-то по своему, она услышала, поворотилась, вскрикнула радостно, бросилась къ ребенку, схватила его, начала ласкать, потомъ опустила его, стала обнимать Джима, сорвала съ себя золотую цѣпь, надѣла ее Джиму на шею, снова начала осыпать его ласками, подкидывала ребенка вверхъ, прижимала его къ своей груди, плача и славословя въ одно и то же время; но Джимъ поторопился назадъ къ лѣсенкѣ, влѣзъ по ней и мы мигомъ поднялись опять къ небу, между тѣмъ какъ женщина глядѣла на насъ въ изумленіи, закинувъ голову на спину, а ребенокъ обвивалъ ея шею своими рученками. И она простояла такъ до тѣхъ поръ, пока мы не скрылись отъ нея въ небесномъ пространствѣ.
ГЛАВА VII
— Полдень! — произнесъ Томъ, и это была правда: тѣнь, отбрасываемая имъ, виднѣлась лишь въ видѣ пятнышка вокругъ его ногъ. Мы взглянули на гринвичскіе часы и стрѣлки на нихъ были такъ близко отъ двѣнадцати, что нечего было и отмѣчать тутъ какое-нибудь различіе. Томъ сказалъ, что Лондонъ долженъ находиться на одной линіи съ нами къ сѣверу или къ югу, одно изъ двухъ; но, судя по погодѣ, по песку и по верблюдамъ, лежалъ именно къ сѣверу, и на очень много миль къ сѣверу, — примѣрно на такомъ разстояніи, полагалъ онъ, какое насчитывается отъ Нью-Іорка до города Мексики.
Джимъ замѣтилъ, что воздушный шаръ — самая быстрая штука въ свѣтѣ; превзойти его могутъ развѣ что птицы нѣкоторыхъ породъ, напримѣръ, дикіе голуби, — или желѣзныя дороги.
Томъ возразилъ ему, что читалъ о скорости желѣзнодорожныхъ поѣздовъ въ Англіи: она доходитъ до ста миль въ часъ на небольшихъ разстояніяхъ. Такая быстрота не по силахъ ни одной птицѣ… кромѣ блохи.
— Блохи?.. Масса Томъ, во-первыхъ, блоха, строго говоря, даже не птица…
— Не птица она? Не птица?.. Что же она такое?
— Въ точности, я не знаю, масса Томъ, но полагаю такъ, что просто животное. Впрочемъ, нѣтъ, я понимаю, что это не совсѣмъ идетъ: она не довольно велика для животнаго. Она клопъ. Да, сэръ, вотъ она что: клопъ.
— Вовсе нѣтъ, но пусть будетъ такъ. Что ты хочешь сказать: во-вторыхъ?
— Во-вторыхъ, птицы перелетаютъ большія разстоянія, а блоха не можетъ.
— Не можетъ? А что, скажи мнѣ, большое разстояніе, по твоему?
— Что?.. Ну, мили тамъ… куча миль… всякій это понимаетъ.
— Можетъ человѣкъ пройти много миль?
Джимъ замѣтилъ, что воздушный шаръ — самая быстрая штука въ свѣтѣ; превзойти его могутъ развѣ что птицы нѣкоторыхъ породъ, напримѣръ, дикіе голуби, — или желѣзныя дороги.
Томъ возразилъ ему, что читалъ о скорости желѣзнодорожныхъ поѣздовъ въ Англіи: она доходитъ до ста миль въ часъ на небольшихъ разстояніяхъ. Такая быстрота не по силахъ ни одной птицѣ… кромѣ блохи.
— Блохи?.. Масса Томъ, во-первыхъ, блоха, строго говоря, даже не птица…
— Не птица она? Не птица?.. Что же она такое?
— Въ точности, я не знаю, масса Томъ, но полагаю такъ, что просто животное. Впрочемъ, нѣтъ, я понимаю, что это не совсѣмъ идетъ: она не довольно велика для животнаго. Она клопъ. Да, сэръ, вотъ она что: клопъ.
— Вовсе нѣтъ, но пусть будетъ такъ. Что ты хочешь сказать: во-вторыхъ?
— Во-вторыхъ, птицы перелетаютъ большія разстоянія, а блоха не можетъ.
— Не можетъ? А что, скажи мнѣ, большое разстояніе, по твоему?
— Что?.. Ну, мили тамъ… куча миль… всякій это понимаетъ.
— Можетъ человѣкъ пройти много миль?
— Да, сэръ, можетъ.
— Столько же какъ желѣзная дорога?
— Да, сэръ, если предоставите ему время.
— А блоха можетъ?
— Полагаю… если дадите ей на то уже кучу времени.
— Ты начинаешь теперь понимать, что самое разстояніе не имѣетъ значенія, а важно то время, которое требуется на пробѣгъ этого разстоянія.
— Выходитъ оно такъ, какъ будто… Но я никогда не повѣрилъ бы этому, масса Томъ.
— Тутъ дѣло въ соотношеніи, вотъ оно что. И если ты станешь измѣрять чью-нибудь быстроходность величиной этого предмета, то какъ можетъ твоя птица, твой человѣкъ или паровозъ сравниться съ блохою? Самый хорошій скороходъ не пробѣжитъ болѣе десяти миль въ часъ, то есть, немногимъ болѣе десяти тысячъ разъ своей собственной длины. Но во всѣхъ книгахъ говорится, что самая обыкновенная, третьестепенная блоха можетъ сдѣлать прыжокъ, равный, по протяженію, ея собственнымъ ста пятидесяти размѣрамъ. Теперь возьмите то, что она можетъ сдѣлать пять прыжковъ въ секунду, слѣдовательно, пройти семьсотъ пятьдесятъ такихъ протяженій въ одну только маленькую секунду, потому что, сами вы знаете, она не теряетъ времени на то, чтобы остановиться, а потомъ снова прыгнуть; она дѣлаетъ разомъ то и другое. Вы можете убѣдиться въ этомъ, если нажмете ее пальцемъ. Но тутъ еще рѣчь объ обыкновенной, третьестепенной блохѣ; если же взять первый сортъ, итальянскую блоху, которая баловалась всю свою жизнь аристократіей, не знала никогда, что значитъ болѣть или терпѣть отъ непогоды, то такая блоха можетъ дѣлать прыжки въ триста разъ длиннѣе своего собственнаго размѣра. При пяти прыжкахъ въ секунду, это составитъ полторы тысячи этихъ размѣровъ. И она можетъ прыгать такъ цѣлыя сутки. Представьте себѣ теперь, что человѣкъ можетъ пройти въ секунду разстояніе, равное полутора тысячамъ его собственной длины, иначе говоря, полторы мили. Вѣдь это составитъ девяносто миль въ минуту, или уже значительно поболѣе пяти тысячъ лишь въ часъ. Гдѣ же теперь, скажите, вашъ человѣкъ?.. Гдѣ ваша птица, желѣзная дорога, воздушный шаръ? Всѣ они ровно ничто передъ блохою. Блоха — это комета въ сокращенномъ видѣ.
Джимъ былъ порядочно ошеломленъ, да и я тоже. Джимъ сказалъ:
— И всѣ эти вычисленія вѣрны совершенно, масса Томъ, и не шутки это, не вранье?
— Они вѣрны, положительно вѣрны.
— Въ такомъ случаѣ, по чести, мы должны уважать блохъ. До сихъ поръ, я ставилъ ихъ совсѣмъ ни во что, но теперь вижу, что нечего дѣлать, уважать надо; онѣ этого заслуживаютъ.
— Еще бы! У нихъ, принимая въ разсчетъ ихъ ростъ, болѣе смышленности, разсудка и ловкости, нежели у всякаго другого существа въ мірѣ. Человѣкъ можетъ обучить ихъ почти всему: и они усваиваютъ эту науку тоже быстрѣе всякаго другого животнаго. Ихъ пріучали возить, въ сбруѣ, маленькія повозки, идти туда или сюда, слушаясь приказа. Да, онѣ выстраивались и маршировали какъ солдаты, и продѣлывали все это по командѣ, не хуже настоящихъ солдатъ. Вообще, умѣли исполнять много трудныхъ и непріятныхъ работъ. Представьте же себѣ, что вамъ удастся выростить блоху въ человѣческій ростъ, допуская и соразмѣрное тому возрастаніе ея природныхъ способностей, которыя будутъ становиться все больше и больше, утонченнѣе и утонченнѣе. Гдѣ очутится тогда человѣчество? Понимаешь это? Президентомъ Соединенныхъ Штатовъ станетъ блоха и тебѣ не предотвратить этого, какъ не предотвратить молніи!
— Боже мой, масса Томъ! Я никакъ не подозрѣвалъ, что блоха до того занятное животное! Нѣтъ, сэръ, даже въ мысляхъ я этого не имѣлъ… не имѣлъ положительно!
— Если присмотрѣться къ блохѣ, то въ ней болѣе всякаго содержанія, чѣмъ въ какомъ бы то ни было человѣкѣ или животномъ, соразмѣрно величинѣ. Она любопытнѣе всѣхъ. Толкуютъ много о силѣ муравья, слона или паровоза. Вздоръ! имъ не сравниться съ блохою. Она можетъ поднимать тяжесть, въ двѣсти или триста разъ превышающую ея собственную, а кто же изъ нихъ способенъ на это? Сверхъ того, у нея свои личные взгляды, она очень самобытна и вы ее не проведете: ея инстинктъ или разумъ, называйте какъ знаете, всегда вѣренъ и ясенъ, никогда не вводитъ ее въ обманъ. Многіе думаютъ, что всѣ люди одинаковы для блохи. Вовсе нѣтъ, къ иному она и не подступится, будь она голодна или сыта, и я одинъ изъ такихъ людей. На мнѣ никогда ни одна блоха не сидѣла.
— Масса Томъ!
— Это вѣрно; я не шучу.
— Ну, признаюсь, не слыхивалъ я никогда ничего подобнаго!
Джимъ не вѣрилъ этому, да точно также и я; поэтому надо намъ было спуститься на песокъ, чтобы запастись новыми блохами. Что же, Томъ былъ правъ: онѣ набросились тысячами на меня и Джима, и ни одна не прыгнула на Тома. Объяснить это было невозможно, но фактъ былъ на лицо, отрицать его мы не могли. Томъ говорилъ, что это всегда такъ: онъ можетъ стать среди милліона блохъ и ни которая изъ нихъ не тронетъ его и не укуситъ.
Мы поднялись въ холодный слой, чтобы выморозить блохъ, подержались тутъ немного, потомъ спустились въ умѣренную, пріятную атмосферу и стали лѣниво подвигаться впередъ, дѣлая по двадцати — двадцати пяти миль въ часъ, какъ это было уже налажено нами въ послѣдніе нѣсколько часовъ. Дѣло было въ томъ, что, по мѣрѣ нашего пребыванія въ этой величавой, спокойной пустынѣ, наша суетливость и всѣ возбужденіе наше какъ-то стихали, мы чувствовали себя болѣе и болѣе удовлетворенными и счастливыми; эта Сахара нравилась намъ, мы ее просто полюбили. Вотъ почему, какъ я уже сказалъ, мы сократили быстроту полета и благодушествовали вполнѣ, то посматривая въ подзорныя трубы, то валяясь на ларяхъ, подремывая или читая.
Мы были какъ будто уже не тѣ лица, которыя такъ жаждали увидѣть сухую землю и сойти на нее. Были мы тѣ же, однако, только пережили уже это — стряхнули съ себя. Мы такъ привыкли теперь къ нашему шару, совсѣмъ болѣе не боялись и не хотѣли съ него никуда, — были въ немъ совершенно какъ дома. Мнѣ казалось, что я тутъ родился, тутъ и выросъ; Джимъ и Томъ говорили то же самое. А меня, къ тому же, окружали всегда такіе ненавистники, дразнили меня вѣчно, ругали, выговаривали за все, постоянно находили за мною вину, муштровали меня напропалую, тыкали туда и сюда, шагу не давали ступить, заставляя дѣлать то и это, и выбирая всегда такое, чего мнѣ вовсе не хочется, а потомъ называли забулдыгой, если я упирался и дѣлалъ что другое; словомъ, душу мнѣ выматывали все время. А здѣсь, въ небесахъ, было такъ тихо, свѣтло подъ солнышкомъ, пріятно, и можно было ѣсть вдоволь, и спать вдоволь, и любоваться на разныя диковинки, и никто не приставалъ, не ругался, не было разныхъ доброжелателей, и праздникъ тебѣ всякій день! О, нѣтъ, я нисколько не торопился уйти отсюда и снова попасть въ передѣлку къ цивилизаціи. Одна изъ самыхъ скверныхъ штукъ въ цивилизаціи состоитъ въ томъ, что каждый человѣкъ, получивъ непріятное письмо, непремѣнно приходитъ къ вамъ и начинаетъ выкладывать свое горе, что васъ крайне разстраиваетъ; а газеты сообщаютъ вамъ о непріятностяхъ всего свѣта, такъ что вы почти вѣчно огорчены, негодуете, что очень тяжело переносить. Я ненавижу эти газеты, ненавижу и письма; и будь моя власть, я запретилъ бы взваливать такъ свою печаль на чужихъ людей, которыхъ тотъ, что пишетъ въ газетахъ, даже знать не знаетъ, и живутъ они совсѣмъ въ другомъ концѣ свѣта. Ну, а на воздушномъ шарѣ нѣтъ ничего этого и онъ самое разлюбезное мѣсто, какое только можетъ быть.
Мы поужинали, и эта ночь была самою прелестною изъ всѣхъ, которыя мнѣ приходилось видѣть. При лунномъ освѣщеніи она походила почти на день, но только болѣе нѣжный. Однажды мы увидѣли льва; онъ стоялъ совсѣмъ одиноко, точно одинъ на всей, землѣ, и тѣнь отъ него падала чернильнымъ пятномъ. Вотъ это уже былъ лунный свѣтъ, такъ свѣтъ!
Большею частью мы лежали на спинѣ и болтали, спать намъ не хотѣлось. Томъ говорилъ, что мы теперь въ самой «Тысячѣ и одной ночи». По его словамъ, именно здѣсь произошло самое затѣйливое изъ всѣхъ происшествій, о которыхъ разсказывается въ этой книгѣ. Мы все смотрѣли внизъ, пока онъ передавалъ намъ этотъ разсказъ, потому что нѣтъ ничего любопытнѣе вида той мѣстности, въ которой происходило описываемое въ книгѣ. Разсказъ шелъ объ одномъ погонщикѣ верблюдовъ, у котораго пропалъ верблюдъ. Онъ искалъ его въ степи, встрѣтилъ тутъ одного человѣка и спросилъ у него: