Потихоньку к открытым платформам потянулись люди. Трое мужиков даже закатывали что-то, укрытое брезентом и опирающееся на три колеса. Морхольд покачал головой, мол, успеем, и продолжил:
– Мне, конечно, песиков тоже жаль становилось… Порой, но не всегда. Это сейчас большая часть кабысдохов сама нас на куски порвет и не поморщится, а вот тогда, до войны, чуток по-другому выходило. Но вот какая фишка, девочка, собаки-то, они, конечно, могли мило махать хвостами, пытаться лизнуть руку, непременно передавая глистов или даже эдак поваляться перед тобой на спинке. Много чего собачки умели в то время, все из себя такие добрые, хорошие, несчастные и со страдающими глазенками. Поэтому, как мне думается, всякие глупые, и в основном бездетные, личности их и защищали. Как могли. И все бы ничего, если бы псы на людей не бросались. И вот когда они это делали, Дарьюшка, мне как-то плевать хотелось на их голод, холод, брошенность и все остальное. Выбор прост: или человек, или животное. Я выбираю, сам не знаю почему, человека, даже если лично его не знаю.
– И что? – Дарья вздохнула. Порой ей казалось тяжелым понять этого странного, непонятного и по-настоящему страшного… кого?
Она совершенно не ожидала согласия Морхольда. На самом деле и именно так. Однако когда он согласился, и сейчас впереди ждали первые километры пути, Дарья Дармова хотела хотя бы как-то понять его, но пока приходилось тяжело.
– Да то. – Морхольд поднял свою длинную и явно тяжелую сумку. Что-то лязгнуло внутри. – Что тогда, возле поворота на Тимашево, оставшись вдесятером, плевать я хотел на выбор между добром или злом, и то, чью сторону представляю. У Кротовки вот эти самые мужики в спецовках, пропахшие креозотом, маслом, углем, тащили и ремонтировали пути. А на них перла первая часть банды откуда-то со стороны Красного Яра. Голодные и холодные, больные, мутировавшие, но не люди. Нелюди, девочка. И свой выбор оказалось сделать просто. И каждый его сделал. Когда пришла помощь, нас, тех, кто дышал, оставалось четверо. Семеро уже остыли. И вокруг, накромсанные, разорванные, посеченные осколками, подыхающие и сгоревшие, лежали еще тридцать голов. Очень опасных и злобных животных.
– Тридцать?!
– Да, тридцать. А через год я услышал про пятьдесят. Тем самым ухом, что только-только отошло. В Красном Яру, куда дошел на обеих ногах, хромая той, что продырявили. Дырку мне прижег Лепеха, ИПП наложил Шамиль. Сейчас о скольких говорят, даже и не знаю, арифметическая прогрессия работает вовсю. Ну как тебе объяснить… эй, земляк?!
Топающий по бурой жиже кинелец обернулся, перехватив удобнее мешок, квохчущий и двигающийся.
– Не помнишь, сколько тогда те десятеро положили у Отрадного?
Мужик почесал затылок, смачно харкнул, прочистил горло и ответил.
– Да чуть ли не сто, земеля. Если не больше.
Морхольд повернулся к Дарье:
– Вот такое волшебство и есть арифметическая прогрессия. И сарафанное радио. Те, дикие, шли к станции, злые, голодные, насквозь больные. Мужики, сколько-то баб, подростки. Основной табор остался дальше, им занимались уже не мы. И победили мы, если уж честно, только из-за грамотно выбранной позиции, какой-никакой, но выучки и боеприпасов. И их усталости.
Даша пожала плечами. Кивнула на состав:
– Нам не пора?
– Пора. Пошли. Садимся под навес, вон там. Я попросил знакомца придержать нам места.
– Морхольд?
– Да?
– Что сейчас с теми твоими товарищами?
Морхольд помолчал.
– Коля здесь, заведует участком обороны, хорошо, тепло и сухо. Лепеху видел давно и встречаться желанием не горю, не туда он прибился, анархист чертов. А Шамиль? А вот Шамиль где-то далеко. Не появлялся уже год.
– Ясно.
На платформу поднимались по сколоченным настилам. Даша сама не поняла, в какой момент Морхольд ухватил ее под локоть, помогая не оскользнуться. Подхватил вовремя – каблук нового ботинка попал точно между двумя досками, в еле заметную выемку. Дарья прянула назад, мелькнула мысль об ударе, боли, страх за голову, ничем не прикрытую и… она остановилась. Трясущейся рукой схватилась за отсыревшую перчатку Морхольда. Тот вздохнул.
– Аккуратнее будь, что ли. Давай, вон там садись, подстели чего-нибудь, а я сейчас приду. Эй, земляки, это наше место.
Земляки, те, толкавшие что-то на трех колесах, заворчали. Один, с торчавшей клочковатой бородой, в резиновом плаще с капюшоном, встал, расправил немалые плечи. Морхольд сплюнул, положил руку на мачете. Здоровяк радостно осклабился, нежно погладив топорище колуна, привязанного к вещевому мешку. Один из железнодорожников, стоявший у пулемета на корме, прикрикнул, махнул рукой в сторону платформы. Морхольд пожал плечами и пошел к навесу, под которым они только что прятались.
Вернулся он с той самой каской. Нахлобучил, наплевав на возмущение, на Дарью цыкнул. Девушка вспомнила про обещание слушаться и плюхнулась на относительно сухой кусок брезента, постеленный на лавку.
– Вот и умница. – Морхольд присел рядом. – Эй, землячок, тебе злость девать некуда, что ли?
– А? – Бородатый, уже успевший успокоиться и тасовавший замызганную колоду, повернулся к нему. – Чего?
– Говорю, чего драться собирался из-за лавки-то? Твоя машинерия всяко от нее далеко стоит.
– Ну-ну… – бородач нахмурился. – На месте поговорим, как приедем.
– Заткнитесь, вашу мать! – гаркнул тот же железнодорожник. – Как дети, епта, успокоиться не могут. Морхольд, ну ты-то, а?
– Ладно, ладно, Сереж, – сталкер усмехнулся и начал набивать трубку. – И чего это я, действительно. Нервы, нервы.
Бородатый и его дружки успокоились, косились на них и что-то там себе зловеще шептали. Морхольд прикурил, и прижался спиной к борту, подложив отстегнутую плащ-палатку.
– Прямо СВ в «Жигулях», елки-палки.
– Как же с тобой тяжело-то… – Дарья снова вздохнула. За вечер она вздыхала столько раз, что уже со счету сбилась. – СВ, «Жигули»… какие же вы нудные, прости господи.
– Кто мы? – Морхольд поерзал, устраиваясь удобнее. Почмокал, раскуривая трубку, выругался, не открывая глаз. – А?
– Да, блин… ну вы, те, кто жил до Войны, понимаешь?
Не самый тихий гудеж, идущий от группок людей, тесно сидевших за бортами грузовой платформы, неожиданно стих. В тишине свисток, идущий от локомотива, показался оглушающим. Дарья икнула, глядя на десятки глаз, смотрящих на нее.
Состав грохнул металлом и дернулся. Под днищем заскрежетало, все тоньше и быстрее, потом звук превратился в еле уловимый свист, но до конца не пропал.
– Тележку плохо смазали, ухари, – седой одышливый дедок в офицерском дождевике поправил съехавший куда-то набок респиратор, висевший на шее. – Ну, надо же, какая ты, девушка.
– Какая?
– Хамоватая. И что твой папка тебя только подзатыльниками не учит жизни? – дедок, глядя на ставшую совершенно невозмутимой Дарью, неожиданно начал закипать. Разве что не побулькивал. Вместо этого он просто, сам не замечая, чуть брызгал слюной, летевшей на седые усы, ткань штормовки соседа и куртку Даши. Да и вдобавок неожиданно проявил интеллигентность и начал обращаться к девушке на «вы» (хотя, вполне вероятно, что в ее лице дед общался со всем вторым поколением, выросшим после Срани):
– Нудные мы, видите ли, для вас. Все за прошлое цепляемся, все вспоминаем, все оно нам покоя не дает. Да ремня бы вам, за такие-то слова. Был бы я твоим отцом-то…
– Он мне не отец, дед. – Дарья стиснула зубы. Продолжила, тихо и зло. – А ты…
– Я ее дядя. – Морхольд накинул на голову капюшон. От тряски состава, медленно выбирающегося из-за стен Кинеля, с полога над платформой вниз стекали тонкие струйки. – А пороть бесполезно. Такая вот она у меня… своенравная. Как оно там, если рожоного ума нет, так его через задницу и не всыпешь, да?
Дарья зашипела, бросила на Морхольда настоящую связку молний. Или ленту МДЗ к КПВТ. Вмешался еще один сосед, сидевший через ряд, – чахоточного вида ровесник Морхольда, с розовыми пятнами и облезающей кожей:
– Бей бабу молотом, будет баба золотом, вот чего говорят, кха-кха! – он глубоко закашлялся, захрипел и забулькал, выхаркнув под ноги ошметки красноватого студня. Договорить ему не дали. Разом оказавшиеся рядом двое железнодорожников, угловатые от бронежилетов, щитков и подсумков, умело завалили дядю лицом вперед. Третий, держа в руках обрезок канистры с хлоркой, густо посыпал едко воняющим порошком плевок и пол вокруг.
На лицо облезлого, накинули плотную косынку из аптечки, обычно подвязываемую под перелом или ранение руки. Железнодорожник сноровисто затянул ее узлом на затылке. Мужик трепыхался, стараясь вырваться. Гулко и страшно простучали два удара по почкам, чахоточный хрюкнул и замер, порывисто дыша и постанывая через ткань. Железнодорожники отволокли его на корму, бросив в железный ящик. Народ вокруг испуганно загалдел, какая-то женщина, крестясь и отплевываясь, пыталась пробиться на нос, подальше от места, где сидел туберкулезник. Маленький сверток в ее руках дергался и недовольно поскрипывал.
– Это не тубик, – шепнул замершей Дарье на ухо Морхольд. – Мужика этого немного знаю. Крупозное воспаление легких, и подхватил совсем недавно, я перед уходом к Глинке видел его, здоров был. Но ты молчи, меньше народа, больше кислорода.
Молчание затягивалось. Болезни выкашивали десятки и сотни жизней. Кашляющий собственными легкими здесь, в узком пространстве… это страшно.
Состав выкатился на простор, начал набирать ход, помаленьку, по чуть-чуть. Сильнее пока было опасно – обок насыпи шел Ров. Именно Ров, а не просто ров.
Созданный за пять лет, он ограничивал подступ к линии, хотя мешал далеко не всем, кто хотел добраться до вкусных и питательных человечков. Расположенный с обеих сторон рельсов, широкий и глубокий, утыканный ржавыми срезами труб, полный сваренных раскоряченных «пауков» из арматуры, «волчьих ям» и прочего убийственного инвентаря, Ров помогал, но не всегда.
Морхольд открыл глаза, смотрел перед собой, чуть возвышаясь из-за скамьи над головами попутчиков. Смотрел на знакомый с детства пейзаж, на голое поле, на редкие рощицы и не особо частые холмы у горизонта. Грохотали катки, слегка трясло, но он видел, что хотел.
Когда-то здесь хватало зелени – не буйной, не густой, не самой духовитой или прореженной частыми цветами. Деревья не вырастали ровными и высокими, чаще всего становясь кряжистыми и извилистыми. Кустарник рос не единой стеной, а отдельными кучками. Цветы чаще всего встречались дальше, где степь расстилалась повсюду. Но… зато это была добрая зелень. Зелень, сменяющаяся на выжженное солнцем буйство желтого и бурого, зелень, расцвеченная редкими головками невесть как залетевших сюда полевых маков, солнечными одуванчиками и белесыми метелками ковыля. Родная, ласковая, одуряющее пахнущая и безопасная. Была.
Сейчас, впитав в себя остатки воды из озер, прудов и больших стоячих луж, уничтоженных в Войну, зелень стала другой: половина на половину, нормальная земля и чуть отличающаяся внешне топь; камыши, вымахивающие намного выше человеческого роста; искореженные деревья, больше похожие на сожженных и высохших великанов; острая, режущая порой даже плотную кожу и брезент, трава, торчащая пучками повсюду, взъерошенным ковром. Сумерки опускались все сильнее, и остатки зелени давно стали просто бурыми, блестевшими под дождем, волнующимся живым морем.
Единственное сохранившееся озеро, разросшееся до немаленьких пределов, Морхольд не любил и опасался – живности рядом с источником воды водилось великое множество. И что-что, а близость железки ею только приветствовалась, прямо бесплатная столовая. Вездесущая вода, проникающая куда угодно, постоянно подмывала стенки Рва, обрушивая их, пыталась добраться до насыпи, усиленной остатками бетонных столбов и металлом опор рухнувшей ЛЭП. И что уж греха таить, получалось у нее замечательно и достаточно часто. И вместе с ней, к пыхтящим и лязгающим составам, подбирались и ее обитатели. Как правило – недружелюбные, злые и голодные.
Морхольд оглянулся на корму. За ней, закрепленная последней, громыхала «жратвовозка». Самая мерзкая часть пути, начинавшаяся сразу после развалин Язевки, начиналась с этого момента – заканчивался Ров, и прибывало зверье. Администрация не любила зряшных рисков и предпочитала пожертвовать десятком-другим ненужных крепости людей, чем регулярно терять бойцов, мастеров, их семьи или торгашей. Паритет, что сказать?
Зверье накормлено, жители плюются, блюют и плачут, но остаются живыми. А остальное… а остальное несущественно. Но пока до Язевки оставалось несколько километров. Магазины Морхольд снарядил перед самым выходом новыми патронами, оружие вычистил, так что к бою, если таковой случится, был готов.
А рядом, несмотря на то, что дедок явно знал про мерзкую процедуру, возобновился спор между ним и Дарьей. Завидные нервы, что сказать. Хотя… Морхольд хмыкнул. Старый, потертый, но ухоженный «Вепрь» дед уже положил на колени. Дарья, ясное дело, не обратила на это никакого внимания.
– Вам бы, малолеткам, сейчас вести себя-то по-другому, не выеживаться, умных людей слушать, а вы… а! – старик махнул рукой, явно желая показать весь уровень своего презрения к сегодняшней молодежи в лице Дарьи. – Вам, окаянным беспутникам, что в лоб, что по лбу. Только бы спорить, только бы доказывать что-то, вроде как в жизни разбираетесь.
– Да что ты! – Дарья скривила губы. – А то вы одни разбираетесь, разборчивые, куда там. Ну, и в чем лично ты, дед, разбираешься лучше меня?
– Да во всем! Уж точно получше тебя во многих делах, секилявка. Я хоть ее, жизнь-то, видел, хлебал полной ложкой и уж точно больше твоего.
– Ой, вы только посмотрите. – Даша хохотнула. – Знаток, куда там. Жизнь он полной ложкой хлебал. А чего ты, дед, скажи мне, здесь сидишь, такой умный? А не вон там, за броней, в тепле и удобстве?
И ткнула в сторону первых трех вагонов, звенящих от попаданий капель о броню.
Дед сплюнул, открыл рот и замолчал – крыть стало-то нечем. Морхольд довольно ухмыльнулся. Подопечной его, как давно стало ясно, палец в рот не клади, оттяпает по плечо, не иначе.
– Почему, почему…
– Зато я знаю. – Дарья наклонилась к дедку. – Потому что гладиолус.
Морхольд, уже не скрываясь, загоготал. Дед побагровел, неожиданно чихнул, еще и еще. Вытерся, высморкавшись в пальцы, сбросил тягучую зеленую соплю прямо под ноги Дарье.
– Гладиолус, шаболда, это цветок. И ты-то, раз уж на то пошло, не видела его. Ни разочку, даже на картинке, скорее всего. Да ну тебя, честное слово.
– Это точно. Первое… ты, дед, следи за словами. А то сломаю что-нибудь. – Морхольд выпрямился, всматриваясь во все более сгущающуюся темноту. – Сейчас не до споров, и это второе. Добрались.
– Уже? – удивилась Даша. – Так быстро?
– Не совсем. – Морхольд щелкнул предохранителем. – Держись рядом со мной.
– Да ладно… – она закрутила головой, уставилась на показавшийся впереди холмик с черными и заросшими оградками кладбища. – Но это же не правда, нет? Ну, не может же такого быть на самом деле, не может…
Закусила губу и, нахохлившись, села на лавку. Если бы не Тургеневка, становящаяся все ближе, Морхольд бы посмеялся над ней, потешной в этой каске, съезжающей набок, чуть большеватой куртке, нахохлившейся и так потешно сопящей. Локомотив засвистел, вспыхнул, заморгав, луч прожектора, и от головного вагона вверх взмыли несколько осветительных ракет. Даша вздрогнула, невидяще уставилась перед собой.
– Не может такого быть, ну, не может же… ну, как?
Морхольд погрыз собственную губу. Отвечать ей почему-то не хотелось, но все ожидаемое было правдой. Наичистейшей правдой. На что она надеялась, забираясь на платформу? На вранье о Тургеневке? Ров закончился, началась стена камыша. Потянуло густым запахом болота. И тухлятиной. Ее здесь хватало.
Народ зашевелился. Давешняя баба, держащая на руках грудничка, втерлась к пулеметчикам. Те ее отгоняли, уже развернув «Утес» вправо. Кормовой пулемет пока смотрел только на «жратвовозку». Прямо возле него, протяжно и тоскливо, заплакала девочка. Ее заткнули, грубо зажав рот рукой. Женщина, видно мать, вскинулась, но заработала удар в живот и осела. Дарья смотрела прямо перед собой, стуча зубами. На мгновение Морхольду привиделась полная чернота вместо радужки ее глаз, но… Скорее всего, показалось. Камыши прямо по курсу летящего вперед состава зашевелились.
Люди, сидящие, сжавшиеся в комок, стоящие с оружием наизготовку, молчали. Грохотал металл, стучали катки. И, как всегда, нарастал плач, крик и мат с последней, прицепленной перед отправкой, платформы. Той самой.
Народа сейчас, в лето Господне две тысячи тридцать третье от Рождества его сына, в крепости одновременно и не хватало, и имелся переизбыток. Эта замысловатая дилемма раскрывалась просто.
В крепость люди шли отовсюду. Разные, непохожие друг на друга, не добрые и не злые. Просто новые жители новой земли, с новыми привычками и обычаями. У кого-то обычаи совпадали с утвержденными в крепости, у кого-то, что неудивительно, наоборот. Последним приходилось туго. А кроме них, что тоже давно стало обыденностью, были и другие.
Бандиты всех мастей, любящие поживиться за чужой счет. Противники установленного режима, жесткого и порой жестокого, но наводившего порядок. Несогласные с властями и старательно это доказывающие. И несчастные, чьи организмы не справились с радиацией, остаточным химическим или биологическим заражением, вряд ли собиравшимся покидать эти места в ближайшие десятилетия.
Законов в Кинеле создали не так и много, но соблюдать их стоило постоянно, потому что, нарушь хотя бы один, тебя могло ждать разное наказание – от милосерднейших каторжных работ на железке до «жратвовозки». Ходившие два раза в неделю составы комплектовались ими всегда, потому что только так до Кротовки добирались почти все из остальных пассажиров.