— Приостановить процедуру, — говорил он, открывая дверь и обрушивая на голову обладателя посылки водопад великолепного пустозвонства.
В нем и тогда чувствовался плут, но плут веселый, дерзкий, артистичный и, главное, безвредный для друзей, разве что впадал в меланхолию, когда приходило время расплачиваться с официанткой.
Вспоминая Вахтанга, я поднялся по деревянной лесенке на второй этаж и вошел в правление колхоза.
Это была длинная прохладная комната, перегороженная справа и слева деревянными перилами. Слева от меня, сидя за столом, дремал толстый небритый человек. Почувствовав, что кто-то вошел, он приоткрыл один глаз и некоторое время осознавал мое появление и, очевидно осознав, прикрыл его. Так дремлющий кот, услышав звон посуды, приоткрывает глаз, но, поняв, что этот звон не имеет отношения к началу трапезы, продолжает дремать.
Справа несколько счетных работников усердно щелкали костяшками счетов, и иногда, когда костяшка стучала слишком сильно, дремлющий человек приоткрывал все тот же глаз и снова благодушно закрывал его. Один из счетных работников встал, подошел к несгораемому шкафу и вынул оттуда какую-то папку, и вдруг я понял, что это девушка, одетая в мужской костюм. Меня поразило выражение ее лица, печального, как высохший колодец.
В конце комнаты над большим столом возвышалась председательская фигура самого председателя. Он говорил по телефону. Он оглядел меня с холодноватым любопытством и отвел глаза, прислушиваясь к трубке.
— Здравствуйте, — сказал я по-русски, не обращаясь ни к кому определенно.
— Здравствуйте, — ответила девушка тихо и приподняла свое печальное лицо.
Я не знал, с чего начать, потому что председателя прервать было неудобно, но и стоять так без дела тоже было неудобно.
— Лектор еще не приехал? — зачем-то спросил я у девушки, словно явился на лекцию.
— Товарищ Бочуа уже приехал, — сказала она тихим голосом, вскинув на меня свои большие глаза, — он поехал рассматривать старую крепость.
— Дорогой, за кукурузу не бойся, как львы стоят! — загремел председатель по-абхазски. — Как львы, говорю, только напоминаю насчет удобрения… Давали, но не хватает… Если комиссия-чамиссия, есть что показать, ведите прямо к нам… Чтоб я кости отца откопал, если не выполним план, но, дорогой Андрей Шалвович, больше у нас земли нет. Какие залежные земли — бурку расстелить негде. Здесь агроном сидит, он скажет, если проснется, — добавил председатель игриво и посмотрел на дремлющего человека.
Не успел он договорить, как тот что-то сердито заклокотал в ответ, и, по-моему, заклокотал раньше, чем открыл глаза. Из того, что он сказал, я понял, что он не собирается ради каких-то сумасшедших выкорчевывать чайные плантации. Он замолчал так же неожиданно, как и начал, и закрыл глаза раньше, чем кончил говорить.
Пока он говорил, председатель плотно прикрывал трубку. Заметив, что я смотрю на него, он нахмурился и бросил по-абхазски в сторону девушки:
— Узнай у этого лоботряса, откуда он и что ему надо. — Он снова слился с трубкой и вдруг заурчал тоном гостеприимного хозяина:
— Совсем к нам дорогу забыли, Андрей Шалвович. Нехорошо получается, Андрей Шалвович. Не я прошу, народ просит, Андрей Шалвович.
Я несколько опешил, услышав про лоботряса. Очевидно, он решил, что я не абхазец, и мне ничего не оставалось, как согласиться с этим.
Председатель продолжал говорить. Теперь он заходил по второму кругу.
— …Тонн сто суперфосфат-муперфосфат прошу, как родного брата, Андрей Шалвович.
Я смотрел, как работает девушка. Она что-то подсчитывала, изредка перекидывая костяшки на счетах, словно задумчиво перебирала большие деревянные бусы.
Наконец председатель положил трубку, и я подошел к нему.
— Здравствуйте, товарищ, вы из леспромхоза, — сказал он уверенно и протянул мне руку.
— Я из газеты, — ответил я.
— Добро пожаловать, — оживился он и, кажется, пожал мне руку сильней, чем собирался.
— Вот командировка, — сказал я и полез в карман.
— Даже не хочу смотреть, — ответил он, делая рукой отстраняющий жест. — Человека видно, — добавил он с наглой серьезностью, глядя мне в глаза.
— Я насчет козлотура, — сказал я, внезапно почувствовав, что здесь слова мои прозвучат смешно. Так и получилось. Кто-то из счетоводов хихикнул.
— Чтоб я похоронил твой смех, — проурчал председатель по-абхазски и добавил по-русски: — С козлотуром мы провели большую работу.
— А что именно? — спросил я.
— Во-первых, широкая пропаганда среди населения, — председатель загнул мизинец на левой руке и вдобавок пристукнул его правой ладонью. — Сегодня у нас читает лекцию уважаемый товарищ Вахтанг Бочуа. Зоотехника командировали к селекционеру, — он загнул безымянный палец и опять пришлепнул его ладонью. — А что, жалобы есть? — неожиданно прервал он себя и посмотрел на меня черными настороженными глазами.
— Нет, — сказал я, выдержав его взгляд.
— А то у нас есть один, бывший председатель примкнувшего колхоза.
— Нет-нет, — сказал я, — дело не в жалобе.
— Но он свою фамилию не пишет, — добавил он, словно раскрывая всю глубину его коварства, — другими словами подписывает, но мы знаем эти слова.
— Можно посмотреть на козлотура? — перебил я его, давая знать, что жалобщик меня не интересует.
— Конечно, — сказал он, — пройдемте.
Председатель вышел из-за стола. Чувствовалось, как его большое, сильное тело свободно двигается под просторной одеждой.
Спящий агроном молча поднялся из-за стола и вышел вместе с нами на веранду.
— Сколько раз я этому болвану говорил, чтоб почистил загон, — сказал председатель про кого-то по-абхазски, когда мы спускались по лестнице.
— Валико! — крикнул председатель, обернувшись к дверям магазина. — Выйди на минуту, если тебя еще там не женили.
Из магазина раздался смех девушки и дерзкий голос парня:
— А что там случилось?
— Не случилось, а случится, если я запру этот магазин и позову сюда твою тещу.
Снова раздался женский смех, и на пороге появился парень среднего роста с огромными девственно-голубыми глазами на смуглом лице.
— Поезжай к тете Нуце и привези огурцы для козлотура, — сказал председатель, — товарищ приехал из города, можем осрамиться.
— Не поеду, — сказал парень, — люди смеются.
— Плюнь на людей, — сказал председатель строго, — подъезжай прямо туда, мы будем там.
Я теперь понял, что это его шофер. Валико сел на «газик» и, сердито развернувшись, выехал на улицу.
Было жарко. В тени грецкого ореха все еще сидели два старика, и тот, что был с посохом, что-то рассказывал другому, время от времени постукивая своим посохом по земле, так что он уже продолбил порядочную лунку. Было похоже, что он собирается поставить здесь небольшую изгородь, чтоб отгородить свое место в тени орешника от летнего солнца и колхозной суеты.
Председатель поздоровался с ними, когда мы с ними поравнялись, и старики в знак приветствия сделали вид, что приподымаются.
— Сынок, — спросил тот, что был с посохом, — этот, что с тобой, новый доктор?
— Это козлотурский доктор, — сказал председатель.
— А я посмотрел и думаю: армянин, — вставил тот, что был с палкой.
— Чудеса, — сказал тот, что был с посохом, — я этих козлотуров в горах сотнями убивал, а теперь за одним доктора прислали.
— Большой чудак этот старик, — сказал председатель, когда мы вышли на улицу.
— Почему? — спросил я.
— Приезжал как-то секретарь райкома, остановился тут, а старик вот так сидел в тени, как сейчас. Пошел разговор, как раньше жили, как теперь. Старик ему говорит: «Раньше землю пахали деревянной сохой, а теперь железным плугом». — «Что это означает?» — спросил секретарь. — «От сохи земля падает в обе стороны одинаково, а железный плуг выворачивает в одну, — значит, и урожай себе». — «Правильно», — сказал секретарь райкома и уехал.
Мне захотелось в двух словах записать эту присказку, чтобы потом не забыть. Я вынул блокнот, но председатель не дал мне записать ее.
— Это не надо, — сказал он решительно.
— Почему? — удивился я.
— Не стоит, — сказал он, — это фантазия, я вам скажу, что надо записывать.
«Ничего, я и так запомню», — подумал я и спрятал блокнот.
Мы шли по горячей пыльной улице. Пыль так раскалилась, что даже сквозь подошвы туфель пекло.
По обе стороны деревенской улицы время от времени мелькали крестьянские дома с приусадебной кукурузой, с зелеными ковриками дворов, с лозами «изабеллы», вьющейся по веткам фруктовых деревьев. Сквозь курчавую виноградную листву проглядывали плотные, недозрелые виноградные кисти.
— Много вина будет в этом году, — сказал я.
— Да, виноград хороший, — сказал председатель задумчиво. — А на кукурузу обратили внимание?
— Много вина будет в этом году, — сказал я.
— Да, виноград хороший, — сказал председатель задумчиво. — А на кукурузу обратили внимание?
Я посмотрел на кукурузу, но ничего особенного не заметил.
— А что? — спросил я.
— Как следует посмотрите, — сказал председатель, загадочно усмехнувшись.
Я присмотрелся и заметил, что с одной стороны приусадебного участка у каждого дома кукуруза была более рослая, с более мясистыми листьями, с цветными косичками завязи, с другой стороны зелень более бледная, кукуруза ниже ростом.
— Что, не одновременно сеяли? — спросил я у председателя, продолжавшего загадочно улыбаться.
— В один день, в один час сеяли, — сказал председатель, еще более загадочно улыбаясь.
— А в чем дело? — спросил я.
— В этом году отрезали приусадебные участки. Конечно, это нужное мероприятие, но не для нашего колхоза. У меня чай — я не могу на приусадебных клочках плантации разводить.
Я еще раз пригляделся к кукурузе. В самом деле, разница в силе и упитанности кукурузных стеблей была такая, какая изображается в наглядных пособиях, когда хотят показать рост урожайности в будущем.
— Крестьянское дело — очень хитрое дело, между прочим, — сказал председатель, продолжая загадочно улыбаться. Казалось, он своей улыбкой намекал на то, что эту хитрость из городских еще никто не понял, да и навряд ли когда-нибудь поймет.
— В чем же хитрость? — спросил я.
— В чем хитрость? А ну скажи ты, — председатель неожиданно обернулся к агроному.
— Хитрость в том, что если крестьянин увидит коровью лепешку на этой улице, — он ее перебросит на свой участок, — засопел агроном. — И так во всем.
— Психология, — произнес важно председатель.
Мне захотелось записать этот пример с коровьей лепешкой, но председатель опять схватил меня за руку и заставил вложить блокнот в карман.
— В чем дело? — спросил я.
— Это так, разговор туда-сюда, об этом писать нельзя, — добавил он с убежденностью человека, который лучше меня знает, о чем можно писать, о чем нельзя.
— А разве это не правда? — удивился я.
— А разве всякую правду можно писать? — удивился он.
Тут мы оба удивились нашему удивлению и рассмеялись. Агроном сердито хмыкнул.
— Если я ему скажу, — председатель кивнул на приусадебный участок, мимо которого мы теперь проходили, — половина урожая тебе — совсем по-другому обработает землю и хороший урожай возьмет.
Я уже знал, что такие вещи делаются во многих колхозах, только не слишком гласно.
— А почему бы вам не сказать? — спросил я.
— Это проходит как нарушение устава, — строго заметил он и неопределенно добавил: — Иногда кое в чем позволяем сверх плана.
Густой аромат распаренного солнцем чайного листа ударил в ноздри раньше, чем открылась плантация. Темно-зеленые ряды кустов уходили справа от дороги и разливались до самой опушки леса. Они мягко огибали опушку, иногда, как бы образуя залив, входили в нее. Посреди плантации стоял огромный дуб, наверное, в жару под ним отдыхали сборщицы.
Так тихо, что кажется — на плантации пусто. Но вот у самой дороги мелькнула широкополая шляпа сборщицы, а там белый платок, а там еще кто-то в красном.
— Как дела, Гогола? — окликнул агроном широкополую шляпу.
Она обернулась в нашу сторону.
— Двадцать кило с утра, — сказала девушка, на миг приподняв худенькое миловидное лицо.
— Ай, молодец Гогола! — крикнул председатель радостно.
Агроном с удовольствием засопел.
Девушка гибко склоняется над чайным кустом. Пальцы рук легкими, как бы ласкающими движениями скользят по поверхности чайного куста. Цок! Цок! Цок! — слышится в тишине беспрерывный сочный звук. Молодые побеги, кажется, сами впрыгивают в ладони юной сборщицы.
Она медленно продвигается вдоль ряда. К поясу, слегка оттягивая его, привязана корзина. Движения рук от куста к корзине, от куста к корзине. Иногда она наклоняется и выдергивает из кустов стебель сорняка. На руках перчатки с прорезями для пальцев, вроде тех, что носят зимой кондукторши в Москве.
Зной, марево и упорная тихая работа почти невидимых сборщиц. Вид чайных плантаций оживляет председателя.
— Ай, молодец Гогола, Гогола, — напевает он с удовольствием.
Рядом, посапывая, шагает агроном.
— Вот про Гоголу запишите, все скажу, — говорит председатель. — За лето тысячу восемьсот килограммов собрала, почти две тонны.
Но теперь мне не хочется записывать, да и задание у меня совсем другое.
— В другой раз, — говорю я. — А вас давно объединили?
— Не говори, дорогой, нищих примкнули, — говорит он брезгливо и добавляет: — Конечно, хорошее мероприятие, но не для нашего колхоза: у них табак, у нас чай. Я готов лучше десять козлотуров воспитать, чем иметь дело с ними.
— Ай, молодец Гогола, Гогола, — напевает он, пытаясь вернуть хорошее настроение, но, видно, не получается. — Нищие! — сплевывает он с отвращением и замолкает.
* * *Мы подошли к ферме. Рядом с большим пустым коровником был расположен летний загон, отгороженный плетнем. К нему примыкал загон поменьше, там и сидел козлотур.
Мы подошли к загону. Я с любопытством стал оглядывать знаменитое животное. Козлотур сидел под легким брезентовым навесом. Увидев нас, он перестал жевать жвачку и уставился розовыми немигающими глазами. Потом он встал и потянулся, выпятив мощную грудь. Это было действительно довольно крупное животное с непомерно тяжелыми рогами, по форме напоминавшими хорошо выращенные казацкие усы.
— Он себя хорошо чувствует, только наших коз не любит, — сказал председатель.
— Как не любит?
— Не гуляет, — пояснил председатель, — у нас климат влажный. Он привык к горам.
— А вы что, его огурцами кормите? — спросил я и испугался, вспомнив, что про огурцы он говорил по-абхазски. Но председатель, слава Богу, ничего не заметил.
— Что вы, — сказал он, — мы ему даем полный рацион. Огурцы — это проходит как местная инициатива.
Председатель просунул руку в загон и поманил козлотура. Козлотур теперь уставился на его руку и стоял неподвижно, как изваяние.
Подъехал шофер. Он вышел из машины с плотно оттопыренными карманами. Агроном опустился под изгородью загона и тут же задремал в ее короткой тени. Председатель взял у шофера огурец и вытянул руку над забором. Козлотур встрепенулся и уставился на огурец. Потом он медленно, как загипнотизированный, двинулся на него. Когда он вплотную подошел к изгороди, председатель поднял руку так, чтобы козлотур не смог достать огурец с той стороны. Козлотур привстал на задние ноги и, упершись передними в изгородь, вытянул шею, но председатель еще выше поднял огурец. Тогда козлотур одним легким звериным рывком перебросился через изгородь и чуть не свалился на голову агронома. Тот слегка приоткрыл глаза и снова задремал.
— Исключительная прыгучесть, — важно сказал председатель и отдал огурец козлотуру.
Тот завозился над ним, выскалив большие желтые резцы. Он возился с ним с таким же нервным нетерпением, с каким кошка возится с пузырьком из-под валерьянки.
— Зайди теперь с той стороны, — сказал председатель шоферу.
Валико, кряхтя, стал перелезать через изгородь. Из карманов у него посыпались огурцы. Козлотур ринулся было к ним, но председатель отогнал его и поднял их. Шофер с той стороны загона поманил козлотура огурцом. Председатель подал мне один огурец и надкусил другой, слегка обтерев его о рукав.
— Весь скот у нас на альпийских лугах, — сказал председатель, чмокая огурцом, — для него оставили десять лучших коз, но ничего не получается.
Козлотур опять стал передними ногами на изгородь и, не дотянувшись до огурца, еще более великолепным прыжком перебросился в загон. Шофер поднял над головой огурец. Козлотур замер перед ним, глядя на огурец розовыми дикими глазами. Потом подпрыгнул и, выдернув из руки шофера огурец, рухнул на землю.
— Чуть пальцы не отгрыз, — сказал шофер и, вынув из кармана еще один огурец, надкусил его.
Теперь все мы ели по огурцу, кроме агронома. Он все еще дремал, прислонившись к изгороди.
— Эй, — крикнул председатель, — может, очнешься, — и бросил ему огурец.
Агроном открыл глаза и взял огурец. Лениво очистил его о свой полотняный китель, но, не дотянув до рта, почему-то передумал есть и вложил огурец в карман кителя. Снова задремал.
К загону подошли девочка и мальчик лет по восьми. Девочка, как ребенка, держала на руке большой свежий кукурузный початок в зеленой кожуре, с еще не высохшей косичкой.
— Сейчас козлотур будет драться, — сказал мальчик.
— Пойдем домой, — сказала девочка.
— Посмотрим, как будет драться, а потом пойдем, — сказал мальчик рассудительно.
— Попробуй впусти коз, — сказал председатель.