– Вот даже как… Простите, но не могу. Ощепков арестован решением «тройки» как японский шпион, я вам больше скажу – он ключевая фигура в деле харбинцев, которые…
– На каком основании? – перебил его Спиридонов. – Вы в своем ли уме? Ощепков – шпион японцев? Тогда памятник Карлу Марксу – шпион марсиан!
– На основании ваших же свидетельских показаний, Виктор Афанасьевич. – Ежов ухмыльнулся хищной, злорадной улыбкой; в его руках появился очень хорошо знакомый Спиридонову желтый блокнотик; от блокнотика исходил едва уловимый аромат «Красной Москвы», такой знакомый, такой родной… – Если вам интересно, в протоколе допроса Ощепков написал следующее: «Все факты, изложенные Спиридоновым Виктором Афанасьевичем, сформулированы с моих слов без искажений». Перед этим он внимательно просмотрел блокнот, более того, мы даже не применяли к нему обычных мер физического воздействия. Так что признание было абсолютно добровольным.
– И что такого криминального вы нашли в этом блокноте? – спросил Спиридонов, стараясь сохранять душевное равновесие. Он-то прекрасно знал, что найти в блокноте можно было очень многое – от тирады про «внутреннего врага» вплоть до…
Ежов распахнул блокнот и продемонстрировал Спиридонову страничку.
– Вот здесь, – показал он, – Ощепков признается в многолетней работе на японского разведчика Иошидори Ямаду.
– Не работал он на Ямаду! – возмутился Спиридонов, подаваясь вперед, будто он стремился напасть на Ежова. – Наоборот, тот использовал его в своих целях ради сохранения подполья…
– Это он вам так сказал, – усмехнулся Ежов. – Мне же видится другая картина – подполье существовало с ведома японской контрразведки и лишь до тех пор, пока политика властей ДВР их устраивала. Когда же японцы решили установить в Приморье оккупационный режим, подполье было моментально и немедленно провалено, и лишь Ощепков продолжал работу – поскольку был двурушником.
– Это ваши досужие домыслы, – процедил Спиридонов. – И вообще, верните мне мой блокнот.
– Не верну, – насмешливо хохотнул Ежов. – Здесь столько всего интересного! Например, видно, что не только Ощепков, но и все его «коллеги» изначально были представителями разведывательной организации, созданной царской охранкой. Фактически на этом материале мы и выстроили обвинительное заключение по делу харбинцев. Но и это еще не все. Как бы это ни казалось странным, но благодаря вашему блокноту мы получили неопровержимые данные о сотрудничестве разведок императорской Японии и панской Польши!
– Вы бредите?! Нет там такого! – Спиридонов едва сдерживался, чтобы не сорваться на крик.
– Ну как же, – победно улыбался Ежов, вновь демонстрируя ему страничку, – вот здесь Ощепков признает многолетнюю работу на недавно разоблаченного агента польской дефензивы царского полковника Свирчевского. Этот оборотень много лет умело маскировался под совслужащего, и если бы не бдительность его сына…
– Ощепков даже не знал, что Свирчевский жив! – взвился Спиридонов.
– …до приезда в Москву, – спокойно закончил Ежов, не слушая Спиридонова. – Где вы сами свели его с маршалом Егоровым. Который, в свою очередь, опрометчиво ввел разоблаченного польского агента Свирчевского в свой ближний круг. Ну, с гражданином маршалом мы пока разбираемся. У Иосифа Виссарионовича есть мнение, что Егоров невиновен, просто Свирчевский оказался очень умелым агентом под прикрытием.
– Николай Иваныч, а вам не кажется, что все это абсолютно притянуто за уши? – попытался возразить Спиридонов.
Но Ежов ответил ему:
– Нет, не кажется. Вы, Виктор Афанасьевич, верно, думаете, что разбираетесь в людях, недаром же, по некоторым сведениям, считаете Ощепкова идеалистом, пустым фантазером, человеком, чья простота хуже воровства…
Об этом Спиридонов говорил только одному живому человеку – Варе. На мгновение ему показалось, что он стоит на краю бездны и эта бездна наполнена его заблуждениями. Словно некая пелена спала с его глаз: он увидел, что, предав память Клавушки, доверившись Варе, он совершил невероятное зло, которое может привести к гибели невинного человека. Как царь Ирод, он дал слишком много власти Саломее и теперь вынужден с ужасом глядеть на голову Иоанна Крестителя, которого так хотел спасти и которого при этом абсолютно не понимал…
– …но вы, товарищ Спиридонов, не менее наивны, чем он. Я вам больше скажу – у меня огромное желание просто взять и бросить вас к нему в камеру. Вы два сапога пара. Кто вы есть, гражданин Спиридонов? Потомственный купец… Не думайте, НКВД все знает… Вы весьма неуклюже пытались скрыть, что вы бывший штабс-капитан царской армии, политически неопределившийся приспособленец… личность во всех отношениях отрицательная… Если бы не ваше дзюудо, необходимое нашему наркомату… Увы, я не стану вас арестовывать – по двум причинам. Во-первых, товарищ Сталин считает вас полезным кадром; во-вторых – вы будете смеяться, но я обещал вашей Варе, что, если она даст мне это, – Ежов потряс блокнотиком, – ни она, ни вы не пострадаете. Я держу свои обещания – потому что, если я не стану этого делать, никто больше мне не доверится. Слухами, знаете ли, земля полнится…
– Какой же вы мозгляк, товарищ нарком, – с презрением скривил рот Спиридонов. – Мне кажется, вы и в малейшей степени не соответствуете занимаемой должности. Ну что ж, и на вас найдется управа. Я немедленно расскажу товарищу Сталину о ваших художествах, и вы за это поплатитесь!
Спиридонов не слишком надеялся, что его угроза произведет впечатление на Ежова, однако ж произвела, да какое! Нарком затрясся не то от гнева, не то от страха.
– Похоже, вы меня не поняли, гражданин майор госбезопасности… – Он поднялся из-за стола. – Когда я сказал, что выполняю свои обещания, я не имел в виду, что делаю это вопреки здравому смыслу. Кажется, мне все-таки придется арестовать вас.
Вероятно, вставая, Ежов нажал на скрытую кнопку электрического звонка, поскольку в кабинет тихо вошли три бойца НКВД, комод[54] и двое рядовых.
– Арестуйте товарища, – мирно, почти по-домашнему, попросил Ежов. – Отведите в четвертую камеру внутренней, где с утра хлоркой мыли. Пусть посидит, подумает…
– Кого арестовать, Виктора Афанасьевича? – неожиданно спросил один из рядовых. Спиридонов обернулся и посмотрел на пришедших за ним. Все трое были ему знакомы. Всех троих он обучал.
– Разговорчики! – прикрикнул Ежов. – Кому сказано, арестовать…
– Я тебя сейчас так арестую, товарищ нарком, мама родная не узнает, – медленно выговорил все тот же рядовой, крупный лысый мужик, чем-то похожий на Котовского.
Ежов побледнел:
– Да что вы себе позволяете!
Комод повернул голову к Спиридонову:
– Товарищ инструктор, а давайте мы его сейчас шлепнем тут потихонечку? Очевидно же, вредитель, враг народа, хоть и нарком…
Третий боец, худой и угрюмый, как Кощей, но, как помнилось Спиридонову, на татами самый из этих троих опасный, достал из кармана свинчатку и многозначительно подбросил ее на ладони.
– Ну что вы, товарищи, – урезонил ребят Спиридонов. – Не горячитесь. Надо соблюдать совзаконность. Пока партия доверяет товарищу Ежову руководить наркоматом, мы должны в той же мере доверять ему и считать его нашим старшим товарищем, не теряя, однако, революционной бдительности. Просто работа у него нервная, сорваться недолго, – Спиридонов выразительно повел носом (для его чувствительного обоняния легкий запах водки в кабинете был неприятен) и подмигнул. Бойцы заулыбались.
– Я пойду, Николай Иваныч… – Спиридонов перевел взгляд на Ежова. – У меня еще дел полно. Надо договориться о встрече с товарищем Сталиным. Мой вам совет – поступите так, как я вам говорю. И еще…
Он подошел ближе, и нарком Ежов, чьим именем пугали не только младенцев, съёжился, словно пытаясь сжаться в точку. Спиридонов с презрением посмотрел на него и впервые за долгие годы сказал без своей привычной тактичности:
– Вы не только мозгляк, но и в спорте вообще и в борьбе в частности ни хрена не разбираетесь. Спорт без конкуренции – ничто, но конкуренция бывает разная. Бывает честная конкуренция, борьба без ненависти. Таким и должен быть советский спорт – с одной стороны, конкурентным и бескомпромиссным и одновременно честным и взаимно уважительным. Я верю, что когда-нибудь таким он и будет. Эх, смельчак… не бойся, руки об тебя пачкать мне нет резона. Сегодня победил ты, но в каждом поражении есть начало победы, хотя тебе с твоими куриными мозгами этого не понять… – Сказав так, Спиридонов, четко, по-военному, развернувшись на каблуках, вышел, сопровождаемый восхищенными взглядами бойцов НКВД.
* * *Из приемной наркома Спиридонов по ЗАСу[55] через кремлевский коммутатор позвонил Власику:
– Коль, мне срочно нужно видеть Хозяина… – Спиридонов, возможно, и был «оторванным от реальности спецом», но режим работы генерального секретаря ему был хорошо известен. – Есть возможность?
– Сам сейчас на совещании, – сказал Власик. – Освободится часа через полтора. Я вышлю машину. Вы, я вижу, на Лубянке? Может, сразу осназовцев подбросить?[56]
– Да-да, и пару «Т-35»[57], пожалуйста. – Несмотря на общую трагичность ситуации, Спиридонов нашел в себе силы улыбнуться. – Нет, ничего такого, но подумай, нельзя ли к тебе в штат пристроить трех энкавэдэшников?
– Кого? – спросил Власик.
– Гареева, Кислицкого и Усманова, – по памяти назвал Спиридонов.
– Кислицкого не знаю, – ответил Власик, – но, коли вы за них ручаетесь, пристроим. А что случилось?
– Товарищ нарком вспылили и желали меня арестовать, – ровным голосом сообщил Спиридонов. – Конечно, ничего у него не вышло, но, боюсь, с ребят шкуру он спустит.
– Ого! – отозвался Власик. – Как нарком? Не сильно физию почистили? Узнать еще можно или нужно новую личную карточку заполнять?
– За кого ты меня принимаешь, за троцкиста? – вздохнул Спиридонов. – Я совслужащих не бью, особенно по постным дням. Но вообще, Коль, ситуация паршивая. Так что к Сталину мне нужно чем быстрее, тем лучше.
– Так куда машину присылать? – уточнил Власик.
– Я сейчас домой заскочу… Туда и присылай.
* * *Варя ждала его на пороге.
– Слава богу! – вырвалось у нее. – Я так боялась…
– Чего? – спросил Спиридонов нейтрально.
– Знаете, что в стране творится сейчас? – продолжила она с тревогой, но Спиридонов слушал ее, думая о другом. О том, может ли он осуждать ее за этот невероятный поступок, почти предательство.
Наверно, нет. Когда он увидел ее, когда вдохнул запах ее волос, его решимость куда-то исчезла. В том, что случилось, виноват был только он сам. Это он хранил опасный блокнот, это он позволил мелким, недостойным чувствам разорвать его дружбу с Ощепковым. Перекладывать свою вину на хрупкие Варины плечи было недостойно, не по-мужски.
– Да-да, – сказал он. – Людей хватают прямо на улицах. Слышал о таком. Но ведь к нам-то это не относится, правда?
И он внимательно посмотрел ей в глаза. Она не отвела взгляда:
– А все равно береженого Бог бережет.
– Как-то вы слишком много стали говорить о Боге, Варюшка, – заметил он ей, переходя на «вы». Варя промолчала, и тогда он продолжил: – Мне надо будет кой-куда отъехать еще. Вот вам ключ от столика, принесите, пожалуйста, мой старый блокнот.
Где-то в глубине души у него жила надежда, что все это ошибка, что Варя тут ни при чем. Если бы она попыталась сыграть непонимание, он бы поверил ей, точнее, сделал бы вид, что поверил. Его блокнот в руках Ежова пах не просто духами. Он пах Варей. Даже не так – он пах его любовью к ней…
Она не стала отпираться. Она никогда ему не лгала и сразу поняла, что он знает…
– У меня не было другого выхода, – тихо сказала она. – Иначе они забрали бы вас…
– И вас не смущает, что они приговорили к смерти ни в чем не повинного человека? – так же тихо спросил Спиридонов.
– Нет! – Она вскинула голову, и ее глаза блеснули в полумраке коридорчика. – Я сделала это для того, чтобы с вами ничего не случилось. И сделала бы это опять. Я и сама бы пошла под пулю, и любого под нее толкнула, лишь бы вы были живы. Наверно, меня тоже следует раздавить, как мокрицу[58], да?
Спиридонов заметил слезы, текущие у нее по щекам.
– Не мне вас судить, – ответил он. – Если с Ощепковым что-то случится, прежде всего это будет моя вина. И я этого себе никогда не прощу.
В парадном открылась дверь.
– Я сейчас поеду и попытаюсь все исправить, – сказал Спиридонов. – Ложитесь, пожалуйста, спать. Не знаю, когда я вернусь.
– Но вы вернетесь? – спросила она. Спиридонов кивнул и вышел на площадку. По лестнице навстречу ему поднимался водитель Власика.
* * *Камера внутренней тюрьмы на Лубянке была небольшой, примерно три на четыре метра. Изначально она была рассчитана на четырех человек, но сейчас на нарах ютились двенадцать. За стенами тюрьмы стоял октябрь, но в камере было душно и жарко. Если бы кто-то задержался на этих нарах на месяц, то узнал бы, что с наступлением морозов жару моментально сменяет адский холод.
Но больше двух-трех дней в камере внутренней тюрьмы никто не задерживался.
От таких же перенаселенных камер Бутырской тюрьмы и Матросской тишины внутренняя тюрьма Лубянки выгодно отличалась контингентом. Здесь не было блатных и уркаганов – только «политические», как правило, уже хорошенько «попрессованные» следаками. Потому, когда дверь скрипнула, чтобы впустить нового узника, заключенные не бросились на него, как голодные волки, более того – многие на него вообще не среагировали. Кто-то, обессиленный и измученный, спал, кто-то просто ушел в себя, лишь двое или трое без особого интереса взглянули на собрата по несчастью, и лишь один откликнулся на его появление.
Этот небезразличный заключенный был пожилым мужчиной с жидкой бородой и залысинами. Опущенные уголки больших глаз и слегка вьющиеся волосы придавали ему сходство со спаниелем. Впрочем, один глаз мужчины заплыл, а перебинтованные кровоточащей тряпкой пальцы правой руки не сгибались.
Мужчина насколько мог быстро подбежал к новенькому и подставил ему плечо.
– Кто вы? – спросил он. – Что с вами?
– Сердце, – выдавил из себя вновь прибывший, опускаясь при помощи мужчины на жесткие нары. – Василием меня зовут.
– Васенька, ты посиди, – сказал мужчина, – постарайся отдышаться. Я попробую доктора позвать.
Василий кивнул. Мужчина подошел к двери и стукнул по ним слабыми руками. Маленькое зарешеченное окошко приоткрылось.
– Кто балаганит?! – прорычал голос из-за двери. – А, ты, поп. Ну чего надо? Принести епитрахиль?
– Тут человеку плохо, – сказал мужчина, бывший, вероятно, священником. – Сердце у него.
– Хорошо, а стучал-то чего? – спросили из-за двери.
– Доктора бы ему надо… – упавшим голосом попросил священник.
За дверью заржали:
– Ща, вот консилиум соберем.
– Но он умереть может! – возмутился священник.
– Да и пусть подыхает, вот и вся недолга, – лениво ответили из-за двери. – Одним врагом народа будет меньше…
– Что ж вы за люди такие… – прошептал священник. – Неужели вас не мать родила?!
– Когда мать меня рожала, вся губерния дрожала, и с родильного покоя мамка сразу же сбежала, – продекламировали из-за двери. – Вот что, поп, еще раз нас потревожишь – и помощь врача понадобится тебе. Уварил?
Окошко захлопнулось.
Священник устало вернулся на нары.
– Не могу я помочь вам, не врач я. И в камере нет врача.
Василий шумно, со свистом дышал. Сначала казалось, что он не слышит священника, но потом он тихо сказал:
– Вы священник?
– Да, – ответил мужчина, – протоиерей Зосима, к вашим услугам.
– Приготовьте меня, – попросил Василий еле слышно. – Можете?
У отца Зосимы не было ничего, что нужно: ни облачения, ни Святых Даров, ни наперсного креста… ни времени, ни силы – только одно. Единое на потребу.
– Да, – твердо сказал он. – Подождите, не умирайте, пожалуйста, я сейчас.
Отец Зосима полез дальше по нарам, расталкивая лежащих и о чем-то их спрашивая. Вернулся он с мятой жестяной кружкой, на дне которой было немного воды, и найденным в шконке заплесневелым и погрызенным куском сухаря. Службу он помнил наизусть и ни разу не сбился.
Василий шумно дышал, кожа его побледнела до серости, губы казались черными полосками, чернота залегла вокруг глаз. Отец Зосима в какой-то момент понял, что плачет. Он выслушал исповедь, очень короткую – у новенького не было сил на подробности.
После причастия заплесневелым, засохшим хлебом и затхлой водой причащенный посмотрел на священника:
– Жаль, не увидеть мне ни Маши, ни детей… ни друзей.
– Я передам им, что вы поминали их. Если смогу, – пообещал священник.
Василий посмотрел на него гаснущим, но все еще ясным взором:
– Вы сможете. У вас вода становится кровью Христовой. Пусть скажут Вите, что я знаю… он поймет.
– Я передам, – повторил священник, держа заключенного Василия за руку. Вскоре он понял, что пульса под его пальцами нет.
* * *Неброское приземистое здание стояло в еловом лесу. Всматриваясь в темноту за окном, когда машина задержалась у небольшого домика охраны, Спиридонов увидел только лес и ровную, как стрела, новую дорогу, скудно освещенную редкими фонарями. Заехав на территорию, машина, чуть прокатившись, остановилась на площадке рядом с невзрачным строением.
Во дворе его встречал Власик. Спиридонов впервые видел его в форме и впервые, несмотря на неяркое освещение, заметил седину у него на висках.
– Идемте, я проведу вас, – сказал Власик, пожав ему руку. Спиридонов пошел за ним. «Так Данте шел за Вергилием», – стукнуло ему в голову. Окружавший их полумрак дополнял ассоциацию с прогулкой по кругам ада.
Через веранду и крохотный тамбур они попали в просторную прихожую, облицованную светлым деревом. Простая вешалка во всю стену, ростовое зеркало и несколько тумбочек составляли всю ее обстановку.