Ощепков помолчал, глядя на перепляс язычков пламени под чайником. Спиридонов задумчиво вертел в пальцах пачку «Кино», пообтертую и помятую.
– Война изменила все, – продолжил Ощепков. – Хотя могла и ничего не изменить, поскольку генералитет наш в то время страдал просто поразительной близорукостью. Впрочем, это и неудивительно в свете вскрывшихся в Империалистическую войну фактов…
– Каких? – насторожился Спиридонов.
Ощепков посмотрел на него удивленно:
– Ну как же… это еще царская контрразведка установила. В пятнадцатом, если мне память не отшибло, или в шестнадцатом. Распутин жив был еще. Вскрыли тогда целую сеть в Генеральном штабе и Ставке. За хорошие деньги фактически на кайзера работали, хотя кайзер там не последней инстанцией был, деньги из-за океана капали. Всех не успели вычистить, они государя раньше достали. А, ну какое это имеет значение? – отмахнулся Ощепков. – Я о другом сейчас: в общем, генералов наших, как котят, приходилось носом тыкать в факты совершенно очевидные. Но тут, к счастью для Свирчевского, произошло нечто, что изменило отношение Куропаткина и компании к «прожектам» штабс-капитана. Мне кажется или чайник парит уже?
– Кажется, – улыбнулся Спиридонов.
– Жаль, – ответил Ощепков. – Пить хочется.
– Скоро уж, – успокоил его Спиридонов. – Так что за оказия-то случилась?
Ощепков улыбнулся:
– Артурцы, славные ребята, в Волчьих горах японца отловили. Казачьим разъездом, взяли врасплох. Но одного нашего тот все-таки уложил, зато другой его утихомирил, да еще и не насмерть, а так, чтоб допросить можно было. Не слыхали про такой случай?
Спиридонов вспомнил сосредоточенное лицо Гаева, готовящегося к прыжку через полуразрушенную стену фанзы, вспомнил штык его берданки, покрытый его же кровью.
– Должно быть, это случилось после моего пленения, – сказал он глухо, думая о том, что Ощепков, черт возьми, прав и их пути действительно непостижимым образом связаны. – Казаки вообще молодцы, смелые, решительные, словно у каждого обойма запасных жизней.
– Говорят, это в самом начале было, – удивился Ощепков. – Едва ли не сразу после начала блокады. Как бы то ни было, японец остался жив, и его даже сумели переправить в Харбин и сдать тамошней контрразведке, которую как раз возглавил не абы кто, а новоиспеченный генерал Данилов.
– Толку-то от него, – возразил Спиридонов. – В Артуре человека, сносно по-японски говорящего, днем с огнем не сыскать было…
– Вот именно, – подмигнул Ощепков. – Да только наш японец прекрасно говорил на русском и на китайском. Выяснилось это в Артуре еще – казак, что его поймал, предварительно угостил его пулей в спину, к вечеру у него горячка началась.
– У казака? – уточнил Спиридонов с каменным лицом.
Ощепков глянул на него непонимающе:
– У японца, конечно… тьфу, пропасть, вы шутите! Совсем как японец! – Ощепков рассмеялся так заразительно, что заставил усмехнуться и Спиридонова. – Я-то думал, что вы не умеете!
– Тогда мы квиты, – просветлел лицом Спиридонов. – И что ж он вам там напел?
– Поначалу молчал, как карп из императорского пруда в Бейджине, да только в багаже у него нашли русские документы, а еще бумагу, кисти и тушь. Вскоре стало ясно – пленный получал донесения от агентов и переводил их на японский с русского и китайского.
Документов было много, и написаны они были разными людьми, так что еще до признательных показаний японца, данных им под давлением неопровержимых доказательств, стало ясно – в российском тылу действует разветвленная шпионская сеть. Но самое интересное было дальше – выяснилось, что японское правительство для подготовки своих связных использовало русскую семинарию в Токио. – Ощепков вздохнул и добавил: – Как правило, тут начинается непонимание, поэтому сразу объясню – в семинарии не готовили агентов. Только связных, так называемых «драгоманов», бесполезных без наличия сети конечных агентов. Говорю потому, что слишком велик соблазн ставить отцу Николаю в вину действия против России. Бедный святитель! Ото всех-то ему доставалось при жизни: от японцев – за то, что русский, от русских – за то, что учит японцев.
– А он, по-вашему, был не в курсе происходящего? – спросил Спиридонов с показным равнодушием.
– Ну, он же не слепой был, – улыбнулся Ощепков. – Конечно, все знал. Но у него была совсем другая задача, ее он и решал. Знаете, не завтра, не через десять лет, может, и не через сто, но дерево, посаженное отцом Николаем, вырастет. Разрушить отношения и начать вражду очень легко. Нет ничего проще. А вот выстроить отношения, наладить доверие – намного сложнее.
– Доверие – материя слишком тонкая, – отвечал Спиридонов. – У России еще Порт-Артур не зажил.
– Он не зажил еще у вас, Виктор Афанасьевич, – все так же улыбаясь, сказал Ощепков. – И тем не менее вашим учителем был японец. Довольно пока, давайте я вам все-таки доскажу, как я попал в Японию, а то так мы и до полуночи досидимся, а меня все-таки жена ждет.
Спиридонова толкнуло в грудь чувство неловкости. Действительно, он отрывал Ощепкова от больной супруги, которая, как и все больные, нуждалась не только в уходе, но и в том, чтобы рядом был кто-то близкий.
– Да-да… не будем растягивать… Так что там с японцем? – торопливо спросил он.
– После того как он раскололся, Свирчевский передал Генштабу целый пакет документов – с материалами, которые нашли у японца, с протоколами его допросов и, конечно, его собственными выводами. И тут ситуация развернулась на сто восемьдесят градусов…
Ощепков снял с примуса закипевший чайник, закрутил вентиль, погасив синевато-зеленоватое пламя, и стал наливать кипяток Спиридонову в кружку, куда тот уже сыпанул заварки.
– Помните строчку: «Храни нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь»? Так вот… Те, кто раньше ставил Свирчевскому палки в колеса, внезапно оказались наибольшими радетелями его талантливых проектов. Каждая сволочь, именуемая по уставу высокоблагородием, подавала реляцию, что именно она неоднократно настаивала на серьезном рассмотрении этих проектов! Да и Бог бы с ним, тем более что Ипполит Викторович никогда не был тщеславен и за дело болел больше, чем за звезды на погонах да ордена в петлицах. Вот только эти самые сволочи, сумевшие забраться по табельной лестнице выше Свирчевского, начинали мнить, что они куда лучше понимают в его идеях. И «творчески дополнять» оные своими никому даром не нужными инициативами. Впрочем, пока бюрократический локомотив разворачивался, война успела закончиться и в Портсмуте подписали мир. Однако локомотив уже развернулся и двигался в нужном Свирчевскому направлении, рискуя догнать его и раздавить.
Ипполит Викторович, между прочим, на все это обращал категорически мало внимания. Даже тогда, когда ему еще никто ничего не разрешал, он с настойчивостью одержимого проводил в жизнь свой проект. Еще до войны ему удалось связаться с отцом Николаем и сосватать ему двух казачат – Романовского и Легасова, из своих воспитанников. К сожалению, ничего путного из этого не вышло, началась война, и домой ребята вернулись только в шестом… и сразу попали в объятия штабс-капитана, став дополнительными козырями в его игре. Романовского и Легасова приняли на ура, и они сразу же показали свою полезность настолько, что местное начальство, уступив Свирчевскому при поддержке тяжелой артиллерии в виде генерала Данилова, отрядило первого в Японию к владыке Николаю.
Сложные, прямо скажем, были у них переговоры: Свирчевский просил принять в семинарию хотя бы десяток парней из России. Отец Николай резко возражал: дескать, его задача – готовить православное духовенство для японского народа, а не шпионов для Генштаба. Если японцы о чем-то таком пронюхают, то миссии конец, а это означает, что целая страна погрузится во мрак неверия. Как будто мало нам войны между нашими народами!
Свирчевский, будучи прямым от природы и никаких авторитетов не признававший, даже поскандалил с отцом Николаем, дескать, японских шпионов готовить ему не зазорно. На что тот спокойно ответил, что одним ножом можно и хлеб резать, и человека, так виноват ли кузнец, если изготовленным им ножом кого-то зарежут? Он не учил никого воевать против России; наоборот, большинство его питомцев не видели в России врага, чем вызывали дикое раздражение у японских националистов. Он даже дал Свирчевскому целый тюк газет, в которых на него и всю Русскую миссию писали пакости. На что Свирчевский резонно заметил, что, если бы он умел читать по-японски, у него не было бы повода тревожить владыку своими проектами. Отец Николай не отступал и пересказал многое из того, что печаталось, не выбирая притом выражений и не смягчая острых углов. Пока он это делал, Свирчевского осенило.
Ощепков остановил повествование, задумчиво глядя на кипяток в своей кружке – заварку он в нее, в отличие от Спиридонова, не положил.
Ощепков остановил повествование, задумчиво глядя на кипяток в своей кружке – заварку он в нее, в отличие от Спиридонова, не положил.
– Видите ли, я думаю, что, если бы Ипполит Викторович занялся дзюудо, он намного бы опередил и меня, и вас, – продолжил он, аккуратно выливая кипяток обратно в чайник. – У него был такой же склад ума, но куда лучшая реакция и огромная воля к победе. А еще он умел заражать своими идеями. Когда владыка закончил цитировать тактичную японскую прессу, Ипполит Викторович заявил, что, вообще-то, это идеальное прикрытие.
– Владыка, – сказал он, – я говорил с Романовским и Легасовым, и оба они отзываются и о вас, и о школе крайне хорошо. Это непорядок.
Признаться, Свирчевский сумел изрядно удивить отца Николая, который вполне нормально бы воспринял даже появление в своей келье Ангела Господня. Он попросил его не церемониться с учениками, которых он будет присылать. Требовать, чтобы те ходили только в японском платье, ели только японскую еду, говорили даже между собой по-японски, а главное – при малейших обстоятельствах карать самым жестоким образом. В общем, когда я обо всем этом узнал, я был тоже поражен – это была на редкость удачная операция прикрытия, идеально выстроенная и реализованная.
– Вам не кажется удивительным, что я так захваливаю Свирчевского? – спросил Ощепков, наконец положив себе в кружку заварки и залив ее слегка остывшим уже кипятком. Спиридонов отрицательно покачал головой, отхлебнул из кружки и поморщился: чай был неслащеный, словно у Дзержинского.
Ощепков заметил гримасу Спиридонова и пододвинул к нему жестяночку с рафинадом:
– Тоже любите сладкое? Берите сколько душе угодно, я и сам сластена. Сахар – пища мозга; я, бывает, возьму рафинадину и посасываю, ровно леденец.
– Так почему мне это должно показаться странным? – спросил Спиридонов, скромно положив себе два кубика желтовато-коричневатого сахара.
Ощепков взял сразу три.
– Добавляйте, сахар здесь не особенно сладкий, хоть и свекольный, да из местной свеклы, не шибко сахаристой. Климат такой…
Почему, спрашиваете? – вернулся он к делам былым. – Потому что я участвовал в этой операции, и это ко мне штабс-капитан просил относиться так, как я описал. Впрочем, в моей жизни это был далеко не последний подобный случай, и на фоне всего остального в миссии ко мне относились весьма даже мягко. По сравнению с родным домом и теплом материнской любви… – Ощепков мягко улыбнулся. – Так что, отправляя меня в Японию, Свирчевский отправлял меня отнюдь не на курорт. К его чести, скажу – он меня предупредил, что легко не будет. Но сказал лишь: «Дерзай, казак, в атаманы выйдешь!» Пришлось дерзать…
Глава 4 Такой жесткий «мягкий путь»
– Не стану описывать все те трудности, с какими столкнулся Свирчевский в процессе реализации своего плана, – продолжил Ощепков, пока Спиридонов, подсластивший свой чай, пил его небольшими глотками – чай еще не успел остыть. – Скажу лишь, что из первой группы семинаристов лишь шестеро были «его людьми», остальные были навязаны различного уровня чинушами.
Ощепков улыбнулся:
– Я не зря сказал, что из Ипполита Викторовича вышел бы превосходный дзюудоку. Уж как он умел использовать даже, казалось бы, несомненные препятствия в своей работе! Шестеро «засланных казачков» обеспечили ему нужный уровень шума вокруг русских в миссии, и этот шум усыпил бдительность наших японских друзей. Для пущего эффекту Свирчевский окольными путями заманил к владыке одну лишенную тормозов даму – эмансипэ, сотрудничавшую с рядом либеральных изданий. Вам знаком этот типаж? Нет ничего омерзительнее наших борцов за либеральные ценности. В них абсолютная беспринципность органически сочетается с самой паскудной продажностью. Они низвергают величие лишь по той простой причине, что сами являются архиничтожествами. Они стремятся все светлое сделать серым, все яркое – сбросить во мглу, они радуются клопу, найденному на шелковых простынях, и готовы расцеловать грязь, если грязь на иконе. Им ровным счетом все равно, на что плевать – на портрет Государя или на революционное красное знамя, лишь бы это было нечто, что символизирует величие их Родины. Величие Родины их бесит больше всего, ведь в великой стране они становятся незаметными и незначительными. Потому таковые посылали поздравительные адреса микадо по случаю Цусимского боя и приветствовали войска Антанты, оккупировавшие Советское Приморье.
«Ох и непросто с таким языком будет в Москве Ощепкову! Опасно даже… – подумал тут Спиридонов, прихлебывая из кружки, – а в Питере и подавно…» Потому, отставив кружку и доставая пачку «Кино», сказал:
– Василий Сергеевич, еще раз хочу предупредить вас. Я буду ходатайствовать о переводе вас в Москву; более того, насколько возможно, я попытаюсь ускорить этот процесс, ибо, как вы понимаете, он займет время…
Это решение он принял еще на татами, но все равно следил за реакцией визави. Ему очень не хотелось бы увидеть сейчас торжество, триумф. Это могло бы бросить тень на только-только прояснившийся в его глазах образ, это могло бы разрушить их нарождающееся взаимопонимание. Он ожидал от нового друга предельной откровенности, но и сам готов был быть с ним откровенен.
Он очень не хотел, чтобы эти ожидания не оправдались, и пока Ощепков его не подводил. Не подвел и на этот раз: никакого триумфа, никакого торжества в его взгляде не было, только облегчение.
– Но я вас искренне прошу: никогда больше так не откровенничайте с незнакомыми людьми! Это опасно, и не только для вас. Если ваша жизнь и ваше благополучие вам не дороги, подумайте обо мне.
На самом деле Спиридонову было как раз плевать на свою судьбу, но он полагал, что Ощепков как человек с открытой и немного детской душой не станет рисковать благополучием другого человека.
Ощепков поспешил его успокоить:
– Да что вы, Виктор Афанасьевич, мне ведь не пять лет! Хотя я и в пять лет не был таким наивным. Не думайте, что я столь же откровенен с каждым встречным и поперечным!
Он отхлебнул чаю, отставил кружку и улыбнулся обезоруживающей улыбкой:
– Просто вы мне не чужой.
Спиридонов был удивлен, но виду не подал. Тщетно: Ощепков понял, что удивил собеседника, и заулыбался еще приязненнее.
– Помните то чувство, что появилось у вас незадолго до нашего поединка? Когда вы поняли, что сейчас выйдете со мной на татами? Чувство причастности одному миру, чувство единения. Обнимем друг друга и будем говорить, братие… Впрочем, вы же не верите в Бога. Но может ли быть объятие более крепкое, чем между единоверцами?
Спиридонов задумчиво кивнул. Это не было откровением, но ему было приятно услышать подтверждение того, что дотоле он понял интуитивно.
– А я понял это еще раньше, – продолжал Ощепков, – на вокзале, когда увидел вас, стоя под липой. У вас все выдает причастность к миру дзюудо – и взгляд, и движения. Но никто этого не замечает, как и во мне, кроме своих. А некоторые могут заметить еще до того, как ты вообще узнаешь, что существует «мягкий путь»…
* * *Спиридонов вспомнил Фудзиюки и вздохнул. А Ощепков продолжил:
– Мы с вами, Виктор Афанасьевич, что ни поворот в рассказе, то отвлекаемся, заметили? Эдак я и до рассвета не уложусь со своей сагой. Жена тревожится уже, поди…
– Так, может быть, перенесем на завтра? – с готовностью предложил Спиридонов.
– Да нет, пожалуй, доскажу, только вкратце, – потер ладони Ощепков. – И спасибо вам.
– За что это? – не понял Спиридонов.
– За то, что решили за меня ходатайствовать, – серьезно ответил Ощепков.
– Полноте, я еще ничего не сделал, – открестился от благодарности Спиридонов. – Да и сами вот говорите, мы из одного мира с вами. Возможно, вы поняли это раньше, но я тоже понял.
– Я знаю, – ответил Ощепков. – Итак, я оказался в семинарии, но не в составе русской группы, а как бы сам по себе. Дело в том, что Свирчевский возлагал на меня особые надежды. Сам того не зная, я все свое детство «проходил особую подготовку». Ценнейшим элементом этой подготовки было то, что я был совершенно одинок на этом свете. Свирчевский предусмотрительно удалил от меня всех, к кому я мог бы привязаться, – кроме моих друзей по играм, тоже участвовавших в его программе. Вам это, возможно, покажется чудовищным, но мое детство, моя дружба с Трошей, обучение у Фукурю – все это было подготовкой. Яслями разведчика, как изволил выражаться штабс-капитан. Потому я и прибыл один, инкогнито с Сахалина, с виду – несчастный сирота, который просто ищет место под солнцем. Свирчевский понимал, что его группу японцы будут плотно опекать, а на меня и внимания не обратят. Что им сирота, не имеющий отношения к Военному ведомству?
О том, что мое обучение будет суровым, Свирчевский меня предупредил, но, видимо, владыка суровость понимал как-то по-своему. Я не слышал от него ни единого выговора за весь период моего обучения; порой меня даже хвалили, и не только приватно. Но поблажек мне никаких не делали, да я их и не требовал.