Обычно мне удается сохранять надежду на то, что в хаосе и боли есть смысл, а истина и красота в конечном счете победят. Но это становилось все труднее по мере приближения моего дня рождения.
Все, кого я знаю, были удручены президентством Буша, в особенности – героической военной деятельностью нашей страны за океаном. Обычно мне удается сохранять надежду на то, что в хаосе и боли есть смысл, а истина и красота в конечном счете победят. Но это становилось все труднее по мере приближения моего дня рождения. Буш украл у нас так много с самого начала правления, но в особенности – с тех пор, как начал воевать с Ираком! В иные утра я просыпалась, пришпиленная к кровати печалью и разочарованием. Одна подруга позвонила поздравить меня с днем рождения, и я припомнила слова, сказанные ею много лет назад, когда мы читали в журнале «Ярмарка тщеславия» статью об интрижке Гитлера с его племянницей. «Я сыта Гитлером по уши!» – с ненавистью сказала Пегги, швырнув журнал на пол. Я была по уши сыта Бушем.
Неужто люди из Белого дома никогда не слыхали слова «карма»? Они ложью заставили страну вступить в войну, бряцая оружием, пересечь границы другого государства, пытаясь навязать свою форму правления суверенному государству без какого бы то ни было международного соглашения или законного обоснования. Затем принялись убивать безнадежно бедных людей ради непристойно богатых. А потом нам было велено, точно проказливым подросткам, воздерживаться от разговоров о том, что это аморальная война, создавшая катастрофический прецедент, ибо поступать так – значит оказывать помощь и дарить утешение врагу.
Пока я думала обо всем этом, позвонил мой друг-иезуит Том. Обычно он звонит, чтобы пересказать последние слухи о моем психическом разложении, пьянстве или распутстве, о том, как всем плохо от знания, что я демонстрирую все свои женские прелести соседям. Но на этот раз он позвонил, чтобы поздравить с днем рождения.
– Как нам пережить все это безумие? – спросила я. На пару мгновений воцарилось молчание.
– Левой, правой, левой; дышать, – ответил он.
Отец Том любит пустыню. Как и некоторые мои друзья. Они любят небеса, втягивающие тебя в бесконечность, точно океан. Любят безмолвие и то, как пульс пустыни начинает звучать, подобно звону, который издает палец, если вести им по краю хрустального бокала. Обожают эту пугающую красоту: змей, ящериц, скорпионов; обожают пустельг и ястребов. И замирают при виде мозаики вылизанной водой гальки на пустынной подложке или маленьких камешков, отбрасывающих огромные волшебные тени.
Мне пустыня нравится дозированно: изнутри машины с задраенными стеклами и запертыми дверцами. Я предпочитаю пляжные курорты с обслуживанием в номере. Но либералы уже несколько лет пребывают в пустыне, и в иные дни я с трудом понимаю, за что молиться. За мир? Ладно, допустим.
Не знаю, верю я в Бога или нет… Но главное – привести себя в такое состояние ума, которое близко к состоянию молитвы.
Так что утром своего дня рождения, поскольку молиться я не могла, сделала то, что однажды рекомендовал Матисс: «Не знаю, верю я в Бога или нет… Но главное – привести себя в такое состояние ума, которое близко к состоянию молитвы». Я закрыла глаза и притихла. Пыталась быть похожей на мать Марию – с дредами и больной спиной.
Но через считаные секунды уже лихорадочно хотела включить телевизор. Я была в ломке: хотелось новой порции ругани от репортеров – и пагубного ликования по поводу того, что было великой победой для Джорджа Буша. Итак, мы не смогли найти это дурацкое оружие массового поражения – пик-пик-пик… Я не включила телевизор. Продолжала держать глаза закрытыми – и чувствовать себя безумицей, осознав, как мне необходимы эти пять минут Си-эн-эн. Слышала, как за окном поют птицы – и это было как китайская пытка. Потом вспомнила тот уик-энд, когда одиннадцать миллионов людей во всем мире вышли на марш за мир, вспомнила, как радостно было входить в число создателей этого великого действа. Мой пастор Вероника говорит, что мир – это радость в состоянии покоя, а радость – это мир, твердо стоящий на ногах; в тот уик-энд я ощущала и то и другое.
Я лежала на полу с закрытыми глазами – так долго, что моя собака Лили подобралась и начала встревоженно вылизывать меня. Это развеселило. «Что ты приготовила мне на день рождения?» – спросила я. Она начала покусывать мою голову. Это помогло. Не знаю, кто сумеет вывести нас из безумия и варварства: сейчас я растеряна. Но знаю, что в пустыне надо держаться подальше от жгучего солнца. Выходишь в путь или ранним утром, или в вечернюю прохладу. Ищешь оазис, тень, безопасность, свежесть. Там есть все оттенки зелени и золота. Но я лишь притворяюсь, будто думаю, что это красиво: я нахожу пустыню страшной. Хожу по яичным скорлупкам, затаив дыхание.
Я перезвонила Тому.
Он слушал молча. Я попросила его сказать мне что-нибудь хорошее.
Он задумался.
– Ну, – проговорил наконец, – у меня цветут кактусы. На прошлой неделе они еще были уродливы и похожи на рептилий, а теперь взрываются красными и розовыми соцветиями. Цветут не каждый год, так что приходится любить сейчас.
Начинаем с доброты к себе. Дышим, едим. Помним, что Бог присутствует везде, где страдают люди. Бог здесь, с нами, когда мы несчастны, – и Он там, на полях войны. Страдания невинных притягивают Его.
– Ненавижу кактусы, – ответила я. – Хочу знать, что делать. С чего начать.
– Начинаем с доброты к себе. Дышим, едим. Помним, что Бог присутствует везде, где страдают люди. Бог здесь, с нами, когда мы несчастны, – и Он там, на полях войны. Страдания невинных притягивают Его. Дети, убитые американскими бомбами, не брошены богом.
– Ну, выглядит как раз так, что брошены, – возразила я. – Для их родителей это определенно так.
– И Христос казался покинутым на кресте. Это выглядело как победа римлян.
– Как нам помочь? Как не лишиться разума?
– Заботьтесь о страдающих.
– Я не могу поехать в Ирак.
– Несчастные есть и здесь.
После этого разговора я съела несколько шоколадок. Потом попросила Бога помочь мне быть полезной. И впервые почувствовала, что мои молитвы отосланы и приняты – как электронные письма. Пыталась сотрудничать с благодатью, то есть не включала телевизор. Снова просила Бога помочь. Проблема с богом – по крайней мере, один из пяти раздражающих факторов общения, – в том, что Он редко отзывается сразу. Это может занять дни, недели. Похоже, некоторые понимают, что жизнь и перемены требуют времени. Чу Эн-лай, когда его спросили: «Что вы думаете о французской революции?» – на минуту задумался и ответил: «Пока слишком рано говорить». Я же, напротив, принадлежу к личности с мгновенными реакциями. Бушу потребовалось несколько десятилетий, чтобы уничтожить иракскую армию за три недели.
Но я молилась: помоги мне. А потом поехала в супермаркет, чтобы купить себе вкусностей на праздничный ужин. В магазине радостно общалась со всеми, особенно с пожилыми людьми, – и просветлела. Когда кассирша закончила рассчитывать мои товары, то взглянула на чек и воскликнула:
– Эге! Да вы выиграли окорок!
Я была огорошена: просила о помощи, а не об окороке! Это меня расстроило: что, скажите на милость, мне делать с десятью фунтами соленого розового ластика? Я редко его ем. От него пучит.
– Ого, – произнесла я. Кассирша была так рада, что и я изобразила ликование.
Как это прекрасно!
В складское помещение магазина отрядили за моим окороком грузчика. Я стояла в тревожном ожидании. Мне хотелось домой, чтобы начать заботиться о страдальцах или включить, наконец, Си-эн-эн. Я едва не предложила кассирше присудить наградной окорок следующему покупателю. Но по какой-то причине стояла и ждала. Если Бог дарит окорок, было бы безумием не принять его. Может быть, это окорок божий, который принимает на себя грехи мира…
Десять минут я прождала того, что назвала про себя «этим гребаным окороком». Наконец грузчик вручил мне сверток размером с кошку, я, изображая радость, сунула его в тележку и пошла к машине, пытаясь сообразить, кому эта штука может понадобиться. Подумывала о том, чтобы выбросить сверток из окошка машины возле какого-нибудь поля. И так глубоко задумалась, что впаялась тележкой в медленно рулившую по парковке машину.
Я принялась было извиняться, но тут обратила внимание, что машина эта – ржавая развалина, а за рулем – моя старая подруга. Давным-давно мы с ней обе сделались трезвенницами, и обе одновременно родили сыновей. У нее темная кожа и прямые волосы цвета застывшей смолы.
Она приоткрыла окошко.
– Привет, – сказала я. – Как твои дела? А у меня сегодня день рождения.
– С днем рождения, – ответила она и заплакала. Она выглядела опустошенной и истерзанной; спустя какое-то время, ткнула пальцем в указатель уровня бензина. – У меня нет денег ни на топливо, ни на еду. Я ни разу не просила о помощи друзей с тех пор, как стала трезвенницей, но сейчас прошу тебя мне помочь.
Я принялась было извиняться, но тут обратила внимание, что машина эта – ржавая развалина, а за рулем – моя старая подруга. Давным-давно мы с ней обе сделались трезвенницами, и обе одновременно родили сыновей. У нее темная кожа и прямые волосы цвета застывшей смолы.
Она приоткрыла окошко.
– Привет, – сказала я. – Как твои дела? А у меня сегодня день рождения.
– С днем рождения, – ответила она и заплакала. Она выглядела опустошенной и истерзанной; спустя какое-то время, ткнула пальцем в указатель уровня бензина. – У меня нет денег ни на топливо, ни на еду. Я ни разу не просила о помощи друзей с тех пор, как стала трезвенницей, но сейчас прошу тебя мне помочь.
– У меня есть деньги, – сказала я.
– Нет-нет, мне нужно только заправиться, – заторопилась она. – Я никогда никого не просила о милостыне.
– Это не милостыня, – возразила я. – Это мой подарок на день рождения. – Я сунула ей в руку наличные – все, что были. Потом полезла в тележку и протянула окорок – точно клоун, раздающий цветы. – Слушай-ка! – сказала я. – Ты и твои дети – вы любите окорок?
– Обожаем! – отозвалась она.
Она уложила его на переднее сиденье рядом с собой – нежно, словно собиралась пристегнуть ремнем. И еще немного поплакала.
Мы расцеловались на прощание через окошко ее машины. Возвращаясь, я думала о сезонных дождях в пустыне, о том, как выбоины в камне заполняются дождевой водой. Чуть позже уже видно, как резвятся там лягушки и быстро-быстро плодятся малюсенькие рачки – кавычки, танцующие макарену. И от запустения в мгновение ока свершается переход к изобилию.
Последний вальс
Эта история не о самом прекрасном рождественском подарке, какой я дарила или получала в своей жизни. Она – о лучшем подарке на день рождения и о том, как свет возвращается в этот темный мир.
Больше двадцати лет у меня была подруга, которую очень люблю, хоть и не сказать, что мы близки. Ее зовут Кэрол Вагнер, ей около 55. Мы встретились двадцать с лишним лет назад, когда она не раз подбирала меня, голосующую на обочине, и подвозила в Вест-Марин, где мы тогда жили. У нее были непокорные вьющиеся волосы, она была страстной читательницей – и скромной пролетаркой, работавшей на почте в Стинтон-Бич. Я немного побаивалась ее поначалу, потому что она, помимо прочего, состояла в школьном совете, где могла быть и неуступчивой, и вспыльчивой, но нам всегда нравилось болтать в машине. Она была насмешлива, умна и не терпела никакого вздора – все, что мне нравилось.
В ней есть прекрасная простота, ощущение человека прочного и истинного, который перенес массу утрат в жизни и имеет немало причин озлобиться – но не делает этого. Красота души видна была в ее лице: неуступчивая ироничная индивидуальность – одновременно отдаленная и бросающаяся в глаза. Дураков не переносила никогда, но помогла немалому числу людей преодолеть тяготы и невзгоды, поэтому ее любят и ценят. Людям просто нравилось видеть ее – хоть на улице, хоть на почте. Просто нравилось – и это такая редкость, и так чудесно, прямо какая-то алхимия.
В ней есть прекрасная простота, ощущение человека прочного и истинного, который перенес массу утрат в жизни и имеет немало причин озлобиться – но не делает этого.
Несколько лет назад Кэрол заболела лейкемией. Прошла стандартные медицинские процедуры, включая массированную химиотерапию. Она тряслась, и почернела, и потеряла свои непокорные кудряшки, и жутко мучилась от этого лечения. Но похоже, оно на какое-то время помогло. Обитатели Стинсон-Бич, где она жила, готовили для нее, и ходили по магазинам, и возили ее по врачам, и не давали скучать, и сдавали бесплатно ведра крови. Кэрол отринула несущественные аспекты своей жизни – просто сбросила с самолета, чтобы воспарить, и когда «химия» закончилась, построила жизнь заново. Потом было несколько обострений, и требовались новые раунды лечения, и жизнь снова обдиралась до выживания и исцеления – а потом она вновь строила ее заново. Можно было подумать, что Бог поможет ей – как полицейский-регулировщик приостанавливает дорожное движение, чтобы утята могли перейти улицу, но не тут-то было. Реальная жизнь подняла голову: некоторые из тех, кого Кэрол любила больше всего, тоже заболели, и она делала все, чтобы помочь им, одновременно пытаясь выздороветь сама. Но как говорит псалмопевец, радость водворяется наутро; так и было. Дочь Кэрол родила большого коренастого мальчишку, и нежная младенческая кожица оказалась целительной. Но псалмопевец не говорит о том, что под конец дня сумрак опустится вновь, а затем наступит ночь…
Кэрол отринула несущественные аспекты своей жизни – просто сбросила с самолета, чтобы воспарить, и когда «химия» закончилась, построила жизнь заново.
Когда я увидела ее на концерте, она делала все, что было важно – но мало сверх того. Жила с вопросом «что, если?..» – и неплохо справлялась. Возникало ощущение, что в частной жизни она по-прежнему крепка и вынослива, хотя и несколько смягчилась. Думаю, дело было в сладком голубоглазом малыше – но отчасти и в том факте, что рак «надламывает» оболочку человека, открывая ее для чего-то нового. Думаю, в Кэрол проникло знание о том, что она любима и защищена; она была благодарна за это знание, пусть и досталось оно горькой ценой.
Но потом ей стало хуже, рак вернулся – и, прибегнув к последнему средству, врачи сделали трансплантацию костного мозга. Люди из Стинсон-Бич снова сплотили свои фургоны вокруг беды. Готовилась и доставлялась еда, предлагались поездки с водителем, сдавалась кровь. Но анализы определили, что пересадка не помогла.
У врачей не осталось более методов, и все печалились, особенно Кэрол, которая так сильно любит свою дочь и маленького внучонка; но что остается после того, как докторам уже нечего делать? Если повезет, будешь продолжать жить. Так что, когда друзья начали заговаривать с ней о подробностях поминального вечера, ее главным желанием было… на нем присутствовать.
Так она и поступила. Несколько суббот назад закатила званый вечер в общественном центре Стинсон-Бич. Она хотела поблагодарить жителей городка за то, что они сделали, объяснить, что столько времени прожила она в относительном здравии только благодаря их поддержке: той еде, которую они готовили, той крови, которую они сдавали, тем детям, с которыми они сидели, чтобы родители могли обслуживать ее.
Это была и вечеринка, и церковная служба: мы шли туда с решимостью, с любящим сердцем и вниманием, что, собственно, и делает любое событие – священным. Атмосфера была одновременно праздничная и печальная, головокружительно-теплая.
Большой, похожий на амбар общественный центр обычно кажется огромным и безликим, и освещение там довольно неприятное. Однако в тот вечер горели лишь несколько главных люстр. В камине был огонь, и рождественские гирлянды на елке в углу, и свечи повсюду – и это давало замечательный сентиментальный свет, который мягко обволакивал каждого. Люди принесли для Кэрол целую гостиную: диваны, циновки, большие удобные кресла. Я высмотрела ее в самом центре толпы. (Их оказалось сотни две-три – вместо тех пятидесяти, которых она ожидала.) На ней было пурпурное бархатное платье, и выглядела она замечательно. Теперь волосы стали короче, седеющие кудряшки прижались к голове – и она уже не походила на себя, прежнюю: твердое стало мягким, неуступчивое – нежным, сухое вновь превратилось в сочное.
В одном углу играла группа музыкантов, и люди беседовали с чрезвычайной живостью, словно говоря: «В эту минуту мы понимаем, что это – все, что у нас есть, так давайте же будем вместе». Гости двигались под волшебными огнями, словно в большой сети, которая держит всех. Ее друзья приоделись, и принесли с собой еду, и оставили за порогом все дурное – вместе с зонтиками. Они взяли это громадное амбарное пространство и сделали его таким теплым, и интимным, и живым, что я не могла отделаться от мысли, что все танцуют. Это сбивало с толку, потому что на самом деле танцевали немногие. Но происходили этакие танцы в стиле Руми: «Танцуй – когда разрублен! Танцуй – сорвав бинты!» Люди танцевали без партнеров, но – вместе.
В этом тепле и мягком свете мы были как золотинки в оливковом масле или пылинки в луче солнца: кружились и ныряли, поднимаясь и распределяясь в пространстве; частицы, сделавшиеся целым. Какая редкость!
Мы с подругой Нешамой прятались у столов с едой, поджидая своей очереди свидеться с Кэрол. Ели все, что попадалось под руку, – на подобных мероприятиях так много едят! Может быть, дело в том, что у тебя есть тело, и оно еще здесь – и хочет твоего внимания. Может быть, нужен дополнительный вес, чтобы не унесло ветром. На банкетных столах стояли десятки блюд с едой: изысканной и простецкой, горячей и холодной, с мясом, салатами и десертами. Но лучше всего были крохотные запеченные картофелинки в гигантском блюде: масляные и хрустящие снаружи, нежные внутри, коричневато-рыжие, исполосованные привядшим розмарином. Вначале они оказывали сопротивление, но потом таяли во рту.