— Четыре тысячи четыреста метров!
Маркиз Иорисака, не отрывая глаз от окуляров телеметра, не обернулся на стук. Герберт Ферган вошел и, не желая стеснять орудийную прислугу, остановился на трапе, неподвижный и немой.
— Четыре тысячи двести…
Оба гигантских орудия загремели залпом. Ферган от неожиданности закачался, как раненый, и удержался за стойку.
— Четыре тысячи…
После тридцати минут боя здесь ничто не изменилось — ничто, кроме того, что один человек, только что еще бывший живым, теперь был мертв. Его труп лежал на стальном полу с разбитой головой: гаечный ключ, сорванный со своего гнезда ударом снаряда, пробил ему череп. Оставшиеся в живых вылили на него ушат воды, чтобы… не по крови… чтобы не скользко было двигаться по полу…
Сигнальная доска не действовала больше, и башня, предоставленная сама себе, сражалась, как могла, наугад. Иорисака Садао был теперь рад, что в качестве последней струны у него остался телеметр, который один позволял ему, хотя бы кое-как и приблизительно, судить о изменении расстояния и направления.
— Четыре… пятьсот!
Опять раздался двойной грохот. На этот раз Ферган наклонился вперед и выглянул через кольцеобразное отверстие амбразуры… Вдали, силуэтом на светлом горизонте, рисовался русский броненосец, изрешеченный и израненный. Столбы воды взлетали перед ним, вздымаемые недолетами. Ферган различил два столба более высоких, чем остальные, и понял, что это снаряды из их башни, не долетавшие до цели…
— Ладно! — пробормотал он. — С русских довольно! Они удаляются… — И в то же время он подумал, что управление стрельбой было теперь довольно затруднительным: нет больше рубки, нет офицера-телеметриста… Плохие условия для получения действительного процента поражения в минуты, когда враг решил поспешно уйти с поля сражения.
Что враг уходил, было ясно. Через отверстие амбразуры Ферган видел, как головной неприятельский корабль переходит направо. Он держал направление на хвост японской колонны, чтобы обогнуть ее и бежать к северу, под покров все еще не рассеивающегося тумана. Но Того, парируя этот маневр, уже сам поворачивал влево. И «Никко», повторяя рулевое движение адмирала, пошел в кильватер «Миказы».
— Прекрати огонь! Башня направо!
Русские броненосцы поравнялись с арьергардом. Приходилось вести бой справа. Все условия стрельбы изменились, и приходилось заново создавать все вычисления.
— Хэй!
Два канонира, оставив свои места, бросились вперед, к сиденью командира. И Ферган инстинктивно бросился с ними…
Маркиз Иорисака соскользнул на землю — без крика, без стона. Из плеча его, ужасно разодранного, струился такой поток крови, что его желтое лицо сразу позеленело.
Очевидно, осколок снаряда ударил его через одно из отверстий каски, хотя в башне ничего не было слышно из-за царящего снаружи шума…
Люди с помощью Фергана положили начальника между орудий. Он еще не был мертв. Он сделал знак и сказал — неслышно, но понятно всем:
— По местам!
Люди повиновались. Один Ферган остался, склонившись над лицом умирающего.
Тогда произошло странное событие…
Унтер-офицер башни подбежал: ему принадлежала честь заместить начальника.
Он перескочил через распростертое тело, поднял телеметр, выскользнувший из окровавленной руки и, готовый подняться на командное сиденье, стал поворачивать в руках инструмент с нерешительным видом человека, сознающегося в своем неумении… И Ферган, несмотря на свою искреннюю печаль, улыбнулся:
«Бог знает, как он будет им пользоваться!..»
Тогда маркиз Иорисака с напряжением поднял правую руку и прикоснулся к унтер-офицеру. Тот обернулся.
Голова умирающего сделала для него движение справа налево… Мол: «Нет! Не вы!»
И мутнеющим взором японский офицер уставился на английского офицера:
— Вы!
Герберт, удивленный, откинулся.
— Я?..
Он опустился на колени около Иорисака Садао и заговорил тихо, как говорят с больным, который бредит:
— Кими, я англичанин, нейтральный…
Он повторил дважды, выговаривая очень ясно:
— Нейтральный… нейтральный…
Но вдруг он смолк, потому что побледневшие губы шевелились, и хриплое бормотанье выходило из них, сперва смутное, но затем все более ясное и твердое, отдельные слоги… слова-песня:
Герберт Ферган слушал — и вдруг внезапный холод сковал его жилы…
Почти мертвые глаза не отрывали от него своего взора, неподвижного и мрачного, в котором, казалось, светился отблеск какого-то былого видения. Голос, усиленный чудом энергии, продолжал петь:
Бледнее, чем сам Иорисака, Герберт Ферган отступил на один шаг; он отворачивал голову, чтобы уклониться от ужасного взгляда. Но он не мог уклониться от голоса, более ужасного, чем взгляд.
Голос звучал, как хрусталь, готовый разбиться. Кровь прилила к щекам Фергана и залила все лицо стыдом унижения, клеймом полученной пощечины.
Голос закончил торопливо, как неумолимый заимодавец, который властно требует возврата долга:
Голос угас. И только взгляд упорствовал, бросая в последней вспышке приказ — ясный, непреложный, неотразимый.
Тогда Герберт Ферган, опустив глаза в землю, уступил и повиновался.
Из рук унтер-офицера он взял телеметр. И он взобрался по трем ступенькам лесенки и сел на место командира…
Справа, один за другим, появились русские броненосцы. Они удалялись поспешно…
— Джентльмен должен расплачиваться!.. — пробормотал Ферган.
Он откашлялся. Его голос раздался хрипло, но отчетливо, уверенно:
— Шесть тысяч двести метров! Восемь делений налево… Огонь!..
В мгновенном молчании, предшествовавшем грохоту выстрела, под лесенкой послышался едва уловимый звук. Маркиз Иорисака завершил свою жизнь без стона, без содроганий, сдержанно и пристойно. Но перед тем, как закрыться навсегда, его уста прошептали два японских слога, два первых слога имени, которого он не закончил:
— Митсу…
XXX
…С кучи обломков, которая осталась на месте мостика и рубки, снесенной одним снарядом, виконт Хирата Такамори в последний раз наклонился над отверстием рупора и кинул последнее приказание, завершавшее день и окончательно превращавшее бой в победу.
— Прекратить огонь!
На грот-мачте «Миказы» развевался и сверкал сигнал Того, подобный радуге после грозы. В зените, посреди мрачных туч, голубой прорыв в облаках принимал форму крылатой Победы.
Крики неслись с одного судна на другое быстрее, чем несется северо-западный ветер, когда бушует осенний муссон: торжествующий крик Японии-победительницы, крик торжества древней Азии, навсегда освободившейся от европейского ига:
— Тейкоку банзай!
— Да живет вечно империя!
Хирата Такамори трижды повторил этот возглас. Потом, развернув сухим движением веер, не покидавший его рукав, он обвел весь горизонт с юга на север и с востока на запад взглядом невыразимой гордости. Прекрасен был этот час и опьянял сильнее, чем тысяча чаш сакэ. Тридцать три года со дня появления на свете бессознательно ждал Хирата Такамори этого часа. Но для высокого опьянения, которое охватило его теперь и как бы погрузило в море чистого алкоголя, тридцать три года не были слишком долгим ожиданием:
— Тейкоку банзай!
Крик этот смолкал, возобновлялся опять, удваивался, рос. Вдоль линии броненосцев пробегала миноноска «Татсута». На ее мостике офицер повторял приказ:
«Славные добродетели императора и незримое покровительство его предков дали нам полную и окончательную победу. Всем, совершившим свой долг, поздравление!»
В это мгновение солнце, пробившись наконец сквозь облака и дым, показалось, касаясь горизонта на западе.
Оно показалось совершенно красное, похожее на чудовищный шар, цвета огня и крови, который катит сквозь лазурь Небесный Дракон… Похожее на диск, царящий на знамени империи… И оно окунулось в море.
Хирата Такамори глядел на него. Оно было, как символ родной Японии. Оно ласкало последней сверкающей лаской поле битвы, где было пролито столько крови ради славы империи Восходящего Солнца.
Хирата Такамори глядел на него. Оно было, как символ родной Японии. Оно ласкало последней сверкающей лаской поле битвы, где было пролито столько крови ради славы империи Восходящего Солнца.
Вновь подбежала «Татсута» и просигнализировала.
— Свобода маневрирования на ночь… Сбор утром в Матсусиме.
— Слушаю, — ответил Хирата.
— Адмирал желает знать имя офицера, принявшего командование на «Никко» после разрушения рубки?
— Это я: виконт Хирата… Хирата Шисхаку!..
Он не назвал своего имени, а только фамилию и название рода, чтобы и предки его получили должную долю в той чести, которая выпала на долю потомка.
Суда уже удалялись друг от друга.
— Виконт Хирата, — крикнул офицер «Татсуты», — мне приятно объявить вам особенное удовлетворение адмирала и его намерение отозваться о вас с похвалой в докладе божественному императору.
Не отвечая, виконт Хирата склонился до земли. Когда он поднялся, «Татсута» уже отошла далеко.
Трубач пробирался по палубе, перескакивая с лесенки на лесенку. Хирата Такамори подозвал его и отдал приказ трубить вечернюю зорю…
— Пусть положат мертвецов с подобающим им почтением на кормовой палубе.
Ночь спускалась теперь быстро. Зажгли огни. Хирата Такамори, сложив на время обязанности заместителя командира, сошел с мостика и стал обходить электрическую сеть. Большинство проводов было оторвано. Но уже повсюду были восстановлены временные проводы, и освещение было почти нормальным.
Закончив обход, Хирата вышел на кормовую палубу и, дважды поклонившись по старинному обычаю, стал обходить покойников…
Их было тридцать девять. Их положили бок о бок в два ряда, под стволами гигантских пушек. Здесь покоились они; их тела были собраны и зашиты в мешки из серого холста, а их спокойные лица улыбались в лунном свете.
Два квартирмейстера, с фонарями в руках, освещали каждое лицо. Мичман почтительным голосом называл имена. Он прошел сперва перед тремя пустыми мешками. Не нашли и следов командира и офицеров, бывших с ним в рубке.
Перед четвертым мешком мичман произнес:
— Капитан Герберт Вильям Ферган.
Хирата Такамори наклонился. Английский офицер был ранен осколком шрапнели под подбородком, в самое горло. Обе сонных артерии были перерезаны.
— Где он был убит? — спросил Хирата.
— В башне трехсотпятимиллиметровых.
— Хе!.. Умирают повсюду!
Таково было надгробное слово Герберту Фергану.
Перед пятым мешком мичман произнес:
— Лейтенант Иорисака Садао.
Хирата Такамори остановился, как вкопанный, открыл рот, чтобы говорить, но не произнес ни слова.
Глаза маркиза Иорисака Садао были широко открыты. И казалось, что эти глаза еще смотрят… прямо перед собой, презрительно, горделиво, торжествуя…
Шагая скорей и уже менее ровным шагом, виконт Хирата обошел оба ряда покойников.
Мичман, откланявшись, собрался уйти. Виконт удержал его, назвав его по имени:
— Наримаза, не окажете ли вы мне честь пройти со мной в мою каюту?
— Почтительнейше повинуюсь, — ответил учтиво мичман.
Они спускались вдвоем. По знаку виконта, мичман сел на корточки. Циновки не было — современная дисциплина не допускает на военных судах рисовых циновок, легко воспламеняющихся. Но Хирата бросил на поле две удобных подушки черного бархата.
— Извините мою неучтивость… — сказал он. — Я позволю себе при вас отдать распоряжения насчет ночной смены.
— Прошу вас, не стесняйтесь, — сказал мичман.
Вошли унтер-офицеры и боцманы, которым виконт отдал приказы. И когда все ушли, Хирата Такамори взял кисть и начертал на двух листках своего блокнота несколько каллиграфических письмен.
— Прошу еще раз извинить меня, но все это было необходимо, — сказал он.
Он вырвал два листка из блокнота и протянул их мичману.
— Это вам, если вы удостоите меня быть исполнителем моей последней воли.
Удивленный, мичман устремил свой взор на начальника.
— Да, — сказал Хирата Такамори. — Я сейчас убью себя, Наримаза. И я буду вам очень благодарен, вам, отпрыску хорошего рода самураев, если вы согласитесь помочь мне в моем харакири.
Молодой офицер больше не удивлялся, он воздержался от каких бы то ни было неучтивых вопросов.
— Вы оказываете большую честь мне и моим предкам, — сказал он просто.
— Я очень счастлив служить вам.
— Вот моя сабля, — сказал Хирата.
Он вынул из лаковых ножен превосходный старинный клинок, гарда которого была из кованого железа в виде дубовых листьев. Он завернул клинок шелковой бумагой и протянул его Наримазе.
— Я почтительнейше в вашем распоряжении, — сказал мичман, принимая саблю.
Хирата Такамори сел лицом к своему гостю и заговорил, как того требовала вежливость:
— Наримаза, так как вы согласились содействовать мне в этой церемонии, то должно, чтобы вы узнали причину. Этим утром, во время разговора, которого удостоил меня маркиз Иорисака, мой слабый ум заставил меня произнести разные слова, которые я теперь считаю несправедливыми. Я полагаю, что эти слова должны быть стерты.
— Я не стану противоречить вам, если вы находите, что так должно.
— Не откажите же подождать, пока я приготовлю все, что нам должно сделать.
— Я почтительнейше слушаю вас.
К каюте примыкала уборная. Виконт Хирата прошел туда, чтобы надеть установленную обрядами одежду.
Он вернулся.
— Право же, — сказал он, — я смущен вашей любезной снисходительностью.
— Я едва ли выполняю, что должен, — возразил Наримаза.
Виконт Хирата опять опустился на колени около своего гостя. Теперь он держал в правой руке кинжал, обернутый шелковой бумагой, как и сабля. Он улыбнулся:
— Я радуюсь, что могу умереть сегодня в свое удовольствие, — сказал он. — Наша победа так полна, что империя свободно может обойтись без одного из своих подданных, в особенности без самого бесполезного.
— Я поздравляю вас, — сказал мичман. — Но я не могу согласиться с вашей скромностью. Я, наоборот, думаю, что ничто не могло бы вознаградить империю за предстоящую ей потерю, если бы тот безукоризненный пример, который вы даете нам всем, не искупал почти совершенно горесть утраты.
— Я вам весьма обязан, — сказал Хирата.
Он отвернулся и очень медленно обнажил клинок кинжала.
— Пример маркиза Иорисака значительнее моего… — сказал он.
Он попробовал пальцем острие клинка. Бесшумно поднялся мичман с бархатной подушки и, стоя сзади виконта, схватил обеими руками эфес сабли.
— Да! Много значительнее, — повторил виконт Хирата.
Он сделал почти незаметное движение. Наклонившись, Наримаза не увидел более клинка кинжала. Живот был вскрыт самым правильным образом. Кровь уже текла.
— …Много значительнее, поистине, — повторил еще раз виконт Хирата.
Он говорил совершенно отчетливо, хотя и слабым голосом. Угол рта чуть-чуть поднялся, знак жестокого страдания, мужественно скрываемого.
Отставив правую ногу и согнув левую в колене, Наримаза сразу выпрямил напряженную пружину мышцы спины, груди и рук. Голова виконта Хирата Такамори, отрезанная одним ударом, упала на пол.
И сабля поднялась в следующее мгновение, уже розовая от крови.
XXXI
Жан-Франсуа Фельз отпустил куруму у подножия лестницы, которая подымается по склону холма в предместьи Диу Джен-джи.
Шел дождь. От Моги до Нагасаки дождь не переставал. Четыре часа подряд оба скорохода шлепали по грязи и лужам, не замедляя рыси и не прерывая путешествия, останавливаясь только у дверей чайных домиков, чтобы напиться, и у дверей сапожников сменить сандалии. В город вошли они хорошей рысью, разбрызгивая грязь по тротуарам улицы Фуна-Дайку. Обычная толпа наполняла торговый квартал. Сплошное стадо зонтов покрывало улицу.
Но лестница Диу Джен-джи, как всегда, была пустынна. И Фельз, торопясь под ливнем, сумел пробраться, никем не замеченный, к дому китайского мандарина.
— Полдень, — заметил Фельз, входя в дом.
Он боялся быть не вовремя. Курильщик опиума засыпает обыкновенно поздно утром и не встает раньше захода солнца. Правда, для путников ритуал знает и некоторую снисходительность.
— К тому же, — подумал Фельз, — прежде всего полагается повиноваться воле старцев. А старый Чеу-Пе-и совершенно определенно потребовал меня к себе. В этом отношении смысл его письма ясен.
Дверь, открывшаяся при появлении слуги, одетого в темно-синий шелк, закрылась, чтобы вновь открыться через промежуток времени, указанный учтивостью. И Фельз, подождавши за дверью, как раз столько, сколько требовалось, сообразил, что явился вовремя.