VI
Слуга очень высокого роста, одетый в синий и обутый в черный шелк, появился на пороге и смерил взглядом посетителя.
— Чеу-Пе-и? — произнес Фельз.
И он протянул слуге длинную полоску красной бумаги, покрытую черными буквами.
Слуга поклонился по-китайски, соединив кулаки над лбом. Потом он почтительно принял бумажку и исчез за дверью.
Фельз, оставшийся снаружи, улыбнулся.
— Этикет не изменился, — подумал он.
И стал терпеливо ждать.
Внутри раздался звук гонга. Послышались торопливые шаги, шорох циновки, которую волокли по полу. И снова наступила тишина. Но дверь еще не открывалась. Протянулись пять минут.
Было довольно свежо. Весне не было еще и четырех недель. Фельз вспомнил это, чувствуя, как холодный ветерок пробирается под его плащ.
— Этикет не изменился, — повторил он, разговаривая сам с собой. — Но в такую ночь, чреватую насморками, бронхитами и плевритами, нелегко так мерзнуть на крыльце, в то время, как хозяин, заботясь об учтивости, приготовляет, как следует, прием. Право же, этот холод убеждает меня: Чеу-Пе-и оказывает мне слишком много чести…
Но дверь в конце концов открылась.
Жан-Франсуа Фельз сделал два шага и поклонился, как только что кланялся слуга, по-китайски. Хозяин дома, стоявший перед ним, ответил таким же поклоном.
Это был гигант, роскошно одетый в платье из парчи и в шляпу с шариком из гладкого красного коралла, признака самого высокого мандаринского достоинства. Двое служителей поддерживали его, потому что ему было по меньшей мере семьдесят лет, и его тело было слишком огромно для его старческих сил; к тому же его чин и положение принудили его с того возраста, когда он стал ученым, передвигаться лишь в колясках-паланкинах.
Чеу-Пе-и, бывший посланник и вице-король, почетный наставник сына первой наложницы императора, член многих государственных и научных советов, был одним из двенадцати высших сановников китайского двора. И Жан-Франсуа Фельз, связанный с этим ученым-сановником тесной дружбой, не без удивления получил этим утром приглашение, в котором Чеу-Пе-и просил его прибыть «в жалкое жилище, выпить, как бывало, со снисхождением чашку плохого горячего вина»… Чеу-Пе-и — вне Пекина? Это казалось ему необычайным.
Но все же, это был Чеу-Пе-и; Фельз с первого взгляда узнал странное лицо с впалыми щеками, рот без губ, тощую бородку цвета олова и, главным образом, глаза: без определенной формы и цвета, заплывшие, почти не видимые, но излучающие две острых иглы, которых нельзя было забыть тому, кто однажды был ими пронзен.
Чеу-Пе-и, поклонившись, оперся на плечи своих двух служителей и сделал четыре шага вперед, чтобы выйти из дома навстречу гостю. Потом, кланяясь снова и указывая на левую сторону двери, он произнес соответственно ритуалу:
— Окажите честь войти первым.
— Как я осмелюсь? — возразил Фельз.
И он поклонился еще ниже. Ибо некогда он изучил «Книгу церемоний и внешних отличий», которые — как говорит Конфуций — «украшение сердечных чувств». Это изучение необходимо всякому, кто хочет приобрести истинную дружбу китайского ученого.
Чеу-Пе-и, услышав надлежащий ответ, довольно улыбнулся и поклонился в третий раз:
— Окажите честь войти первым, — повторил он.
— Как я осмелюсь?.. — После чего он вошел, как его просили.
В глубине передней четыре ступени вели в первую залу. Чеу-Пе-и пересек ее наискось и, указывая гостю на западную сторону, как того требовала учтивость, произнес:
— Удостойте пройти с этой стороны.
— Как я посмею?.. — возражал Фельз.
И на этот раз он прибавил:
— Разве вы не старший брат мой, очень мудрый и очень старый?
Чеу-Пе-и протестовал:
— Вы слишком возносите меня!
Но Фельз воскликнул, как надлежало:
— О, нет, нисколько! Что же касается до возраста вашего, то я слышал, что вы уже достойно прожили более семидесяти трех лет в то время, как я, ваш младший брат, суетно прожил не более пятидесяти двух.
Чеу-Пе-и указал на украшение своего пояса:
— Вот, — сказал он, — яшмовая табличка, совершенно новая. А прежде я носил алебастровую, очень старую! Но до меня дошел разговор — Кэмг-Фу-Тзы 6 с другим достойным человеком: оказывается, яшма почитается мудрецами, а алебастр нет. Не ясно ли, что эта новая табличка драгоценна, а старая — нет? Я сравниваю вас с яшмовой табличкой, а себя с алебастровой.
— Я не достоин этого! — заявил Фельз.
Но после троекратного отказа, он согласился пройти с указанной стороны и взошел по ступеням.
В конце первой залы, по японскому вкусу, занавес скрывал вход во вторую.
Чеу-Пе-и приподнял край занавеса и сказал:
— Благоволите идти очень медленно! 7
— Я пойду очень скоро, — возразил Фельз.
Но, переступив порог, он сделал только один шаг и остановился.
Вторая зала, чудесно обставленная, разукрашенная и омеблированная в китайском вкусе, не давала возможности идти вперед, потому что пол исчезал под великолепной грудой бархата, парчи, шелка, атласа, серебряного и золотого шитья. Вся зала была одним сплошным диваном, огромным и царственным ложем отдохновения.
Стены были обтянуты желтым шелком и вышиты с потолка до пола длинными, философскими изречениями, начертанными вертикальными столбцами черных шелковых букв. С потолка спускались девять фиолетовых фонарей, изливающих свет витража. В северном углу бронзовый Будда, больше человеческого роста, улыбался среди курительных палочек над осветительной гробницей, изукрашенной драгоценными металлами и каменьями.
На трех столиках — из черного дерева, из слоновой кости и красного лака — стояли курильница, сосуд с горячим вином и удивительный тигр из древнего фаянса. А посреди шелков, разбросанных на полу, серебряная подставка, поставленная на перламутровый поднос, поддерживала лампу для курения опиума, пламя которой, загражденное бабочками и мухами из зеленой эмали, сверкало, как изумруд. Трубки, иглы, чубуки, коробочки из рога и фарфора окружали лампу. И запах священного зелья царил и властвовал повсюду.
Чеу-Пе-и протянул руку:
— Удостойте, — сказал он, — избрать место, где постлать вашу циновку 8.
— Все места слишком лестны, — ответил Фельз.
Два мальчика, сидевшие на корточках около ламп с опием, тотчас же положили одну на другую три циновки, более тонких, чем полотно. И Фельз сделал вид, что хочет снять одну из них, чтобы протестовать против не заслуженного им почета. Но Чеу-Пе-и с довольной улыбкой воспрепятствовал ему.
Затем мальчики разложили рядом с циновками гостя циновки хозяина дома. После чего они преклонили колени, держа почтительно по трубке в левой и по игле в правой руке.
Но прежде чем занять место на циновках, Чеу-Пе-и подал знак. И тогда слуга, более высокого ранга, о чем свидетельствовал бирюзовый шарик на его шапке, взял сосуд с горячим вином со столика черного дерева и наполнил чашу.
— Удостойте выпить, — сказал Чеу-Пе-и.
Чаша была из нефрита; не из зеленого нефрита — «яо», а из белого, прозрачного, именуемого «ию»; из того нефрита, пользование которым по ритуалу предоставлено только князьям, вице-королям и министрам.
— Я соглашусь пить только из деревянной чаши, лишенной украшений, — сказал Фельз.
Но после троекратного настояния он все же выпил из нефритовой чаши. И после того, как, вслед за гостем, выпил и Чеу-Пе-и, оба они улеглись лицом друг к другу, разделенные перламутровым подносом.
Теперь церемониал был закончен. Чеу-Пе-и заговорил:
— Фенн Та-дженн 9 — сказал он, — когда мне только что подали вашу высокочтимую карточку, сердце мое забилось от великой радости. Тридцать лет тому назад я встретился с вами впервые, в Римской Академии, которую задумал посетить я, скромный путешественник, стремившийся увидеть в вашей великолепной Европе что-либо, кроме солдат и орудий войны. Пятнадцать лет тому назад я во второй раз встретил вас, в Пекине, который вы удостоили длительным пребыванием во время мудрого путешествия по всем странам, обитаемым людьми, которое побудила вас предпринять ваша мудрость. В первую встречу вы предстали предо мной учтивым юношей, мудрым и рассудительным, как немногие старцы. А во вторую — вы уже были философом, достойным сравнения с старинными учителями. Прошло еще пятнадцать лет. И вот я вижу вас вновь. И я радуюсь, зная, что в вашем обществе наслажусь неизреченным блаженством разговора.
Он довольно чисто говорил по-французски; но его глухой гортанный голос медлил, отдаляя фразу от фразы, потому что он думал по-китайски и переводил свои мысли. Он продолжал:
— Я слушаю и жду ваших слов, как пахарь ждет урожая ржи в первый месяц лета и урожая клейкого проса в первый месяц осени. Однако прежде покурим, чтобы опий рассеял тучи нашего разума, очистил наше суждение, сделал бы более музыкальным наше ухо и освободил бы нас от деспотических ощущений тепла и холода, источников многих крупных заблуждений. Я знаю, что люди этой страны, объятые страшным духом нетерпимости, запретили опиум строгими законами. Но этот дом, хотя и весьма скромный, не подчинен никаким законам. Давайте же курить! Эта трубка сделана из орлиного дерева — «ки-нам». Его смягчающее влияние особенно ценится курильщиками вашего благородного белого Запада, более нервных, чем сыновья темной расы Чунг-куо 10.
Жан-Франсуа Фельз молча принял трубку, которую подносил ему коленопреклоненный мальчик. И всею силой своих легких он потянул в себя серый дым, в то время, как мальчик поддерживал над лампой маленький коричневый цилиндр, приклеенный к головке трубки. Опиум шипел, таял, испарялся. И Фельз, исчерпавший одной затяжкой все содержимое трубки, откинулся обоими плечами на циновку, чтобы удобнее было расширить грудь и дольше сохранить во всем своем существе волны философического и доброжелательного зелья.
Но через минуту, в то время, как Чеу-Пе-и закурил в свою очередь, Фельз заговорил:
— Пе- и Та-дженн, — сказал он, — ваши слишком благосклонные уста произнесли слова гармоничные и согласные с разумом. Поистине, мудро приписывать безумие юношам и здравый смысл — людям пожилым, если они даже, подобно мне, прожили суетную жизнь. Но между тем, я припоминаю те времена, которые вам угодно было воскресить в вашей памяти; я припоминаю Римскую Академию и ваш город Пекин, славный среди всех городов. И вот замечаю я мое настоящее безумие, безумие пожилого человека, худшее, чем мое безумие юности, худшее, чем безумие раннего отрочества…
Он остановился, чтобы выкурить вторую трубку, которую подносил ему коленопреклоненный слуга.
— Пе- и Та-дженн, — продолжал он, — в Риме я был глупым школьником; но я с почтительностью изучал традиции старинных мастеров. В Пекине я был неразумным путешественником; но я стремился открыть свои глаза зрелищу Неба, Земли и Десяти тысяч первозданных вещей. Теперь я больше не изучаю, глаза мои разучились видеть, и я живу, как живут волк и заяц, отдавая управление моими шагами случаю и бесстыдным страстям. Ученые и сановники страны моей были неправы, наградив меня многочисленными наградами и почестями, не заслуженными мною. За несколько картин, написанных грубо и неискусно, эти люди, лишенные правильного суждения, выделили меня, направив на меня внимание толпы и восторг невежд. Голова моя была слаба. Горячее вино славы опьянило ее. И тогда-то передо мной предстали нечистые наслаждения и низменные страсти. Я не сумел оттолкнуть их. И я стал их рабом. Из уважения к целомудренному дому хозяина моего я не остановлюсь на них подробнее.
— Мне совершенно невозможно, — произнес Чеу-Пе-и, — согласиться с вашей строгостью по отношению к вам самим.
Он подал знак, и коленопреклоненный слуга заменил трубку из орлиного дерева трубкой из темной черепахи.
— Мне невозможно, — повторил Чеу-Пе-и, — согласиться с вашей строгостью, потому что ни один человек не свободен от заблуждений и потому что только очень добродетельные люди имеют мужество беспощадно обвинять себя. Впрочем, мудрость ваша согласна с преданиями: ибо написано в Ли-Ки: «То, что должно быть сказано на женской половине, не должно быть сказано вне ее 11. А ученый, который соблюдает добрые нравы в своих речах, не способен оскорбить их в своих действиях.
Он выкурил трубку из темной черепахи и выпустил из ноздрей дым более густой и более крепкий по аромату.
Фельз кивнул:
— Мой старший брат, очень мудрый и очень старый, не погружался в то грязное болото, в котором презренно барахтается его младший брат. Мой старший брат и не видел всего этого своими очами и поэтому он в неведении.
— Я — не в неведении… — покачал головой Чеу-Пе-и.
Фельз приподнялся, чтобы разглядеть своего хозяина. Китайские глаза, едва видимые в прорез век, сверкали ироническим и проницательным блеском.
— Мне все ведомо, — сказал Чеу-Пе-и. — Ибо я здесь по августейшему приказу сына Неба. И я, его ничтожный подданный, обязан здесь, в этой стране несовершенной цивилизации, видеть все, знать все и обо всем в точности докладывать. Таким образом, исполняя мою миссию неразборчиво, но со рвением, я знаю, что вы прибыли вчера в Нагасаки на белом пароходе с тремя медными трубами. Я знаю, что вы давно путешествуете на этом белом судне, приятном на вид. Я знаю, что судно это несет цветной флаг 12 американской нации и принадлежит женщине. Мне все известно.
Фельз слегка покраснел, склонился щекой на одну из кожаных подушек и стал глядеть на лампу для опиума. Двое коленопреклоненных мальчиков поспешно разогревали и приклеивали к головкам трубок большие зеленоватые капли, которые в огне мало-помалу окрашивались золотом и янтарем.
— Удостойте курить, — посоветовал Чеу-Пе-и.
Тем временем двое других слуг вошли неслышными шагами, неся чайник из простой коричневой глины и две удивительных чаши из старинного розового фарфора.
— Это тот самый чай, — сказал Чеу-Пе-и, — который Августейшая Высота 13 принудила меня принять при моем отъезде из Пекина.
Это была прозрачная вода, едва окрашенная в зеленоватый цвет, в которой плавали маленькие листочки, узенькие и продолговатые. От нее поднимался аромат, сильный и свежий, как от распустившегося цветка.
Чеу-Пе-и выпил.
— Императорский чай, — сказал он, — должен быть заварен в воде горного источника, вскипяченной на открытом огне. Надлежит пользоваться чайником, подобным чайникам простых землепашцев, дабы подражать древним императорам, которые заваривали этот чай еще в те дни, когда не было известно искусство эмали.
Он закрыл глаза. И его желтое пергаментное лицо казалось теперь совсем бесстрастным, равнодушным и почти уснувшим.
Но мальчик, стоявший возле него на коленях, повинуясь едва заметному жесту, заменил черепаховую трубку трубкой чеканного серебра.
Курильня медленно наполнялась ароматным дымом. Все теряло ясность очертаний, и смягчились блеск и краски материй на стенах и на полу. Одни только девять фонарей струили с потолка все тот же свет, потому что пары опиума тяжелы и стелятся по земле, не подымаясь кверху.
Фельз в четвертый раз курил трубку чеканного серебра. В четвертый или в пятый…
А сколько раз перед тем — трубку из темной черепахи? И сколько раз — трубку орлиного дерева? Он уже не помнил этого. Легкое головокружение овладело им… Некогда в Пекине, а затем в Париже он довольно регулярно прибегал к зелью… Его лучшие картины относились к этой поре. Но когда приближаются пятьдесят лет, мужчина, даже крепкий, должен сделать выбор между опием и любовью. И Фельз не избрал опиума.
И вот покинутый опиум мстил ему. О, это не было опьянение в том грубом смысле, который придают этому слову алкоголики. Это было тяжелое ощущение в мозгу и мышцах; мозг как-то растворился, стал легким, мышцы трепетали активной жизнью, возросшей, умножившейся. Фельз, неподвижный, закрыв глаза, не ощущал больше веса своего тела, простершего на циновке. И быстрые мысли бороздили его мозг, в то время, как ткани, повивающие человеческий рассудок, рвались одна за другой…
Медленный и хриплый голос Чеу-Пе-и нарушил внезапно тишину.
— Фенн Та-дженн, обычаи воспрещают гостю задавать вопросы хозяину. И ваша мудрая учтивость соблюла обычай. Но, в воздаяние, хозяин обязан открыть посетителю вслед за дверями дома и двери души… Только женщин должно выслушивать, не отвечая им. Фенн Та-дженн, когда мне подали вашу почтенную карточку, сердце мое забилось великой радостью. И в этой радости было не только эгоистическое удовольствие встречи после пятнадцатилетней разлуки с моим досточтимым братом; но более того — надежда быть ему смиренно полезным в этой стране, потрясаемой преступным безумием и представляющей взорам философа зрелище горестное и досадное.
Фельз медленно поднял левую руку и взглянул сквозь расставленные пальцы на один из девяти фиолетовых фонарей.
— Пе- и Та-дженн, — сказал он, — я не смогу в достаточной мере отблагодарить вас. Но, поистине, ваш свет чудесно озарит мою тьму. Эта ночь всего только вторая моя ночь в Японии. А между тем Япония уже показала мне много вещей, которых я не смог понять и которые вы объясните мне, если ваша проницательность удостоит меня этой услуги.
Уста без губ Чеу-Пе-и искривились в полуулыбке.
— Япония, — сказал он, — уже показала вам мужчину, забывшего сыновнюю почтительность, и женщину, пренебрегающую женской скромностью.