Сначала лоб, потом живот, потом правое плечо, потом левое. Важно ничего не перепутать. Поп, который нас всех крестил, что-то на эту тему рассказывал. Из-за чего там лоб, и почему потом живот, и зачем после него правое плечо. Какой там в каком месте святой дух. Но попа быстро убили, и он не успел нам это столько раз повторить, чтобы мы смогли запомнить. И мы не запомнили.
«Рота! Правое плечо вперед!»
Наверное, деньги получил тот, который попал в лоб. Хотя, как он смог доказать, что это была его пуля? Бабки есть бабки. Второй, наверное, тоже был не дурак. Кто же откажется от халявных денег? Взял да и сказал, что это он в лоб нашему лейтенанту целился. Хотя, они, вообще-то, все такие религиозные чуваки. Типа, Бог все равно ведь все видит.
Хоть он и Аллах, а не Бог.
Но деньги есть деньги.
– Слышь, Костя, – говорит Генка. – Я хотел с тобой насчет этого бабла переговорить.
– Какого бабла?
– Ну, насчет этих денег, из-за которых у нас с Пашкой…
– Я уже слышал все это сто раз.
– Да нет. Я тебе другую байду хочу рассказать.
– Какую байду?
– Другую.
Но я все равно уже знал, что он мне сейчас скажет. Потому что Генка когда говорит – про него все заранее известно. Про то, что он хочет сказать. Только лейтенант этого не знал. Пока был жив. Поэтому удивился, когда Генка собрался вернуться за подстреленным пацаном. «Своих не бросают, лейтёха», сказал он. И я знал, что он именно так скажет. У него всегда видно все по лицу. Хотя, он думает, что он очень хитрый. И может всех обмануть. Не знаю. Наверное, кого-нибудь может. Но не меня. Как и насчет этих денег. То есть, вначале я еще не понимал – кто забрал себе бабки, но потом мне уже было ясно все. После того как в джипе с ними поездил.
А лейтенант ему говорит: «Но он ведь уже мертвый». И Генка опять отвечает: «Своих не бросают, лейтёха». И я снова знал, что он скажет именно так. А духи по рации бубнят и бубнят: «Лейтенант, уводи своих пацанов оттуда. Слышишь, эй, лейтенант. Мы сейчас к вам придем. Мы вас живьем будем на бинты резать. Уводи пацанов, лейтенант». А Генка говорит: «Ты с ними тут пока побеседуй. С чурками». И ушел. А когда вернулся, духи лейтенанта по рации уже по имени называли: «Саша, ты меня слышишь, Саша? Передай своим, чтобы отозвали этот долбанный вертолет. И уходите оттуда. Прямо сейчас уходите». «Дурак ты, лейтёха, – сказал Генка. – Ты бы им еще адрес свой дал». А через два дня лейтенанта убили. В лоб и в живот. Две пули. Даже не из снайперской винтовки. Из простого Калаша лупят за полкилометра. И гранатометы делают из обычных труб.
Город мастеров. В детстве был такой фильм-сказка.
А теперь Генка смотрит на меня и говорит:
– Это я деньги забрал.
А я смотрю, как Пашка подходит к джипу.
– Слышь, Костя, – Генка трогает меня за плечо.
И тогда я говорю:
– Я знаю.
Пашка открывает дверь и садится на заднее сиденье.
– Надо же, – говорит он. – Все у них есть, а специальной посуды для микроволновки у них нету.
* * *
– Да ладно, брось ты ее, – сказал Генка. – Не поднимай. На счастье разбилась.
– Дети же бегают, – сказал я. – Наступят еще.
И стал собирать. Тем более, что все равно уже под стол опустился, и чтобы снова садиться на табурет надо было еще накопить сил. Под столом. Чтобы голова меньше кружилась.
– Смотри, не порежься, – сказал сверху Генка. – Ты как там?
– Нормально.
– Порезался?
– Да.
Слова все короче, потому что на длинные тоже силы надо копить.
– А мы тебе уже налили.
– Я сейчас.
И голос какой-то другой. Тянется. Но пока все равно узнаю – мой голос.
– Мелкие, блин, – говорю моим голосом.
– Тряпкой надо, – Пашка своим голосом говорит.
– Нету, – говорит Генка. – Я ее выбросил. Мы уже налили тебе. Ты где?
– Я здесь.
У Генки слов больше, потому что я торопился. Потому что мне не в кайф было сидеть и слушать, как они молчат. Я-то почему должен был напрягаться? Моих денег там не было. Там, откуда Генка их взял. Поэтому я говорил – не хотите, ну, как хотите, а я, наверно, еще одну. И от этого слова постепенно стали короче. И даже не постепенно, а довольно быстро. Сначала стало плавно внутри, а потом слова стали короткие. Потому что не очень нужны. Протягиваешь руку и наливаешь. Или просто киваешь головой. Даже когда не спрашивают. Сидишь внутри себя, как в космическом корабле. На запросы не отвечаешь. «Земля, Земля, вас не слышно. Плохой сигнал. Как слышите меня? Прием». И управление уже ни к черту. Где тут у них тормоза? Сидишь и смотришь в безвоздушное пространство. С удивлением. Потому что в иллюминаторах одна муть. И даже не голубая. Но топлива еще до фига. Это радует.
– Ты долго там будешь сидеть? – Генкин голос из Центра Управления Полетами. – Водка прокиснет.
– Сейчас.
Говоришь медленно, потому что связь уже совсем никуда. Плохая связь. Космос полон космической ерунды – метеориты, звезды, туманности. Туманностей больше всего. Сплошные помехи. Бесконечная толкотня. Вместо того чтобы всем сидеть у себя дома.
Но вдруг связь становится лучше. Почти нормальный сигнал.
– Давай за Серегины ходки. Кого он вытащил после нас?
– Михалыча.
– Давай за водилу Михалыча.
Замолчали. Я вытираю ладонью с пола свою кровь. Бесполезно. Все равно капает. После молчания – снова приличный сигнал.
– А потом?
– Потом, кажется, капитана.
– Значит следующую накатим за капитана.
Пытаюсь связаться. Прямо из-под стола.
– Чего ты там говоришь? Костя, ты не мычи. Давай, вылезай оттуда. Жена потом соберет. Смотри, кровью весь пол устряпал.
Тщательно настраиваюсь на связь:
– Сначала был капитан. Потом – Михалыч.
В эфире – молчание.
– Ты уверен?
– Да.
– Ну ладно. Тогда сейчас накатим за капитана. А за Михалыча потом еще раз.
Я говорю:
– И за Серегу.
Они говорят:
– И за Серегу.
Я говорю:
– Потому что его нигде нет.
И выбираюсь из-под стола. В правой руке осколки.
– Говорил тебе, блин, порежешься. Давай их сюда.
– Я сам.
Но мне все равно радостно. Потому что мы снова втроем. А не по отдельности. И вокруг больше не космос. Генкина кухня. Осколки я все собрал.
Генка говорит:
– Чего ты такой довольный?
Я говорю:
– Я улыбаюсь.
Он говорит:
– Я вижу.
Я говорю:
– Наливай.
* * *
Мы ездили по Москве и по другим городам уже почти две недели. За полмесяца в Генкином джипе я увидел столько, сколько не видел, наверное, года три. Оказалось, что мир вокруг стал совсем другим, и мне было интересно смотреть на него из окна машины. Тем более, что стекло было тонированным. Я бы и раньше не отказался поездить, чтобы не пугать прохожих своим лицом, но особенно как-то не предлагали. До того, как врачи окончательно сняли бинты, ходить по улицам еще было нормально, а потом стало уже не так. Особенно, когда встречал знакомых. Даже не знаю, кому было неудобней – мне или им. Потому что надо ведь стараться. И как бы не замечать. Поэтому больше сидел дома и в квартирах, где делал ремонт. С хозяевами общался по телефону. А когда они приходили, то им, в общем, было на что смотреть. Почти не прикидывались.
Мир из окна машины выглядел немного приплюснутым, но мне все равно приятно было на него смотреть. Хоть он и убегал постоянно назад и вправо. Потом стал убегать влево. И это тоже было хорошо. Потому что Пашка наконец пересел на мое место. Не знаю, о чем они говорили с Генкой в ту ночь, когда я порезал себе руку под столом, но о чем-то они, видимо, поговорили. И Пашка теперь сидел на переднем сиденье. И они обсуждали свой бизнес. Вернее, Генка его обсуждал. А Пашка иногда кивал головой. Но это и значило, что они обсуждали. Пашка по-другому обсуждать не умел.
А я сидел сзади и рисовал. И Генка почти не ворчал, что ему приходится медленно ехать. И еще иногда стоять. Чтобы я успел нарисовать собаку. Или мента. И ту девушку, на которую мент засмотрелся. Потому что там много было всего. За окном. От этого скоро весь пол в машине был завален бумагой.
– Я тебе говорю – цветными карандашами рисуй, – повторял мне Генка. – Ну, не видно какой у тебя светофор – красный или зеленый.
– Машины же трогаются, – говорил я. – Разве не видишь? Значит – зеленый.
– А, может, они останавливаются.
– Сам ты останавливаешься. Поехали, хватит стоять.
И мы ездили. А я рисовал. Рисовать мне нравилось даже больше, чем смотреть в окно. Я хотел, чтобы весь мир остался у меня на бумаге. Когда я снова вернусь домой. Потому что телевизор показывал совсем не то. Я вдруг понял, что все совсем по-другому. И линии, и краски, и даже просто свет. Хотя, конечно, простым карандашом свет нарисовать было трудно. Тут Генка не врал. Но я старался.
Чтобы у меня все осталось, когда мы Серегу найдем.
А Серега не находился. Мы снова ездили по всем вокзалам, но его там не видел никто. Мама в детстве говорила: «Как в воду канул». Когда по вечерам с работы ждала отца. И в окно смотрела. Еще до того, как он совсем от нас ушел. А я говорил: «Какнул», и она смеялась. Но потом опять смотрела в окно. Как я теперь. Только рядом не было ни Генки, ни Пашки.
А Серега не находился. Мы снова ездили по всем вокзалам, но его там не видел никто. Мама в детстве говорила: «Как в воду канул». Когда по вечерам с работы ждала отца. И в окно смотрела. Еще до того, как он совсем от нас ушел. А я говорил: «Какнул», и она смеялась. Но потом опять смотрела в окно. Как я теперь. Только рядом не было ни Генки, ни Пашки.
И еще она говорила, что надо уметь ждать. Надо уметь ждать и верить. Тогда все получится. Но я не знал, что она имеет в виду. Поэтому ждал того, что мне было понятно – когда кончится четверть, когда будут деньги на велосипед, когда заболеет математичка, а потом – когда директор Александр Степанович вернется со своего Черного моря, и мы снова начнем рисовать.
Однажды я рассказал ему про то, что мама говорила насчет «ждать и верить». Потому что я лично тогда уже знал, что она впустую верит и ждет. Но он мне сказал, что я дурак.
– И свою иронию ты можешь себе засунуть сам знаешь куда. Все равно, пока жизнь тебя не треснет мордой об стенку, ты в этом деле ничего не поймешь. А, может быть, не поймешь, даже после того как треснет. Но если хочешь – могу рассказать.
И я сказал, что хочу.
– Тогда слушай. Ждать – это значит испытывать благодарность. Просто радоваться тому, что тебе есть чего ждать. Смотришь в окно и думаешь: «Спасибо тебе, Господи. И всем остальным спасибо. Голубю – за то, что пролетел. Собаке – за то, что пробежала». Понятно?
– Нет, – говорил я.
– Ну и дурак. Если повезет, когда-нибудь поймешь. Просто за твоей благодарностью ожидания даже не будет видно.
– Птицам, что ли, спасибо надо говорить?
– Дурак ты, – говорил он и наливал себе водки.
А теперь я смотрел из окна Генкиного джипа и понимал, что он хотел мне сказать.
– Закрой окошко, – ворчал Генка. – Холодно.
* * *
А через два дня Серега нашелся сам. Мы снова сидели втроем у Генки на кухне и пили чай, когда внизу в джипе сработала сигнализация.
– Блин, башку оторву этим пацанам, – сказал Генка и подошел к окну.
Водка к этому времени уже всем надоела. Даже Генкина жена сказала, что больше не может нас ругать. «Придумали бы что-нибудь новенькое». Поэтому теперь она сидела с нами, ела конфеты и перебирала то, что я нарисовал. Больше всего ей нравился пекинес, который прыгал в сугробе, а за ним скакала большая ворона и дергала его за поводок. Вороне казалось, что от нее бегает мышка.
– А это что? – говорила Генкина жена.
– Это дети.
– А почему они так сидят? Ручки под себя подложили.
– Их родители ушли в ресторан и оставили их с другими детьми. Они ждут.
– А почему они не играют?
– Они не любят этих чужих детей.
– Понятно. А это что?
– Родители вернулись ночью, а дети уснули везде на полу. Теперь они их собирают. Потому что на улице уже зима, и надо одевать теплые куртки. Но родители пьяные, а дети спят.
– Ты что, это все придумал?
– Нет, вспоминал. Просто думал о том, как нарисовать ожидание.
– А это что?
– Здесь человек ждет, когда ему снимут гипс. Медсестра вышла, а он сидит и ждет. Они всегда выходят.
– Слушайте, – сказал Генка, вглядываясь в сумерки за окном. – Это не пацаны. Там какой-то мужик стоит. Он сюда смотрит. На фиг он мне машину толкнул?
– Кто это? – сказала Генкина жена.
– Не могу разобрать. Темно уже. Кажется, кто-то знакомый.
– Ну-ка, дай я посмотрю.
Она подошла к окну, и следом за ней Пашка. А я не пошел, потому что я знал, кто там стоит внизу. Теперь в окно смотреть было уже не обязательно. Потому что так и должно быть. Именно так. Пришел и толкнул машину.
На этом мое ожидание закончилось.
– Пойдемте вниз, – сказал я. – Это Серега. Он номер твоей квартиры забыл.
* * *
Обычно уходит дня три, пока привыкнешь к тому, что умер друг. Не один день, и не два. Иногда даже трех мало. Каждый раз, когда вспоминаешь о нем, говоришь себе – он умер. Но сам чувствуешь, что пока врешь. Не в смысле, что он не умер, а в смысле, что ты еще не готов говорить эти слова. Звучат, но пустые. Не связаны с жизнью. Между ними и реальностью какая-то пустота. Чувствуешь этот зазор и не понимаешь – что там внутри него. Поэтому повторяешь как можно чаще – он умер, он умер, его больше нет. И все равно врешь. Пока три дня не пройдут, по крайней мере. Тогда уже вроде бы ничего.
У девчонок, наверное, точно так же, когда они рожают. То есть, им кричат – тужься, тужься, и потом раз, она говорит себе – я мама. Сколько времени проходит, пока она это поймет? В смысле – не только скажет. Тоже, наверное, дня три. Ходит по роддому и говорит – я мама. Сейчас ребеночка принесут. Смотрит на надписи на стенах, плакаты разные, халатик у горла придерживает и начинает привыкать – ага, это про меня. Я – мама. Но все равно надо дня три, наверное, пока поймешь, что ты мама. Или – что умер друг.
Но Серега не умер. Он просто на полмесяца пропал, а потом сам нашелся. И мы теперь могли ехать домой. Вернее, я мог. Потому что Генка с Пашкой оставались во Фрязино.
* * *
И я поехал. Правда, сначала не домой, а к отцу. Не знаю – почему решил к нему заехать. Такое ощущение было как будто не сказал ему чего-то еще. Сам не знаю – чего. Но ощущение было. Поэтому Генка плечами пожал. Сказал – не хочешь, как хочешь, мне же лучше, только ты уверен, что на электричке будет нормально? А я сказал – с каких это пор ты у нас стал заботливым таким? И поехал. Потому что мне самому хотелось на электричке.
Но отца дома не оказалось. Был только Славка. Он сидел у себя в комнате и что-то писал. Шептал себе под нос – кораблик-кораблики, журавлик-журавлики. В окно смотрел и теребил уши. Я ему сказал – это что? Он ответил – множественное число задали на дом самостоятельно проходить. И мы долго молчали. Вернее, он шептал, а я его слушал. Своего брата. Как он изучает множественное число.
До тех пор, пока он не спросил меня кто такой Бармалей. Я сказал, что это такой разбойник, который сначала был злым, но потом исправился, и помогал доктору Айболиту, а что? И он сказал – ничего, просто в последнее время мама его часто так называет, а он не знает кто это такой. Мультиков про него нету.
– Хочешь, я тебе его нарисую? – сказал я.
И он ответил:
– Хочу.
– Тогда давай карандаш.
И пока я рисовал, Славка рассказывал мне про то, что происходит у него в классе. Что Димка может отжаться от пола тридцать раз, что Лысый раскачал себе зуб пальцем, что из другой школы пришла новая девочка, и мальчишки из-за нее подрались, что сам Славка бросил в Лысого дневником, но тот увернулся, и дневник попал в стекло, а за стеклом было чучело утки и еще чучело белой совы, и везде были стекла, и Мария Николаевна кричала, чтобы никто не подходил, и отвела Славку к директору, а директор сказал привести родителей, но Мария Николаевна сказала, что они даже на родительское собрание не пришли и не сдали на ремонт класса, и директор спросил почему, и Мария Николаевна сказала – не знает.
– А почему они у тебя не ходят на родительские собрания? – сказал я, дорисовывая саблю, похожую на кривой топор.
– Они ругаются, – сказал Славка. – И в тот вечер ругались, когда собрание шло. Мама сказала, что деньги на ремонт класса сама потом занесет.
– А чего это они ругаются?
– Потому что мы к бабушке уезжаем.
– К какой бабушке?
– К моей. Которая мамина мама. А папа остается один.
– Как остается? Надолго?
– Не знаю. Мама сказала – ему надо мозги лечить. И еще сказала, что следующую четверть будем заканчивать у моря. А, может быть, полугодие. Ты умеешь плавать?
– Умею, – сказал я.
– А правда, что в море из-за соленой воды нельзя утонуть? Лысый сказал, что соль тебя сама на поверхность выталкивает. Правда?
– Не знаю. Я в море не плавал.
– Совсем никогда? – он облокотился на стол и заглянул мне в лицо. – А я скоро буду.
– Тебе везет, – сказал я. – А что отец говорит?
– Ничего. Маму называет дурой. И пьет водку.
– Понятно… Короче, смотри – вот тебе Бармалей. Такой вот разбойник.
– Не страшный совсем.
– Да. Он больше смешной. А книжки про него у тебя разве нету?
– Нет. У меня только диснеевские – «Красавица и чудовище», «Русалочка», «Алладин». Принести?
– Да нет, не надо. Я, пожалуй, пойду.
– Не будешь папу ждать?
– Нет. Теперь, наверное, не буду.
У самой двери я обернулся.
– Знаешь что?
Славка с готовностью посмотрел мне в лицо.
– Передай отцу, что мы нашли своего друга. Которого искали. Вернее, он сам нас нашел. Оказывается, он просто сдал квартиру на время, а сам ездил в Крым.
– Купаться в море?
– Да нет, наверное. Сейчас уже холодно. Просто у него там еще есть друзья.
– А когда в море можно купаться?
– Летом. Ну, еще немного весной. Только все равно вода будет холодная.
– А я думал – даже зимой можно, – разочарованно протянул он. – Там же Юг.
– Не расстраивайся, – сказал я. – Время очень быстро идет. Раз – и уже лето. А пока будешь плавать в бассейне.