Священнослужитель задумчиво повертел книгу, которую держал в руках.
— Мирской человек, оторванный от Бога, — неспеша проговорил он, — не в состоянии почувствовать вечность. Жизнь для него: это короткий отрезок времени — от рождения и до смерти.
— Я бы не отказался жить и потом, — Валет смотрел на камни. — Но как понять, что всё это — не обман? Церковь у меня всегда ассоциировалась с прошлым, а не с будущим…
— Будущее скрыто в прошлом, — батюшка закрыл книгу и положил её на колени. — Но человеку, воспитанному в материализме, воспитанному на книгах о космонавтах, человеку, верующему в науку и верующему в прогресс — такому человеку это понять нелегко.
— Я хочу понять. — Валет развёл руками. — Но как?
— Очень просто. Надо поверить. Просто поверить. Других способов нет.
Валет усмехнулся.
— Как я могу верить в то, чего не знаю?
— А это невозможно подвести доказательствами. Но тому, кто действительно верит — тому доказательства не нужны. И не из-за того, что он ослеплен своей верой. — Батюшка покачал головой. — Напротив, он начинает видеть и понимать то, что раньше было для него закрыто. Здесь все очень просто. Человек говорит: увижу, тогда поверю. Бог отвечает: поверь, тогда увидишь. Тот, кто уверовал, начинает замечать Божий промысел в своей жизни. Он вдруг понимает: всё то, что происходит с ним сейчас и всегда — подчиненно одной общей логике. Нет ничего случайного, ничего лишнего. Любая деталь, любая мелочь теперь имеет свой смысл. Ты замечаешь, как незримая могучая сила оберегает тебя, наставляет на каждом шагу, ведет каким-то своим путем…
— Хорошо, — Валет кивнул. — Но ученые говорят, что Бога нет.
Священнослужитель улыбнулся печально.
— Так говорят полуученые. Я ведь тоже учился в советской школе, и тоже проходил, как человек от обезьяны родился. Но потом задумался: мы уже в космос летаем, а обезьяны — всё еще обезьяны. Я начал интересоваться этим, читать книги, и узнал, что почти все ученые-атеисты на Западе уже от Дарвина отказались, хотя сам Дарвин атеистом не был. Никакая наука никогда не докажет того, что доказать невозможно. Это ведь всё очень непросто…
Валет посмотрел себе под ноги.
— Не знаю, — сказал он, — может, это и так. Но вокруг глянуть — столько мерзости разной…
— Дела сатаны…
— Но почему Бог не может прекратить это, если Он всемогущ?
Священник положил книгу на лавочку.
— Бог сотворил человека свободным. Он дал ему право выбора. Человек уже сам для себя решает: добро или зло, жизнь или смерть…
Валет привстал с места. Медленно прошёлся взад и вперёд. Тема эта его неожиданно взволновала. Он не мог понять, что, вдруг, с ним происходит. Религией Валет никогда раньше не интересовался. Ни в какой форме.
Сейчас он пристроился на корточках против духовного лица.
— Но, ведь, столько несправедливостей. Например, когда умирают дети…
— Мы не можем понять всего, что думает Бог, и всего, что Он хочет сделать, и многое поэтому нам кажется несправедливым. Но… горшок ведь не скажет горшечнику: «Зачем ты меня таким сделал?» Многим людям — большинству очень непросто принять веру. Сознание их затуманено грехом, грех мешает им увидеть Бога, грех — это часть их самих. Билет — у них в кармане, но побегут они тогда, когда поезд уйдёт. Они уже здесь, на земле, живут в аду; ведь, ад — не там, где котлы и где сковородки, ад — где нет Бога.
Валет медленно покачал головой.
— Я видел столько всего, столько грязи… — Он огляделся. На каменные изваяния с именами и датами, потом на священнослужителя. — У меня плохо укладывается в голове, что этот мир кто-то создал.
— Грех вам мешает это понять. — Священнослужитель смотрел на молодого человека с сочувствием. — Мир — большая Библия. Но её надо уметь читать. Это дано не каждому.
Валет не отвечал, он молча смотрел на могильные камни, потом сказал:
— Если Бог есть, моё место — в аду. Я знаю это. Меня Он никогда не простит. Я, ведь, и сам себя иной раз не прощаю.
— Бог прощает всех, кто кается, — мягко заметил священнослужитель. — Но только каятся нужно теперь, не откладывая. За воротами смерти покаяния не будет…
Валет напрягся. Его осенила вдруг резкая неожиданная мысль.
— А можете вы меня исповедовать? Прямо сейчас. Здесь.
Священнослужитель слегка опешил. Он не ждал такого поворота. Валет — тоже.
— Вообще-то, нужно сначала два дня поститься, — батюшка медленно развел руками, — потом — прийти на вечернюю службу… Ну и — крестик надо иметь…
Валет, поковырявшись, вынул из-под одежды крохотную ладанку на жёлтой блестящей цепочке. Он всегда имел её при себе. Рассуждал так: поможет вряд ли — факт, что не повредит.
— …и, ещё нужна вера.
Валет кивнул.
— Я верю.
Священнослужитель испытывающе с интересом глядел на него. Потом согласился.
— Если вы так считаете…
Из дипломата своего он достал Евангелие в металлической золоченной обложке, большой блестящий крест и еще тёмно-синюю епитрахиль, расшитую золотистыми крестиками.
— Целуй крест, целуй Евангелие, — тихо сказал священнослужитель. Валет осторожно коснулся губами того и другого.
— Клади сюда два пальца… Вот так… Клади голову.
Валет опустился на колени. Вокруг никого не было, и только немые надгробья могли наблюдать эту сцену. Священнослужитель расправил епитрахиль, накрыл ею голову молодого человека и спокойно начал:
— С какими грехами ты пришел сюда? Сам Господь Иисус Христос стоит сейчас между нами.
— У меня много грехов, — сказал Валет. — Я — преступник. Я убивал людей. Я — в мафии.
Он почувствовал, как рука у исповедника дрогнула, и как неловко заёрзало в золоченной обложке Евангелие.
— Если такое начало не нравится вам, мы можем на этом закончить.
Священнослужитель не отвечал. Он собирался с мыслями.
— Ты каешься, значит, ещё не погиб. Начало смерти — когда человек перестаёт видеть в себе плохое.
— Если Бог простит меня сейчас, я никогда больше не буду грешить. — Валет сам удивился твёрдости, с какою он это сказал.
— Властию, данною мне от Господа, прощаю тебе грехи твои. Священнослужитель перекрестил его и снял епитрахиль.
— Это всё? — Валет поднял голову.
Батюшка кивнул.
— Если ты каялся искренне, можешь быть уверен — Господь простил тебя.
Валет присел на скамейку и глядел вокруг. Он понимал: случилось что-то пока неясное, но всё стало другим — деревья, могильные камни, земля, снег. Мир ушел в холодную мёртвую мглу, и родился опять для новой, еще неведомой жизни. Валет захотел сказать об этом исповеднику, но не знал — какими словами. Тот встал с места.
— Мне пора идти. Я искренне желаю вам найти Бога. — Он медленно перекрестил молодого человека.
…Прошло минут десять, и Валет увидел, как открылась дверца небольшой церквушки, и оттуда появилась группа монашенок. Он вспомнил, зачем пришел сюда. Вглядевшись, сразу узнал Романцову. Та перекинулась несколькими словами с другими женщинами и, отойдя в сторону, теперь шла одна по узкой дорожке, присыпанной утренним снегом. Шла, глядя куда-то перед собой, и не замечая того, кто сидел на лавочке.
Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, Валет негромко её окликнул. Надежда застыла. Потом обернулась медленно.
— Ты?
Валет встал и подошел к ней ближе.
— Добрый день. Или, точнее, уже добрый вечер.
— Добрый.
Валет разглядывал Романцову. Она нисколько не изменилась за это время. Просто он начал её забывать.
— Я рад тебя видеть.
— Мне тоже приятно.
Валет знал — она не будет его ни о чём расспрашивать. Всё то, чем она жила когда-то, осталась теперь за глухою стеной. Подглядеть было нельзя. Да и незачем. Та жизнь кончилась, чтобы больше уже никогда не начаться.
— Я хотел поговорить с тобою, — Валет начал неуверенно.
Он увидел, что глаза у Надежды стали холодными. Как те камни с выбитыми на них фамилиями, рядом, у дорожки. Камней она не видела. Видела покорёженные обломки дымящегося автомобиля. И ответила не сразу. С минуту молчала. Валет ждал.
— У меня нет времени, — проговорила Романцова сухо и двинулась дальше по дорожке.
Валет шёл следом.
— Надя, — он почти умолял. — Только минут десять. Не больше.
Та вдруг остановилась. Лицо её сделалось усталым и безразличным.
— Хорошо, — сказала она спокойно. — Десять минут.
Потом присела на лавочку. Валет — рядом.
— Я тебя слушаю.
Валет решил опустить предисловия.
— Я знаю, — он наклонил голову, — тебе тяжело говорить об этом… замялся, подыскивая слова. — Я слышал, у тебя есть бумаги, касающиеся Илюшенко…
— Я отдала их Покровскому, — глаза у неё были пустые, как у покойника.
— Всё отдала?
Романцова молчала. Она глядела туда, где струи горячего пламени пробивались сквозь стены, стёкла перевёрнутого в кювете «Москвича».
Романцова молчала. Она глядела туда, где струи горячего пламени пробивались сквозь стены, стёкла перевёрнутого в кювете «Москвича».
— Всё отдала? — Повторил Валет свой вопрос.
Романцова медленно повернула голову и глядела без выражения.
— Зачем тебе?
— Надя, — Валет смотрел ей в глаза. — Эти люди должны наконец ответить за всё. Они не могут всегда говорить последними. Кому-то надо высказаться и после них.
Романцова покачала головой.
— Мне всё это неинтересно. Я знаю: рано или поздно Бог их накажет. И не хочу об этом думать.
Валет выпрямился.
— Кому это нужно? — Спросила Романцова устало. — Ахмету? Березовскому твоему? Или ты уже себе новых хозяев нашёл?.. Я не хочу, чтобы ещё кого-нибудь убили. Пусть Бог сделает так, как Ему угодно…
Валет кивнул и опустил голову. Он держал ладонями холодные доски и глядел на белый, как свежевыстиранная простыня снег.
— Хорошо, — сказал он негромко. — Пусть будет, как будет. Пусть Бог всё делает. Мы не станем вмешиваться. Я вчера вечером телевизор смотрел: новости из «Останкино». Показывали Илюшенко. Он там на собрании выступал на каком-то, рассказывал, как Россию обустраивать надо. Скоро он поедет в Италию — в деловую поездку. Жену он туда не возьмет, конечно. Зачем? Там ему и без жены будет хорошо. Сын его сейчас в Америке, в университете учится…
Он залез в карман, вынул оттуда пачку «Marlboro». Подумав, засунул её обратно.
— Забыл, — проговорил он рассеянно. — Забыл, что тут наверняка нельзя курить.
Романцова вдруг резко поднялась с места.
— Жди меня здесь, — сказала она, — я минут через пять буду.
Быстрыми шагами направилась туда, где виднелись крохотные окошки монашеских келий. Смеркалось. Чёрные мохнатые тучи над монастырским двором уплывали куда-то, грозя по дороге рассыпаться пушистым сверкающим снегом.
Надежда вернулась, держа в руке картонную папку. В глазах у неё не было ничего. Она молча протянула бумаги.
— Мне пора идти, — проговорила она сухо.
Валет быстро поднялся и схватил папку. Романцова, наклонив голову, шла по аллее прочь.
— Надя! — Окликнул он её негромко.
Та обернулась.
— Спасибо, Надя, — он был искренне ей признателен.
Взгляд у Надежды потеплел немного.
— Пожалуйста, — тихо сказала она.
Валет стоял на месте и удивленно смотрел ей вслед. Он видел, как на дорожке, присыпанной декабрьским снегом, остаются небольшие продолговатые следы.
Глава 16
Лена протянула руку и нажала на пульт. Экран зажегся. Выглянула холеная физиономия телеведущего, который рассказывал зрителям, что и где случилось в крае за последние дни. После праздника в казачьей станице показали выпускной вечер в городской школе. Затем поведали о проблемах фермера, которому крохозное начальство при дружном одобрении односельчан никак не желало отдавать в аренду коровник.
В комнату вошел Беляков. Он нес в руках два бокала с мутно-оранжевой жидкостью, в которой плавали серебристые кубики льда.
— Этот коктейль меня научили делать на Гаваях, — самодовольно заявил сыщик и поставил один бокал рядом с Леной.
Та снисходительно посмотрела на жидкость, потом — на Белякова.
— Хочешь меня напоить, а потом — в постель?
Детектив брезгливо скривился.
— Как вульгарно. Но ты меня все равно обидишь, если откажешься немножко выпить со мной.
— Разве что, совсем немножко.
Лена взяла коктейль. Они пили молча. Лена смотрела на экран. Беляков — на Лену.
— …А сейчас в нашей передаче криминальная тема, — заявил ведущий. — Мы уже рассказывали вам в одной из наших передач, что два дня назад в Фестивальном микрорайоне в перестрелке с вооруженным бандитом, которому удалось скрыться, погиб лейтенант милиции Андрей Макашов. Его коллега Анатолий Мищенко был тяжело ранен в этой перестрелке и доставлен в больницу. Как сообщили нам, сейчас его жизнь вне опасности. Андрею Мищенко было двадцать шесть лет. — Лицо телеведущего сделалось скорбным. — Вдовой осталась жена, без отца остались двое детей. Сегодня коллеги пришли проводить своего товарища в последний путь.
На экране возник утопающий в венках гроб. Среди публики Лена увидела Красикова. Он стоял рядом с гробом. Его рукав был перевязан траурной ленточкой. На вдетом в черную рамку фото Лена узнала того, в кого она стреляла два дня назад. Она вспомнила тот подъезд, побитую пулями машину…
— Много теплых слов было сказано о безвременно ушедшем товарище, чью жизнь оборвала подлая рука убийцы, — вещала за кадром бабушка. — Выступивший на траурном митинге представитель администрации края Алексей Федорович Миндалев сообщил, что администрацией принято решение выделить вдове погибшего на боевом посту милиционера пять тысяч рублей, чтобы хоть как-то поддержать семью, оставшуюся без кормильца. На митинге также выступили представители некоторых политических партий. Очень эмоциональным было выступление представителя краснодарской фракции ЛДПР.
На экране появился бородатый дедушка с явными признаками психического нездоровья. Он что-то кричал в микрофон. Глаза у него злобно блестели.
— До каких пор, — зазвучал его голос с экрана, — я спрашиваю вас, до каких пор, будут гибнуть от пуль бандитов хорошие честные парни?! И я вам отвечу! Дедушка надрывался так, словно бы не рассчитывал на усилители. — Пока у власти в Кремле будут сидеть безответственные и, не побоюсь этого слова — преступные люди! Только тогда в стране у нас наступит наконец порядок, когда к власти прийдет мудрый правитель, правитель, глубоко болеющий за судьбы своей страны. Я имею Владимира Воль…
Лена отшвырнула пульт в сторону.
— Отвратительно, — процедила она.
Беляков глядел на нее с сочувствием.
— Бедная девочка. Ты еще так мало слопала в этой жизни дерьма, а тебя уже успело стошнить.
Он пристроился рядом с ней на диване. Лена вдруг повернула голову. Она смотрела на Белякова так, как если бы увидела его впервые.
— Хочешь меня напоить? — Спросила она резко. — Валяй! — Лена поглядела на черный пустой экран телевизора. Потом откинулась на спинку дивана. — Давай пить, — сказала она устало. — А там — будь, что будет…
Экскурс в прошлое.
Веселая музыка лилась отовсюду. Подвешенные к потолку динамики натужно кряхтели и тяжело кашляли. Они как могли старались, создавая всем, кто тут был, праздничное настроение. Тусклые огоньки разноцветных фонариков перемигивались играючи, словно желали развеселить тех, кому все еще было грустно. Но развеселить Лену они и не пытались сегодня. Она стояла, подперев стенку, и мрачно смотрела на кружащиеся пары.
Проходили какие-то молодые люди. Они разглядывали критически девушек у стены. Лена знала наверняка: ее не выберут.
Шла уже вторая половина выпускного вечера. Скоро Лена покинет эту школу уже навсегда, и за порогом останутся самые разные воспоминания ее шестнадцатилетней жизни. Какой-то прыщавый парень, проходя мимо, оглядел Лену, хмыкнул презрительно и направился к стоящей с ней рядом рыжей девице.
— Ну че? Подем, потанцуем? — Предложил он.
Та охотно согласилась. Лена проводила их взглядом, пока они не исчезли среди вальсирующих пар. Ей вдруг захотелось уйти. Она посмотрела вокруг.
В одну из дверей ввалилась компания: Вовка Фокин — ее одноклассник и еще трое его дружков. Всех четверых шатало от выпитого. Прохаживаясь по залу, задели кого-то, но драки не произошло — немного попетушившись, разошлись. Вовка Фокин заметил Лену.
— Ой, ребя, Артёмина стоит! — Все четверо радостно уставились на нее. Погнали, — пригласил всех Вовка. — поприкалываемся.
Компания двинулась в направлении Лены. Та посмотрела на них и внутренне съежилась.
— Ты ли это, Елена?! Тебя ли я вижу?! — Фокин шел к ней, расставив широко руки. — Или это глаза мои сегодня галлюцинируют? — Все четверо давилсь от смеха. — Нешто и ты пришла сюда? Или я слишком много выпил?
Лена подняла глаза. Взгляд ее блеснул ненавистью. Всей компании стало еще веселей.
— Не, она! Точно она! — Кривляясь, Фокин обошел Лену полукругом. Слишком близко на всякий случай подходить не стал. — А, может, мне на танец тебя пригласить? — От смеха он чуть не свалился на пол. Некоторырые танцующие оборачивались на развелилившкюся группу. — Вот я на того посмотрю, кто ее пригласит!
Лена поняла — теперь уже точно пора сваливать. Один из приятелей Фокина шагнул к ней уже совсем близко и, растягивая слова, произнес нараспев:
— Девочка, скажу тебе по дружески: ты — уродина. Ведь это — правда! Иди к маме домой. Или ты не согласна, что ты у-ро-ди-на?