К ночи 14-го три французских подразделения у Седана дрогнули, солдаты бежали с поля боя. В числе опозорившихся была и 71-я дивизия. В легенду вошел примечательный эпизод: один из полковников дивизии пытался остановить дезертиров, и солдаты смели его с дороги, восклицая: «Мы хотим домой, мы будем работать! Здесь больше делать нечего! Все погибло! Нас предали!»19 Некоторые современные историки сомневаются в достоверности этого рассказа. Пьер Лесор, другой офицер той же дивизии, сохранил иные, более достойные воспоминания о событиях трагического дня: «Слева от себя, примерно в 800–1000 м, я отчетливо видел артиллерийскую батарею, которая не переставала стрелять по пикирующим Stuka, хотя те непрерывно атаковали ее. Я и сейчас вижу небольшие круглые облачка, появлявшиеся от залпов в воздухе вокруг кружащих самолетов, которые рассеивались в стороны и тут же возвращались. И мои артиллеристы тоже не прекращали огонь по самолетам, хотя и безнадежный». Но и Лесор видел, как постепенно падает мораль в его отделении: «Признаться, после того, как немцы два дня безраздельно господствовали в небе, люди начали беспокоиться и возмущаться. Сперва просто ворчали: “Господи, одни только немецкие самолеты, наши-то чем заняты?” Но на исходе второго дня уже ощущалось, как растет беспомощная ярость»20.
В следующие дни французские танки бессистемно атаковали с юга мост через Маас. Гамелен и его офицеры допустили еще одну фатальную ошибку, которую, по-видимому, уже невозможно было исправить: они не сообразили, что передовые группировки фон Рундштедта не станут углубляться на юг, в сердце Франции, а устремятся на север, чтобы отрезать британские и французские соединения в Бельгии. Ширящийся «поток» немцев продвигался стокилометровым фронтом. Французская Девятая армия, на которую возлагалась защита этого региона, практически перестала существовать. Немецкие танковые колонны имели все основания опасаться контратаки союзников с флангов, но французскому командованию не хватало воли или решимости затеять подобную операцию, как не хватало и ресурсов для ее осуществления. Неверно было бы полагать, что французская армия не оказала немцам существенного сопротивления в 1940 г. Некоторые из подчиненных Гамелену соединений проводили энергичные и вполне успешные контратаки на местах и понесли большие потери. Но ни разу французы не сумели организовать атаку достаточно сильную, чтобы остановить стремительное продвижение бронированных машин фон Рундштедта.
Пьер Лесор описывает «состояние всеобщего беспорядка и отчаяния. Каски и оружие куда-то подевались, имущество навьючивали на велосипеды и толкали их перед собой, не армия, а растерянные кочевники. На обочине неподвижно стоял одинокий человек в черном головном уборе и короткой рясе – армейский капеллан. Я увидел, что он плачет»21. Другой солдат, Гюстав Фольшер, описал встречу с дезертирами из подразделений, разбитых на севере: «Они рассказывали ужасные вещи, невероятные вещи. Некоторые бежали от самого Альбертова канала. Они просили есть и пить, бедолаги! Текли непрерывным потоком – жалкое это было зрелище! Если бы те любители парадов, кто привык любоваться воинским строем в Париже или в других городах, увидели бы тем утром другую армию, настоящую, они бы постигли страдания рядового солдата»22.
Поначалу французское общество отказывалось воспринимать реальность происходящего. Привычный мир рушился на глазах. Еврейская писательница родом из России Ирен Немировски в автобиографическом романе 1940–1941 гг. описывала реакцию в Париже на ошеломляющую новость о приближении немцев: «Этим ужасным сообщениям никто не верил. Не поверили бы и в известие о победе»23. Но по мере того как страшная истина проникала в сознание, началась повальная паника. Одно из самых страшных явлений тех дней – массовое бегство гражданских, которое катастрофически сказывалось как на состоянии военных коммуникаций, так и на боевом духе солдат. Жители восточной Франции пережили немецкую оккупацию в 1914 г. и были готовы на все, лишь бы не подвергнуться тому же испытанию вторично. Реймс бежал почти поголовно, из 200 000 жителей Лилля в своих домах оставалась едва десятая часть, а в Шартре, после того как этот город с древним собором подвергся жестокой бомбардировке, из 23 000 человек осталось всего 800. Многие города превращались в призраки. В восточной и центральной Франции военные подразделения с трудом маневрировали и тщетно пытались занять позицию для боевых действий, затертые бесконечными колоннами отчаявшихся гражданских. Гюстав Фольшер писал:
«Люди обезумели, они даже не отвечали на вопросы. Все твердили одно: “Эвакуация, эвакуация!” Особенно грустно было видеть на дороге целые семьи, которые гнали с собой скот, а в итоге вынуждены были оставлять животных в каком-нибудь хлеву. Мы видели повозки, запряженные двумя, тремя или четырьмя красивыми кобылами, и подчас за ними бежал маленький жеребенок, на каждом шагу рискуя попасть под колеса. Иногда лошадей погоняет плачущая женщина, чаще лошадей ведет под уздцы ребенок лет восьми, десяти или двенадцати. На повозку поспешно свалена мебель, чемоданы, постельное белье, самые дорогие или, вернее, самые необходимые вещи. Там же устроились старики с младшим внуком, может, новорожденным. Каждый ребенок окидывает нас взглядом, когда мы нагоняем их, они несут кто собачонку, кто котенка или клетку с канарейками, с которыми не могли расстаться»24.
Восемь миллионов французов покинули свои дома в первый месяц после вторжения немцев. То была крупнейшая массовая миграция в истории Западной Европы. Остававшиеся в Париже то и дело вынуждены были прятаться в убежище от воздушных налетов. «Детей одевали при свете факелов, – писал один из переживших это. – Матери брали на руки маленькие, теплые, тяжелые тела: “Пошли, не бойся, не плачь”. Бомбардировка. Всюду погашен свет, но под ясным золотым июньским светом отчетливо проступает каждая улица, каждый дом. Сена впитывала малейшие проблески света и отражала их в сто раз ярче, как многогранное зеркало. Плохо занавешенные окна, блестящие крыши, металлические детали дверей – все сверкало, отражаясь в воде. Местами почему-то долго не выключался красный свет – почему так, никто не знал, – и Сена вбирала в себя эти огоньки, захватывала их и пускала игриво скакать по волнам»25.
Форсировав Маас, немцы целую неделю неуклонно продвигались вперед, а союзники предпринимали любые действия – очень медленно, – кроме сражения. Британцы полностью возлагали вину за сложившуюся ситуацию на французов, но кое-кто из офицеров Горта более разумно смотрел на вещи и признавал, что и «нашим особо гордиться нечем». Через несколько дней Джон Хорсфолл, офицер ирландских стрелков, писал: «Часть нашей армии уже не способна к скоординированным действиям, как к нападению, так и к защите. И целиком винить в этом политиков мы не можем, эти проблемы были всецело нашими собственными. Вина нашей армии – недостаток ума, и остается лишь удивляться, чем военная академия занималась в предвоенные годы»26. Поразительное превосходство немцев на поле боя над армиями союзников станет одной из главных загадок не только кампании 1940 г., но и всей войны. Томас Манн называл нацизм «мистикой механизации». Майкл Говард писал: «Вооруженные военными технологиями и бюрократическим рационализмом Просвещения, воспламененные воинскими доблестями давнего и преимущественно выдуманного прошлого, немцы – что неудивительно – поражали и пугали мир в обеих мировых войнах»27. Известная доля истины в этих высказываниях есть, и все же они не дают исчерпывающего ответа на вопрос: почему вермахт оказался настолько хорош? Да, старшие офицеры сражались в Первой мировой, но затем более 10 лет германская армия находилась на грани исчезновения. Никакого боевого опыта в период между мировыми войнами у солдат не было, в то время как многие британцы – и офицеры, и рядовые – принимали участие в затяжных конфликтах на северо-западной границе Индии, в Ирландии или в колониальных столкновениях.
Напрашивается неизбежный вывод: присвоенная британской армии роль имперского жандарма помешала ее обучению и подготовке к полномасштабным боевым действиям. Эти местные конфликты требовали участия небольших подразделений, основной боевой единицей считался полк. Для победы требовалось не так уж много усилий, самоотверженности и тактического мышления. Некоторые офицеры стали, по словам Майкла Говарда, «высочайшими профессионалами малых масштабов». В этой войне самым печальным образом сказалось отсутствие единой системы подготовки высшего командования – Британская армия обзавелась такой системой лишь 30 лет спустя. Вермахт, заново набранный в 1930-е гг., с готовностью принимал новые идеи и готовился исключительно к континентальной войне. Офицеры вермахта обладали куда большей энергией, профессионализмом и гибким воображением, чем большинство их противников; рядовые явно получили сильную мотивацию. Поведение немецкой армии на поле боя отличалось строжайшей дисциплиной на всех уровнях – и эта особенность сохранилась до конца войны. Готовность контратаковать в самых неблагополучных ситуациях доходила до степени гениальности. У немцев, в отличие от их британских и французских противников, без затруднения привилась концепция войны на уничтожение, до полного истребления врага. Союзники и на поле боя гордились тем, что ведут себя как разумные люди – это соответствовало культуре, в которой они выросли. Вермахт показал, на что способны люди, отбросившие разум.
В мае 1940 г. Джон Хорсфолл сокрушался об отсутствии у Британского экспедиционного корпуса надежных карт, о том, что отступление не прикрывалось местными контратаками, которые могли бы нанести серьезный ущерб передовым отрядам немцев, о неумении эффективно применять артиллерию, а также готовить к сражению тех, кому предстояло непосредственно в нем участвовать: «Нашим солдатам нужно простыми словами объяснить, с чем им предстоит иметь дело»28. На долгом пути из Бельгии, а затем по северо-востоку Франции Хорсфолл и его товарищи нагляделись на то, как разрушается армия и разваливаются на куски многие командиры. Зрелище удручающее и отвратительное. «Чудовищный поход», – пишет он. Ряды стрелков «разрывали отбившиеся, дезориентированные осколки других отрядов, они выскакивали откуда-то с проселочных дорог. Многое повергало в смущение. Очевидно, где-то в нашей армии что-то разболталось. Люди вскоре догадывались об этом, а офицерам приходится как-то подавлять подобные разговоры или поднимать их на смех… Происходило что-то очень плохое, но наши солдаты были виноваты в этом не более, чем в крымских поражениях. Я не понимал, почему нельзя было должным образом руководить отступлением».
Французское командование и вовсе переселилось в мир грез. Штабные офицеры Гамелена с изумлением смотрели на то, как их глава 19 мая обедает у себя в штаб-квартире, пошучивая, ведя легкую беседу, – и это среди охваченных отчаянием подчиненных. В тот же вечер в 21:00 – первые танки как раз достигли Ла-Манша возле устья Соммы – по приказу Рейно Гамелен был смещен с поста главнокомандующего, и его сменил семидесятитрехлетний генерал Максим Вейган. Новый командующий сразу понял, что у союзников остался последний шанс – контратаковать немецкие танки с юга и севера в районе Арраса, прорвать кольцо, замкнувшее Бельгию и северо-восток Франции. Сэр Эдмунд Айронсайд, глава британского генерального штаба, подоспев из Лондона, сделал тот же вывод. Со встречи в Лансе с двумя французскими генералами, Гастоном Бийотом и Жоржем Бланшаром, Айронсайд вышел преисполненный отвращения к их нерешительности. Они оба пребывали «в глубочайшей депрессии. Ни плана, ни попытки составить план. Готовы идти на бойню. Поражение начинается с головки, без военных потерь». Айронсайд требовал немедленно ударить в направлении на юг, на Амьен, и Бийот обещал в этом участвовать. Затем Айронсайд позвонил Вейгану. Атака двух французских и двух британских дивизий была назначена на следующее утро, 21-го.
Но прав оказался Горт, не веривший, что французы стронутся с места. На следующее утро два недоукомплектованных британских подразделения двинулись вперед и оказались в одиночестве, без поддержки с воздуха. Когда Горт ударил к западу от Арраса, немецкие колонны сперва пришли в расстройство. Завязалось яростное сражение, британцы продвинулись на 16 км и захватили 400 военнопленных, а потом атака выдохлась. Эрвин Роммель, командовавший танковой дивизией, возглавил немецкую оборону и вдохнул отвагу в своих растерявшихся солдат. Танки Matilda нанесли немцам серьезный ущерб, адъютант Роммеля погиб рядом со своим начальником. Но британцы быстро расстреляли все стрелы из своего колчана: их атака была отважной и эффективной, но сил не хватило, и потому она не имела решающего значения.
Утром того же дня, 21-го, пока британцы еще двигались на Аррас, Вейган отправился из Венсена на Северный фронт, в надежде организовать более мощный контрудар. Но поездка главнокомандующего обернулась фарсом: он два часа прождал самолета в Ле-Бурже. Добравшись до Бетюна, он не застал на опустевшем аэродроме никого, кроме одинокого зачуханного солдатика, охранявшего запас бензина. Этот человек направил генерала на почту, и оттуда Вейган дозвонился до командующего армейской группой Бийота, который все утро разыскивал Вейгана под Кале. Откушав омлет в сельской гостинице, главнокомандующий вылетел в порт, оттуда по дорогам, забитым беженцами, кое-как доехал до Ипра, где в здании мэрии у него состоялась встреча с бельгийским королем Леопольдом. Вейган советовал королю поскорее уводить армию на запад, но Леопольд не хотел покидать Бельгию. Бийот сказал, что к атаке готовы только британцы, которые до тех пор не участвовали в боях. Вейган оскорбился отсутствием лорда Горта, ошибочно сочтя его умышленным.
Командующий Британским экспедиционным корпусом прибыл в Ипр позднее и без особой охоты согласился принять участие в очередной контратаке, но предупредил, что все его резервы задействованы в других местах. Горт не верил в осуществимость совместной англо-французской операции. Вейган позднее писал, что британцы задумали предать союзников: со времен Первой мировой войны французы пребывали в убеждении, будто англичане, сражаясь на их территории, одним глазом непременно поглядывают в сторону Ла-Манша и подумывают удрать. А британцев приводили в отчаяние пораженческие настроения французов. В этом смысле Вейган угадал верно: Горт отчаялся дождаться от союзников каких-либо действий и теперь думал главным образом о том, как спасти от катастрофы свой корпус. Позднее той мрачной ночью 21 мая Бийот погиб в аварии, и прошло два дня, прежде чем в Северную армию был назначен другой командующий. Отношения между союзниками стремительно портились. Еще накануне после встречи с Бийотом глава британского штаба сэр Эдмунд Айронсайд писал: «Я вспылил и, ухватив Бийота за пуговицу мундира, потряс его. Этот человек давно сдался»29. Вечером 21-го Горт сказал королю Леопольду: «Дело плохо». В 19:00 Вейган в разгар воздушного налета отбыл в Дюнкерк на торпедоносце и к 10:00 следующего дня добрался до своей штаб-квартиры. Пока он бесплодно блуждал по северной Франции, немецкие танки, пушки и солдаты час за часом продвигались на север и на запад сквозь огромный разрыв в фронте союзников.
Верховный главнокомандующий пребывал в стране счастливых грез. Утром 22 мая он чуть ли не игриво докладывал Рейно: «Мы наделали столько ошибок, что я преисполняюсь уверенности: в будущем мы сделаем меньше». Он заверил премьер-министра Франции, что и Британский экспедиционный корпус, и армия Бланшара пребывают в полной боевой готовности. Вейган сообщил свой план контратаки и заключил несколько двусмысленно: «Либо мы победим, либо спасем свою честь». На встрече с Черчиллем и Рейно в Париже 22 мая Вейган продолжал излучать оптимизм, утверждая, что новая армия без малого из 20 французских дивизий осуществит контратаку с юга, чтобы воссоединиться с Британским экспедиционным корпусом. Но и свежая армия, и контратака существовали только в воображении главнокомандующего.
В ночь на 23-е Горт отвел своих людей с выступа, который они занимали под Аррасом. Французы сделали вывод: британцы, как в 1914 г., ведут себя малодушно и себялюбиво. Горт всего лишь действовал в соответствии с требованиями реальности, но Рейно не предупредил Вейгана о намерении британцев эвакуировать свой корпус. Горт сказал адмиралу Жан-Мари Абриалу, отвечавшему за порт Дюнкерк, что три британские дивизии будут прикрывать отступление французов, но сам Горт отбыл в Англию, а его преемник, генерал-майор Гарольд Александер, не пожелал исполнять это обещание. Абриал заявил ему: «Своим решением вы обесчестили Британию». Вслед за поражением обрушился шквал взаимных обвинений между союзниками. Так, Вейган, услышав 28 мая о капитуляции Бельгии, яростно возопил: «Король! Свинья! Какая же подлая свинья!»
Британцы тем временем начали эвакуацию своего корпуса через порт и пляжи Дюнкерка. Всем уже было очевидно, что надвигается окончательный разгром. Джон Хорсфолл из полка Ирландских стрелков с усталым смирением писал: «Что ж, обратимся к истории и вспомним, что это было вполне ожидаемо и такова обычная участь нашей армии, когда правительство ввергает нас в европейские войны»30. Сержант Л. Пекстон в числе 40 000 с лишним английских солдат попал в плен после арьергардного боя под Камбрэ, где его подразделение было разбито. «Помню приказ: “Прекратить огонь!” Было 12 часов, – писал он впоследствии. – Встал во весь рост и поднял руки. Боже, как мало нас оказалось! Я подумал, пришел мой конец, и закурил бычок»31.
Об эвакуации из Дюнкерка британская общественность узнала 29 мая. Частные суденышки гражданских лиц присоединились к боевым кораблям, стараясь вывезти как можно больше людей из порта и с пляжей. То, что британскому флоту удалось совершить за следующую неделю, достойно легенды. Вице-адмирал Бертрам Рэмси руководил операцией из подземного штаба в Дувре. С невероятным спокойствием и мастерством он руководил перемещениями 900 кораблей и лодчонок. Романтический ореол этой эвакуации связан с образом рыбацких баркасов и увеселительных яхт, которые снимали британцев с берега, хотя, конечно, большинство (примерно две трети) вывезли непосредственно из порта причаливавшие в конце мола миноносцы и другие крупные суда. Повезло и с погодой: на всем протяжении операции Dynamo в Ла-Манше на удивление стояла тишь да гладь.