Некоторые юношеские элегии Пушкина задумчивы и печальны, но многие из них принадлежат к типу просветленных признаний. Ему, несомненно, было хорошо известно классическое определение жанра в «Поэтическом искусстве» Буало: «Элегия изображает радость и грусть влюбленных». Из этой формулы исходил и адъюнкт по кафедре Кошанского П. Е. Георгиевский, отметивший в своем курсе два свойства элегии: печаль и радость, при общих чертах «мягкости и нежности», свойственных канцоне. Таков у Пушкина радостный гимн любви «К живописцу», таковы «Осеннее утро», полное ожиданий весны; «Месяц», проникнутый воспоминаниями о наслаждении; «Я думал, что любовь угасла навсегда», охваченное мечтой о сладостной свободе; таков и ряд других «жалоб», проникнутых надеждой и счастьем влюбленности. Элегия Пушкина, получившая впоследствии (в Болдине и Петербурге) такие «пронзительно унылые» ноты, в беспечные лицейские годы еще часто звучит молодой любовной песней под открытым небом царскосельского парка, —
XIV АРЗАМАССКИЙ «СВЕРЧОК»
В начале марта 1815 года лицеисты были собраны на первую беседу со своим новым директором Энгельгардтом. Это был европейски образованный педагог, но насквозь проникнутый религиозно-нравственными воззрениями на задачи воспитания. Он считал необходимым лично изучить характер каждого воспитанника для лучшего воздействия на него в указанном направлении, но, видимо, не всегда находил к этому верные пути. Пушкин, по крайней мере, уклонился от такого раскрытия директору своего внутреннего мира и вызвал с его стороны весьма отрицательную оценку. Энгельгардт решительно осудил Пушкина за «поверхностный французский ум», «пустое и холодное сердце», «воображение, оскверненное всеми эротическими произведениями французской литературы», а главное — за отсутствие религии. Неудержимое стремление молодого ума освободиться от незыблемых авторитетов прошлого, укрепление которых являлось главной задачей директора императорской школы, видимо, вызвало этот разрыв. Возмущенный атеизмом Пушкина, Энгельгардт не оценил ни его поэтического дарования, ни его душевных качеств.
Вскоре молодого поэта навестили в лицее по пути из Петербурга в Москву дядя Василий Львович, Вяземский и сам Карамзин. Все они стали теперь виднейшими деятелями литературного общества «Арзамас», основанного для обстрела оплотов литературной реакции — «Беседы» и Российской академии.
Борьба за старый и новый слог уже вышла далеко за границы филологических прений. Соображения правильного словообразования стали поглощаться политическими тревогами. Воинствующий Шишков, усматривавший всюду «следы языка и духа чудовищной французской революции», нападал на карамзинские неологизмы, вроде эпоха, будущность, катастрофа, переворот. Последний термин вызывал особое возмущение именно потому, что ему придавали «знаменование французского слова «revolution». Отсюда требование обратиться для обогащения литературного языка к церковнославянским книгам и строжайший запрет обновлять русскую речь парижской, то-есть якобинской, терминологией.
Новые опыты Карамзина и Жуковского подвергались яростным нападкам и в театральных памфлетах Шаховского. После постановки осенью 1815 года «Липецких вод», с оскорбительной карикатурой на Жуковского, сторонники Карамзина объединяются для общей борьбы. Возникает «Арзамас». Порядок заседаний нового содружества представлял живую пародию на собрания академий, масонских лож, литературных обществ типа «Беседы». Потешные и даже озорные приемы арзамасской процедуры вызывали немало нареканий, которые весьма убедительно отвел Вяземский: «В старой Италии было множество подобных академий, шуточных по названию и некоторым обрядам своим, но не менее того обратившихся на пользу языка и литературы».
Эти события вызывают отзвук в стенах лицея и привлекают к себе самое пристальное внимание Пушкина. С первых же своих шагов в литературе он ощущал себя приверженцем поэтического авангарда, с малых лет чувствовал себя оруженосцем боевых талантов, объявивших непримиримую войну литературному застою и реакции. Вот почему он с особенным интересом стал следить за объединением сил карамзинской группы, когда от разрозненных партизанских набегов обновители стиля перешли к регулярным действиям и дружно построились в боевую фалангу.
Поэт-лицеист очертя голову кидается в битву. Уже под 28 ноября 1815 года он вносит в свой дневник запись о чествовании Шаховского Шишковым и выписывает целиком сатирическую кантату Дашкова на «Шутовского». 8 декабря он пишет эпиграмму.
К концу года относится и большая запись о Шаховском, который осуждается за «холодный пасквиль на Карамзина» и за скучную композицию «Липецких вод». Наконец, в послании к Жуковскому, написанном осенью 1816 года, Пушкин выступает с развернутым боевым знаменем соратника «арзамасцев» против «диких лир» и «варяжских стихов».
Пушкин навсегда сохранил глубокое уважение к стилистической реформе Карамзина и через двадцать лет писал: «К счастью, Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова».
Через несколько дней после отъезда трех писателей из Царского Пушкин пишет письмо Вяземскому — «любезному арзамасцу», «грозе всех князей стихотворцев на Ш», жалуясь на свое лицейское заточение, препятствующее ему «погребать покойную Академию и «Беседу» — губителей российского слова».
«Арзамасцы» оценили эту непримиримость молодого поэта; в том же 1816 году Пушкин был избран в их со дружество под остроумным прозвищем «Сверчка» в знак того, что, еще находясь в стенах лицея, он уже оживлял своим звучанием современную поэзию.
Вскоре происходит сближение Пушкина с негласным главою «Арзамаса» — Карамзиным На лето 1816 года историк поселяется в Царском Селе Незадолго перед тем Пушкин получает письмо от Василия Львовича с указанием «любить и слушаться» Карамзина «Советы такого человека послужат к твоему добру и, может быть, к пользе нашей словесности Мы от тебя много ожидаем» Пушкин принял совет Василия Львовича, вполне отвечавший его собственным склонностям еще в «Городке» (1814 г.) среди его любимых авторов назван Карамзин.
Поэт-лицеист стал постоянным посетителем историографа. «В Царском Селе всякой день после классов прибегал он к Карамзиным из лицея, проводил у них вечера, рассказывал и шутил, заливаясь громким хохотом, но любил слушать Николая Михайловича и унимался, лишь только взглянет он строго или скажет слово Катерина Андреевна…»
Жена историка (ей было в то время тридцать шесть лет) произвела на Пушкина неотразимое впечатление Единокровная сестра князя Вяземского, она отличалась необычайной красотой «Если бы в голове язычника Фидиаса могла блеснуть мысль изваять Мадонну, то, конечно, он дал бы ей черты Карамзиной в молодости, — писал Вигель — Как паж Керубино о графине Альмавива, я готов был сказать о ней «как она прекрасна и как величественна’» А душевный жар, скрытый под этою мраморною оболочкой, мог узнать я только позже».
Увлекающаяся натура Пушкина не могла устоять перед силой такого очарования. Влюбленный мальчик с детской непосредственностью излил свое чувство «Письмо было адресовано Карамзиной, и она показала его мужу.
Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьезные наставления Пушкин стоял перед ними, как вкопанный, потупив глаза, и вдруг залился слезами…»
Пушкина, несомненно, влекло к Карамзину. Это был период публичных чтений еще неизданной истории с обычными прениями слушателей. Для молодого поэта такие собеседования были исключительно ценны. Интерес старших поэтов — Жуковского и Батюшкова — к эпохе князя Владимира отразился и на творческих замыслах их ученика. Но мотивы русской древности Пушкин думал развивать не в эпической форме, а в излюбленном жанре герои-комической поэмы, задуманной им еще в 1814 году. Необычайные приключения витязей в манере веселых повестей и волшебных сказаний, казалось, открывали ему путь для живого рассказа в духе его любимцев — Вольтера, Ариоста, Гамильтона и некоторых русских авторов.
После «Толиады», «Монаха», «Бовы» — целого ряда неоконченных опытов — Пушкин снова берется за этот ускользающий от него и соблазнительный жанр для насыщения забавного рассказа характерными чертами прошлого он запоминает из чтений Карамзина живописные подробности быта, архаические термины, редкие варяжские наименования. Все это отразилось в песнях большой поэмы, которую Пушкин начал писать в последний год своей лицейской жизни.
После «Толиады», «Монаха», «Бовы» — целого ряда неоконченных опытов — Пушкин снова берется за этот ускользающий от него и соблазнительный жанр для насыщения забавного рассказа характерными чертами прошлого он запоминает из чтений Карамзина живописные подробности быта, архаические термины, редкие варяжские наименования. Все это отразилось в песнях большой поэмы, которую Пушкин начал писать в последний год своей лицейской жизни.
У Карамзина летом 1816 года Пушкин встретил гусарского корнета Чаадаева Удлиненное бледное лицо с пристальным и строгим взглядом прозрачных голубых глаз, высокий лоб под тенью мягких шелковистых прядей, небольшой, почти девичий рот, маленькие уши — вся эта женственная и утонченная внешность свидетельствовала о «породе» и культуре нескольких поколений. Чаадаев приходился внуком известному историку и дворянскому публицисту екатерининского времени князю Щербатову, видному собирателю рукописей и книг, переводчику Гольбаха, автору «Летописи о многих мятежах» и «повести о бывших в России самозванцах». Карамзин широко пользовался для своего труда материалами «Истории Российской» Щербатова и с неизменной приветливостью принимал у себя внука своего предшественника.
Сам Чаадаев, несмотря на свою молодость — ему было в то время двадцать два года, — уже принимал участие в крупнейших событиях современной истории — сражался под Бородиным, Тарутиным, Кульмом, Лейпцигом и Парижем. Военная служба не угасила его умственных интересов. В гусарском мундире он оставался мыслителем и диалектиком. Пушкина одинаково пленяют законченные черты его медального профиля и стройные афоризмы его государственной философии. Несмотря на холод взгляда и строгую сдержанность внешней манеры, Чаадаев испытывал к поэту-лицеисту чувство самой сердечной приязни. От своего товарища по Московскому университету Грибоедова он уже слышал о многообещающем даре молодого Пушкина. Царскосельские беседы вскоре перешли в подлинную интеллектуальную дружбу.
В лагере лейб-гусар в царскосельском предместье София, где Пушкин навещает Чаадаева, он знакомится еще с несколькими офицерами, с которыми у него понемногу завязываются приятельские отношения. Пушкин любуется цельной натурой недавнего адъютанта Беннигсена, поручика Петра Павловича Каверина, первого гусарского удальца на войне, в пирах и приключениях. Лихой повеса, обладавший даром заразительной веселости, он оживлял любое общество и слыл непобедимым за дружеской чашей. Но в самом разгуле кутежей он неизменно сохранял обаяние любителя знаний и поэзии. Воспитанник Московского и Геттингенского университетов, прекрасно владевший европейскими языками. Каверин не был чужд любви к художественному слову. Стихотворения Пушкина он выслушивал с сочувственной радостью уже в первый период их знакомства.
Замечательный военный деятель, Каверин подавал героические примеры мужества, находчивости, инициативы. Он был одним из тех, для кого любовь к родине сливалась с ее военной славой. Неудачи отечественных кампаний всегда болезненно отражались на нем, и характерным для всей его бурной жизни был ее заключительный момент: 30 сентября 1855 года его нашли мертвым с газетой в руках, сообщавшей о падении Севастополя.
Прекрасную характеристику Каверина Пушкин дал в своем посвящении ему, где призывает приятеля к презрению мнений «черни»[17]:
Создается небольшой цикл «гусарских стихотворений» Пушкина, которые перекликаются с аналогичными мотивами в поэзии Дениса Давыдова и Батюшкова и живо передают непосредственные впечатления поэта-лицеиста от его первых пирушек с молодыми кавалеристами.
Чаадаев познакомил Пушкина со своим однополчанином, юным Николаем Раевским, сыном знаменитого генерала 1812 года. Он был взят отцом на театр военных действий и участвовал в русской и европейской кампаниях вплоть до взятия Парижа. Военная жизнь рано закалила его. В отличие от женственного Чаадаева он был смугл, коренаст, даже несколько грузен. Крупная фигура и выразительное лицо заметно выделяли его из толпы, а большая литературная начитанность вместе с даром оживленной речи неизменно привлекали к нему внимание общества. Прекрасно владея языками, он внимательно следил за английской и французской поэзией и даже сумел оказаться в этом плане полезным Пушкину.
Все эти молодые гусары, побывавшие в Европе, вернулись в Россию, увлеченные более культурными и свободными формами западной жизни, исполненные непримиримой вражды к рабству и тиранству, укоренившимся на их родине. В них жила глубокая уверенность, что неизбежный политический переворот в крепостной монархии будет произведен армией, освободившей уже страну от бедствий иноземного нашествия.
Николай Раевский-младший (1801–1843)
С портрета маслом неизвестного художника.
(1821)По ряду ранних политических стихотворений Пушкина, в которых он сближает, например, Чаадаева с Брутом, можно заключить, что эти настроения молодых русских офицеров рано стали увлекать его своей вольнолюбивостью и протестующим духом. Пушкин начинает мечтать о своем вступлении в среду будущих борцов и преобразователей его родины. Военная служба представляется ему единственным видом героической деятельности, способной освободить его страну от завоевателей и сокрушить ее отживший феодальный строй.
Так чувствовал не один Пушкин. Его лучший друг Пущин мечтал о гвардии с очевидным намерением развернуть здесь революционную работу, к которой приобщили его еще на лицейской скамье первые тайные кружки. В последний год пребывания в лицее он вступил в «артель» братьев Муравьевых, Бурцава, Калошина, где велись «постоянные беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне». К этому же «мыслящему кружку» принадлежали и другие лицеисты — Вальховский, с его «спартанскою душой», и Кюхельбекер. Через этих друзей воздействие новейших освободительных идей сказывалось и на политическом развитии Пушкина.
В начале июня 1815 года в лицей приехал старый вельможа и видный поэт Юрий Нелединский-Мелецкий, автор знаменитой песни «Выйду ль я на реченьку», статс-секретарь Павла I. Он получил от вдовы Павла Марии Федоровны ответственное поручение написать кантату в честь бракосочетания ее дочери Анны Павловны с принцем Вильгельмом Оранским. Но престарелый «Российский Анакреон», не рассчитывая на свои силы, обратился за помощью к Карамзину, который и направил его в лицей к «племяннику Василия Львовича».
Е. А. Карамзина (1780–1851), жена историка.
С портрета маслом неизвестного художника.
Пушкина ждал в конференц-зале маленький плотный старичок, с приветливым взглядом и обходительными манерами куртизана XVIII века. Старый стихотворец, представленный в антологии Жуковского целым рядом лирических и народных строф, которые Пушкин знал наизусть, ждал теперь его литературной помощи. Поэт лицея смутился и почувствовал себя чрезвычайно польщенным. Он искренно любил стихи Нелединского, который считался предшественником Батюшкова и даже числился в почетных членах «Арзамаса». Вяземский называл его «нашим Петраркой». В одном из своих посланий (1815 г.) Пушкин говорит о заветной области любовной поэзии,
И вот этот сладкозвучный лирик склонялся перед молодым дарованием. Можно ли было уклониться от столь почетного предложения?
Нелединский сообщил тему и наметил ее возможное развитие. Пушкину понравилось, что основной мотив соприкасается с драматической историей Наполеона и восходит к Веллингтону. Приняв намеченную программу, семнадцатилетний поэт сейчас же написал чрезвычайно мужественным и живописным стихом исторические стансы, в которых беглыми штрихами очерчены события наполеоновской эпохи — пожар Москвы, Венский конгресс, «Сто дней», Ватерлоо. Некоторые строфы, выдержанные в условном стиле декоративного батализма XVIII века, великолепны по своим образам и силе стиха:
П. Я. Чаадаев (1794–1856), в мундире Ахтырского гусарского полка. С портрета маслом неизвестного художника (1814–1815).
(1817)Пушкин весьма удачно применил здесь прием, который и впоследствии служил ему при вынужденной разработке официальных приветствий: он обращается к историческим картинам или к портретной живописи, только в заключение сдержанно произнося необходимую похвалу.