Историческая картина вырастала из фамильного предания. «Главная завязка романа, — сказал Пушкин Алексею Вульфу, — будет неверность жены арапа, которая родила ему белого ребенка и за то была посажена в монастырь». Так преломлялась в плане романической композиции судьба несчастной красавицы — гречанки Евдокии Диопер, испытавшей до конца трагическую суровость ганнибаловского темперамента.
Работая над историческим романом, Пушкин продолжает в лирической форме решать проблему о современном поэте; после «Ариона» он отстаивает свою творческую свободу в стихотворении «Поэт», где снова уверенно звучит тема непреклонного певца («К ногам народного кумира — Не клонит гордой головы…»). Тот же мотив раздается и в элегической вариации на тему Шенье («Близ мест, где царствует Венеция златая…»). Певец под голос жестоких бурь продолжает обдумывать свои «тайные стихи».
В середине октября Пушкин оставил Михайловское. По пути в Петербург, на станции Залазы, между Боровичами и Лугой, он неожиданно нашел на столе «Духовидца» Шиллера. Поэт раскрыл книгу и невольно зачитался этой увлекательной повестью с ее быстрым ходом событий и драматическим описанием инквизиционного трибунала. Он с интересом пробегал страницы, когда под окном: раздался грохот и звон правительственных троек: служителей венецианской инквизиции внезапно сменили фельдъегери и жандармы. Это везли политических преступников, вероятно, поляков. Здесь пролегал тракт из Шлиссельбурга на Динабург. Пушкин вышел взглянуть на арестантов.
Ф. В. Булгарин (1789–1859).
С рисунка Зиновского.
Он увидел среди них странную длинную фигуру в убогой фризовой шинели, в косматой меховой шапке. «Преступник? шпион, быть может?» Но в это время он уловил на себе горящий взгляд долговязого арестанта, обросшего черной бородой. «Мы пристально смотрим друг на друга, — записал на другой же день Пушкин, — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг к другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством. Я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали». Через два года в письме из Динабургской крепости Кюхельбекер изумлялся, как Пушкин мог узнать его в «таком костюме» после долгих лет разлуки.
Встреча эта чем-то напомнила прошлогоднее прощание с Марией Волконской. И теперь Пушкин пережил то же необычное ощущение, давно знакомый человек неожиданно вырастал в его глазах в героическую фигуру, «Внук Тредьяковского Клит», к которому Пушкин так широко применял право старого школьного товарища на шутку и пародию, был одним из тех, кто просто и мужественно осуществил то, о чем в свои молодые годы мечтал сам поэт: он вышел с оружием в руках бороться против царизма, он закрепил силу своих вольнолюбивых речей и стихов революционным действием. Он сделал то, что считал нужным выполнить, — по официальной формуле, он «лично действовал в мятеже с пролитием крови, и мятежников, рассеянных выстрелами, старался поставить в строй». Вечный объект для эпиграмм, он вызвал судорогу ужаса у петербургского правительства, приговорившего его к смертной казни через отсечение головы.
Теперь этого «злоумышленника», угрожавшего российскому самодержцу, мчали фельдъегерской тройкой из одной политической тюрьмы в другую. Через несколько дней в стихотворении, посвященном лицейской годовщине, 19 октября 1827 года, Пушкин пошлет свой бодрящий привет двум школьным товарищам — Кюхельбекеру и Пущину, искупавшим свой подвиг безнадежным заточением «в мрачных пропастях земли».
В Петербург Пушкин прибыл к именинам другого друга-лицеиста. 17 октября он поднес Дельвигу череп, привезенный Вульфом в Тригорское для хранения табаку и породивший затейливую легенду, якобы поэт Языков похитил его для своих научных занятий из рижского склепа баронов Дельвигов. Пушкин и решил поднести издателю «Северных цветов» мертвую голову его предка для превращения ее в застольную чашу, по примеру Байрона.
Но главной ценностью подарка было приложенное к нему стихотворение Пушкина с живой зарисовкой каморки дерптского студента и феодальных гробниц готической Риги.
Дельвиг познакомил Пушкина с новыми деятелями петербургской журналистики — Булгариным и Гречем, в то время еще не окончательно скомпрометированными в литературных кругах. Правда, было известно, что Рылеев однажды сказал Булгарину:
«Когда случится революция, мы тебе на «Северной пчеле» голову отрубим».
Но все же Булгарин еще мог щеголять своим знакомством с Гнедичем, Карамзиным, Грибоедовым. Вскоре, особенно после польского восстания 1830 года, ему пришлось навсегда принять клеймо продажного ренегата и стать в ряды людей, которых Пушкин открыто презирал.
Булгарин был типичным авантюристом от журналистики. После ряда житейских неудач он погрузился в болото официальной публицистики, сохраняя здесь свои аппетиты азартного игрока и цепкого карьериста. Снизив размах и пошиб авантюризма XVIII века, он сохранил в неприкосновенности его циническую сущность. Недаром в своих «Воспоминаниях» он с увлечением говорит о Казанове и восхищается старинным типом искателей приключений. Но после буйной молодости кавалерийского офицера Булгарин опустился на дно правительственной прессы. Сюда перенес он свои инстинкты прирожденного, проходимца, неутомимого в погоне за успехами, деньгами, влиянием и властью. Этот военный, служивший трем нациям, этот темный ходатай по наследственным процессам и главный редактор продажной газетки, стал непримиримым врагом Пушкина. Офицер-перебежчик, служивший попеременно враждебным странам, делец, опускавшийся до самых подонков отвратительного мира судейских крючков и сутяг, литературный предприниматель, строящий свой успех на рекламе, взятках, шантаже и обслуживании тайной полиции, — таков был в своей жизни и деятельности Тадеуш Булгарин, получивший от Пушкина бессмертное прозвище Видока Фиглярина по имени французского сыщика и из-за шутовского характера своей журнальной деятельности.
Отношения их, впрочем, не сразу стали враждебными. Булгарин, всегда льнувший к знаменитостям, посвящает в это время свою историческую повесть «Эстерка» «Поэту А. С. Пушкину», а «Северная пчела» помещает хвалебные отзывы о «Евгении Онегине».
Но Пушкин не обольщается этой сомнительной дружбой: «Пора Уму и Знаниям вытеснить Булгарина», пишет он Погодину 1 июля 1828 года и предлагает ему в другом письме (19 февраля 1829 г.) «плюнуть на суку «Северную пчелу».
Политически новые знакомцы стояли на крайних позициях. Когда во время следствия над декабристами Николай I потребовал справки о «капитане французской службы» Булгарине, который общался с Рылеевым и Бестужевым, встревоженный редактор «Северной пчелы» поторопился представить высшему начальству особую записку «О цензуре в России и о книгопечатании вообще»; доклад понравился Дибичу и заинтересовал Николая I. Когда же во главе III отделения стал Бенкендорф, с которым Булгарин по своей военной службе был знаком еще с 1807 года, он стал сотрудником шефа жандармов, поставляя ему доносы на крупнейших писателей. Весьма характерно его позднейшее «донесение» Дубельту (это было уже в 1846 г.) под заглавием «Социализм, коммунизм и пантеизм в России в последнее 25-летие» с попыткой дать историю революционных и атеистических идей в Европе и у нас. Очагами и агентами «заразы» в России Булгарин называет «Союз благоденствия», московских любомудров, декабристов, то-есть кружки и объединения, неизменно близкие Пушкину.
В момент полного преуспеяния этого нового правительственного агента автор «Андрея Шенье» продолжает пребывать под политическим следствием. Дело о распространении стихов «На 14 декабря» должен был разбирать верховный трибунал, в состав которого входили виднейшие представители дворянства, судившие недавно декабристов: князья А. Куракин, Д. Лобанов-Ростовский, 'Александр Голицын, Алексей Долгорукий, Кутузов, графы В. Кочубей, П. Толстой, А. Чернышев, Строганов. К ответственности привлекались учитель Леопольдов, прапорщик Молчанов, штабс-капитан Алексеев и «сочинитель» Пушкин, главный виновник процесса, дерзко подрывающий престиж государства и церкви своей революционной поэзией. 28 июня 1828 года государственный совет дал заключение «в отношении к сочинителю Пушкину», «что по неприличному выражению его в ответах своих насчет происшествия 14 декабря 1825 года и по духу самого сочинения поручено было иметь за ним секретный надзор». Заключение это было утверждено Николаем I.
Одновременно с органами политического следствия вы. ступает против Пушкина и официальная церковь. На этот раз обвинение в государственных преступлениях возбуждает против него «первенствующий иерарх православия» — петербургский митрополит Серафим. Его предшественника Амвросия Пушкин назвал в 1817 году «бесстыдным хвастуном» и дряхлым сладострастником. Нового российского папу он мог бы еще резче заклеймить за его беззастенчивое политиканство и воинствующий фанатизм. Сын калужского дьячка, будущий Серафим успешно и быстро поднялся по ступеням духовной карьеры, прославившись своими строгими наблюдениями за жизнью монашествующих и беспощадной борьбой за «чистоту» веры. Натура активная и страстная, он проявил себя боевым политиком, решив вступить в борьбу с министром духовных дел и народного просвещения Голицыным. Заручившись поддержкой Аракчеева и весьма влиятельного архимандрита Фотия (заклейменного эпиграммой Пушкина), Серафим представил в 1824 году Александру I свои соображения о необходимости удалить от власти Голицына, «колеблющего православную церковь» еретическими книгами. Голицын пал; неугодные митрополиту сочинения были сожжены. Сам он выступил 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в облачении и с крестом, стремясь удержать революционное наступление восставшей гвардии.
В момент полного преуспеяния этого нового правительственного агента автор «Андрея Шенье» продолжает пребывать под политическим следствием. Дело о распространении стихов «На 14 декабря» должен был разбирать верховный трибунал, в состав которого входили виднейшие представители дворянства, судившие недавно декабристов: князья А. Куракин, Д. Лобанов-Ростовский, 'Александр Голицын, Алексей Долгорукий, Кутузов, графы В. Кочубей, П. Толстой, А. Чернышев, Строганов. К ответственности привлекались учитель Леопольдов, прапорщик Молчанов, штабс-капитан Алексеев и «сочинитель» Пушкин, главный виновник процесса, дерзко подрывающий престиж государства и церкви своей революционной поэзией. 28 июня 1828 года государственный совет дал заключение «в отношении к сочинителю Пушкину», «что по неприличному выражению его в ответах своих насчет происшествия 14 декабря 1825 года и по духу самого сочинения поручено было иметь за ним секретный надзор». Заключение это было утверждено Николаем I.
Одновременно с органами политического следствия вы. ступает против Пушкина и официальная церковь. На этот раз обвинение в государственных преступлениях возбуждает против него «первенствующий иерарх православия» — петербургский митрополит Серафим. Его предшественника Амвросия Пушкин назвал в 1817 году «бесстыдным хвастуном» и дряхлым сладострастником. Нового российского папу он мог бы еще резче заклеймить за его беззастенчивое политиканство и воинствующий фанатизм. Сын калужского дьячка, будущий Серафим успешно и быстро поднялся по ступеням духовной карьеры, прославившись своими строгими наблюдениями за жизнью монашествующих и беспощадной борьбой за «чистоту» веры. Натура активная и страстная, он проявил себя боевым политиком, решив вступить в борьбу с министром духовных дел и народного просвещения Голицыным. Заручившись поддержкой Аракчеева и весьма влиятельного архимандрита Фотия (заклейменного эпиграммой Пушкина), Серафим представил в 1824 году Александру I свои соображения о необходимости удалить от власти Голицына, «колеблющего православную церковь» еретическими книгами. Голицын пал; неугодные митрополиту сочинения были сожжены. Сам он выступил 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в облачении и с крестом, стремясь удержать революционное наступление восставшей гвардии.
К такому-то суровому и властному главе православной церкви поступили 28 мая 1828 года списки «Гавриилиады». Можно представить себе, с каким негодованием воинствующий монах читал иронический рассказ о том, как —
Грозный митрополит, подвергавший беспощадному сожжению богословские трактаты за малейшее отклонение от буквы священных текстов, увидел в пушкинской поэме дьявольское преступление, о котором счел необходимым немедленно довести до сведения самого царя. В тот же день Серафим обратился к статс-секретарю Муравьеву с письмом, в котором сообщал о доносе дворовых на отставного штабс-капитана Валерьяна Митькова, Читавшего своим людям «Гавриилиаду» Пушкина, «чтоб внушить им презрение к религии».
В своем письме митрополит делал первый опыт критического анализа «Гавриилиады»: «Я долгом своим почел прочитать свою поэму, но не мог ее всю кончить ибо она исполнена ужасного нечестия и богохульства… Господь-бог — страшно и писать, — архангел Гавриил и Сатана влюбились в пресвятую деву Марию и пр. По истине сам Сатана диктовал Пушкину поэму сию. И сия-то мерзостнейшая поэма переходит из рук в руки молодых благородных юношей. Какого зла не может причинить она, тем паче, что Пушкина выдают нынешние модные писатели за отменного гения, за первоклассного стихотворца». Серафим умолял верховную власть «как можно скорее остановить сию страшную заразу».
Николай I распорядился о совместном допросе петербургским военным генерал-губернатором и митрополитом Серафимом прежде всего главного распространителя богохульной поэмы штабс-капитана Митькова, взятого под арест. Дальнейший ход дела был поручен особой верховной комиссии, имевшей в то время исключительное значение в государственном управлении. Незадолго перед тем, — в апреле 1828 года; Николай I, уезжая в армию, передал в Петербурге свою власть триумвирату в составе П. А. Толстого, А. Н. Голицына и В. П. Кочубея, Этому верховному органу поручалось теперь раскрытие «крупнейшего государственного преступления».
Высокие сановники поручили произвести первый допрос поэта петербургскому военному генерал-губернатору П. В. Голенищеву-Кутузову.
Не подозревавший о новой беде, Пушкин летом 1828 года, по словам Вяземского, «кружился в вихре петербургской жизни». Он много играл в карты, и к этому времени относится его «баллада об игроках» («А в ненастные дни…»). Одновременно он увлекся женщиной бурного характера и больших страстей — Аграфеной Закревской, которую Боратынский называл Магдалиной, а Пушкин «беззаконной кометой…» Среди этих развлечений он неожиданно получает в начале августа вызов к петербургскому военному генерал-губернатору.
Сразу вспомнилась несчастная весна 1820 года. Вызов к Милорадовичу, толки о крепости, о Сибири и Соловках, ссылка на юг… О чем теперь его будут допрашивать?
Кабинет Голенищева-Кутузова ничем не напоминал собрания художественных редкостей Милорадовича. Новый генерал-губернатор был чужд всякой театральности. Сухо и строго, держа перед глазами документ, он предложил Пушкину «во исполнение высочайшей воли» дать ответ власти: им ли писана поэма, известная под названием «Гавриилиады»?
Положение оказывалось не менее серьезным, чем в 1820 году. За оскорбление церкви закон угрожал ссылкой в отдаленные места Сибири. О своей внутренней борьбе на этом допросе Пушкин вскоре писал:
После некоторой паузы решительно и твердо раздается ответ:
«Не мною».
Генерал явно не удовлетворен таким «запирательством» подследственного:
«И сочинение это вам вообще неизвестно?»
Вопрос заставлял насторожиться. Ведь власть могла располагать и неопровержимыми сведениями о чтении и распространении им «кощунственной поэмы»; необходимо было избежать такой ловушки.
«В первый раз видел я «Гавриилиаду» в лицее».
Генерал, при всей официальной сдержанности, не может скрыть некоторого оживления в голосе — в сущности, он добился полупризнания. Следовало уточнить достигнутое:
«В котором году?»
Ясно, что только ранний возраст мог несколько смягчить прегрешение.
«В 1815 или 1816».
«Только видели рукопись?»
Уж не располагает ли правительство авторскими списками поэмы? Следовало предупредить и такую возможность:
«И переписал ее».
Допрос приступал вплотную к основному заданию:
«Имеете ли вы и ныне у себя экземпляр этой поэмы?»
«Не имею. Не помню, куда дел свой список, но с тех пор не видал его».
Генерал не скрывает, что признает эти колеблющиеся ответы полным сознанием вины:
«Извольте дать подписку впредь подобных богохульных сочинений не писать под опасением строгого наказания».
Это, конечно, еще не означало конца дела. Полный сомнений и тягостных предчувствий («Рок завистливый бедою — Угрожает снова мне»), Пушкин все же обращается к своему любимому творению. Седьмая глава «Онегина» вырастала медленно. Поэт сосредоточенно работал над углублением характеров главных героев. В онегинской библиотеке — «в келье модной» — над страницами Байрона, Шатобриана и Бенжамена Констана Татьяна умственно зреет, приучает себя критически относиться к людям, уверенно разбирается даже в самом сложном современном характере, ещё недавно столь пленявшем ее. Чутьём любящего сердца она замечательно понимает драму яркой и одаренной личности, обреченной в условиях окружающего быта на бесплодное прозябание, на «призрачность», подражание, пародийность. Для полного раскрытия сущности этого «надменного беса» Пушкин решил ввести в роман «альбом Онегина», его личные записи, афоризмы и наблюдения. После зловещего допроса, у военного генерал-губернатора Пушкин набрасывает Прозрачные строфы этого блестящего и печального дневника, довольно четко отражающего увлечения и горести поэта в тревожный 1828 год.
Через две недели после первого допроса Пушкин снова был вызван к петербургскому военному губернатору.