И остальные вслед за королем тотчас начали восклицать:
— Не было еще рыцаря доблестней!
— Этому и среди збаражских не найдется равных!
— Славу бессмертную ты стяжал!
— Как же меж татар и казаков сумел пробраться?..
— В болотах прятался, в камышах, лесом шел… блуждал… без еды…
— Накормить его! — крикнул король.
— Накормить! — повторили прочие.
— Одеть его!
— Завтра получишь коня и платье, — сказал король. — Ни в чем не будет тебе недостатка.
Следуя примеру короля, все наперебой принялись превозносить рыцаря. Снова на него посыпались вопросы, на которые он отвечал с превеликим трудом, потому что все большую чувствовал слабость и едва не терял сознания. Принесли еду; в ту же минуту вошел ксендз Цецишовский, королевский духовник.
Вельможи расступились: ксендз был премного учен, уважаем, и слово его для короля значило едва ли не больше, чем слово канцлера, а с амвона, бывало, он таких вещей касался, о которых и на сейме осмеливался говорить не всякий. Его тотчас обступили со всех сторон и стали рассказывать, что из Збаража пришел рыцарь, что князь, несмотря на лишенья и голод, продолжает еще громить хана, пребывающего там собственною персоной, и Хмельницкого, который за весь минувший год не потерял столько людей, сколько в збаражскую осаду, наконец, что король желает идти на выручку осажденным, даже если ему со всем войском суждено погибнуть.
Ксендз молча слушал, беззвучно шевеля губами, и поминутно обращал взор на изможденного рыцаря, который меж тем занялся едою; король повелел ему не смущаться своим присутствием и еще приглядывал сам, чтобы тот ел хорошенько, да время от времени отпивал за его здоровье глоток из небольшого серебряного кубка.
— А как зовется сей рыцарь? — спросил наконец ксендз.
— Скшетуский.
— Не Ян ли?
— Ян.
— Поручик князя воеводы русского?
— Так точно.
Ксендз поднял к небесам морщинистое лицо и опять углубился в молитву, а потом промолвил:
— Восславим имя господа нашего, ибо неисповедимы пути, коими он ведет человека к покою и счастью. Аминь. Я этого рыцаря знаю.
Скшетуский, услыша эти слова, невольно обратил взгляд на ксендза, но лицо того, весь облик и голос были ему совершенно незнакомы.
— Стало быть, ты один из всего войска взялся пройти через вражеский лагерь? — спросил его ксендз.
— Передо мной пытался один благородный рыцарь, но погиб, — ответил Скшетуский.
— Тем больше твоя заслуга, раз после такого дерзнул пойти. Судя по виду твоему, страшный ты путь проделал. Господь оценил принесенную тобой жертву, тронут был молодостью и добродетелями твоими и не оставил своей защитой.
Внезапно ксендз обратился к Яну Казимиру.
— Милостивый король, — сказал он, — стало быть, ты тверд в своем решении идти князю воеводе русскому на помощь?
— Твоим молитвам, отче, — ответил король, — вверяю отечество, себя и войско, ибо знаю, что огромен риск, но нельзя позволить, чтобы князь-воевода смерть нашел в этой злосчастной крепости и с ним пали такие рыцари, как сей, что сидит перед нами.
— Господь пошлет нам викторию! — воскликнуло несколько голосов.
Ксендз воздел руки к небу, и в зале воцарилась тишина.
— Benedico vos, in nomine Patris et Filii, et Spiritis sancti[68].
— Аминь! — промолвил король.
— Аминь! — повторили остальные.
Спокойствие пришло на смену озабоченности, до этой минуты не сходившей с лица Яна Казимира, лишь глаза его светились необычайным блеском. Меж собравшимися затеялся негромкий разговор о предстоящем походе
— многие еще сомневались, что король выступит немедля, — он же взял со стола шпагу и сделал знак Тизенгаузу, чтобы тот ее ему прицепил.
— Когда ваше королевское величество изволит выступить? — спросил канцлер.
— Бог дал погожую ночь, — ответил король, — кони не устанут. — И добавил, обращаясь к обозному стражнику: — Прикажи трубить поход, сударь.
Стражник не мешкая вышел из залы. Канцлер Оссолинский осмелился негромко заметить, что не все еще к походу готовы и что возы не отправить раньше наступления дня, но король, не задумываясь, ответил:
— Кому возы дороже отечества и монарха, тот пускай остается.
Зала начала пустеть. Всяк спешил к своей хоругви, чтобы людей «на ноги поднять» и снарядить в дорогу. В комнате остались лишь король, канцлер, ксендз да Тизенгауз со Скшетуским.
— Всемилостивейший государь, — сказал ксендз, — что мы хотели узнать от этого рыцаря, то узнали. Надобно ему дать покой — он едва на ногах держится. Позволь, я возьму его к себе на квартиру — там и переночует.
— Хорошо, отче, — ответил король, — справедливы твои слова. И пусть Тизенгауз с кем-нибудь его проводят, одному ему, боюсь, не дойти. Иди, иди, друг любезный, никто здесь более тебя не заслуживает отдыха. И помни, я твой должник. Скорей о себе, нежели о тебе позабуду!
Тизенгауз подхватил Скшетуского под руку, и они вышли. В сенях им встретился староста жечицкий, который поддержал пошатывающегося рыцаря с другой стороны; впереди шел ксендз, а перед ним слуга с фонарем. Но напрасно светил слуга: ночь была ясной, тихой и теплой. Большая луна, точно златой ковчег, плыла над Топоровом. С лагерного майдана доносился говор, скрип телег и голоса труб, играющих побудку. Вдалеке, перед костелом, облитым лунным светом, уже собирались солдаты — конные и пешие. В селе ржали лошади. К скрипу возов примешивалось звяканье цепей и глухое громыхание пушек — и гомон становился все громче.
— Уже выходят! — сказал ксендз.
— К Збаражу… на помощь… — прошептал Скшетуский.
И неизвестно, то ли от радости, то ли от тяжких трудов, а скорее ото всего вместе, ослаб совершенно, так что Тизенгауз и староста жечицкий почти тащили его на себе.
Между тем по дороге к дому ксендза они попали в толпу солдат, собирающихся перед костелом. Это были хоругви Сапеги и пехота Арцишевского. Еще не получившие приказа строиться, солдаты стояли в беспорядке, в иных местах сбиваясь в кучки, загораживая путь идущим.
— С дороги! С дороги! — восклицал ксендз.
— Это кому там уступать дорогу?
— Рыцарю из Збаража!
— Привет ему! Привет! — вскричало множество голосов.
Одни расступались немедля, другие, напротив, старались подойти поближе, желая поглядеть на героя. И смотрели с изумлением на изможденного оборванца, на страшное лицо, озаренное лунным светом, и, пораженные, шептали:
— Из Збаража, из Збаража…
С великим трудом довел ксендз Скшетуского до дома местного приходского священника. Там он приказал отмыть его от крови и грязи и уложить в хозяйскую постель, а сам поспешил к выступавшему в поход войску.
Скшетуский был в полубеспамятстве, но лихорадка не позволяла ему уснуть. Однако он не понимал уже, где находится и что с ним случилось. Слышал только говор, топот копыт, скрип возов, тяжелые шаги пехотинцев, крики солдат, голоса труб — все это сливалось в его ушах в неумолчный гул… «Войско идет», — пробормотал он про себя… Меж тем гул помалу стал отдаляться, ослабевать, затихать, рассеиваться, пока наконец тишина не объяла Топоров.
И чудилось Скшетускому, что он вместе со своим ложем летит в какую-то пропасть без дна…
Глава XXX
Спал он несколько дней кряду, но и после пробуждения не оставляла его злая лихоманка — долго еще бредил Скшетуский, поминал Збараж, старосту красноставского, князя, беседовал с паном Михалом и Заглобой, кричал: «Не туда!» — Лонгинусу Подбипятке — лишь о княжне не вспомнил ни разу. Видно, строжайший тот запрет, который он однажды и навсегда наложил на всякое о ней воспоминанье, не терял силы, даже когда болезнь его изнурила. Зато ему казалось, что он видит над собой щекастую физиономию Редзяна — будто воротилось то время, когда князь после староконстинтиновской битвы отправил его с хоругвями в Заслав громить разбойные шайки, и Редзян нежданно явился в хату, где он остановился на ночлег. Видение это путало его мысли: ему мерещилось, что время остановило свой бег и ничего с той поры не переменилось. Он снова у Хомора и спит в хате, а пробудившись, поведет хоругви в Тарнополь… Разбитый под Староконстантиновом Кривонос бежал к Хмельницкому… Редзян приехал из Гущи и сидит у его постели… Скшетускому хочется заговорить, хочется приказать слуге седлать лошадей, но нет мочи… И снова мелькает мысль, что не у Хомора он, что после того был уже Бар взят, — но тут опять тело пронзает боль и бедная его голова окутывается мраком. Ничего уже не знает он, ничего не видит. Однако минуту спустя из хаоса и кромешной тьмы новое проступает виденье: Збараж… осада… Значит, это не Хомор? А откуда же взялся Редзян? Сквозь прорезанные в ставнях сердечки в комнату пробивается пучок яркого света, и он отчетливо видит лицо слуги, исполненное сочувствия и заботы…
— Редзян! — вдруг восклицает Скшетуский.
— Редзян! — вдруг восклицает Скшетуский.
— Ой, сударь вы мой! Наконец-то меня узнали! — кричит парень и припадает к ногам своего господина. — Я думал, никогда уже не проснетесь…
Настала тишина — только слуга тихо рыдал, обнимая хозяину ноги.
— Где я? — спрашивает Скшетуский.
— В Топорове… Ваша милость из Збаража к его величеству королю пришел… Слава богу! Слава богу!
— А где король?
— Повел войско на выручку князю-воеводе.
Опять наступило молчание. Слезы радости текли по лицу Редзяна; помолчав с минуту, он пробормотал голосом, прерывающимся от волненья:
— Довелось-таки вашу милость живым увидеть…
Потом встал и открыл ставню, а затем и окошко.
Свежий утренний воздух ворвался в комнату, а с ним и свет белого дня. Сей же час к Скшетускому полностью вернулось сознанье…
Редзян присел в ногах кровати…
— Так это я из Збаража вышел? — спросил рыцарь.
— Да, сударь мой… Никто не мог содеять того, что ваша милость содеял; только благодаря вашей милости король поспешил князю на помощь.
— Пан Подбипятка раньше меня пытался, да погиб…
— О господи! Пан Подбипятка погиб! А какой был щедрый да благонравный!.. Ух, аж дыханье сперло… Как же они такого силача перемочь сумели?
— Из луков его застрелили…
— А пан Володы„вский что и пан Заглоба?
— Живы-здоровы были, когда я уходил…
— Слава тебе господи! Лучше нет у вашей милости друзей, сударь… Только ксендз наказал помалкивать…
Редзян прикусил язык и на несколько времени погрузился в размышления. Работа мысли явственно отразилась на толстощеком его лице. Наконец он вновь заговорил:
— Ваша милость!..
— Чего тебе?
— А что же станется с пана Подбипятки богатством? Говорят, у него деревень и превсякого добра без счету… Ужель друзьям не отписал хоть какую малость — родных-то, я слыхал, у него нету?
Скшетуский ничего не ответил, и Редзян, смекнув, что вопрос хозяину не по нутру, перевел разговор на другое:
— Слава богу, что пан Заглоба и пан Володы„вский в добром здравии; я думал, они к татарам попались… Ужасть сколько мы вместе горя хлебнули… Да только ксендз говорить не велел… Эх, сударь вы мой, я уж думал, никогда больше их не увижу: нас орда так прижала, что ни взад, ни вперед…
— Погоди: выходит, ты был с паном Володы„вским и паном Заглобой? Они мне ничего не сказали.
— Так ведь они и сами не знали, погибнул я или жив остался…
— Где ж это вас орда настигла?
— А за Проскуровом, по дороге в Збараж. Мы, сударь мой, далече, за самым Ямполем побывали… Только ксендз Цецишовский рассказывать воспретил строжайше…
На короткое время настало молчание.
— Да вознаградит вас господь за добрые ваши намерения и старанья, — промолвил Скшетуский, — зачем вы туда ездили, теперь мне понятно. Я и сам прежде вас побывал там… Да напрасно…
— Эх, сударь вы мой, кабы не ксендз этот… Он мне так сказал: я теперь с их королевским величеством в Збараж еду, а ты — это он мне наказывал — присматривай за хозяином, только не говори ни слова, а то еще отдаст богу душу.
Скшетуский так давно и бесповоротно расстался со всякой надеждой, что и эти слова Редзяна малейшей даже искорки в его сердце не заронили… Несколько времени он лежал недвижно, но потом возобновил расспросы:
— А ты откуда взялся, с каких пор при ксендзе Цецишовском состоишь и при войске?
— Меня пани Витовская, супруга каштеляна сандомирского, из Замостья сюда прислала — оповестить пана каштеляна, что в Топоров к нему прибудут… Отважная женщина, скажу я вам, сударь, беспременно желает при войске находиться, чтобы не разлучаться с паном каштеляном… Ну, я и приехал в Топоров, днем лишь вашей милости раньше. Пани Витовская, того и гляди, здесь будут… Со дня на день ждем… Только вот ведь беда: супруг-то ее с королем уехал!..
— Не пойму, как ты в Замостье мог оказаться, если с паном Володы„вским и паном Заглобой за Ямполь ездил? Почему же в Збараж не пришел с ними вместе?
— А вот почему, сударь: когда нас ордынцы настигать стали, иного способа не было, кроме как им двоим заступить путь чамбулу, я ж ускакал — и прямо в Замостье.
— Счастье, что они не погибли, — сказал Скшетуский. — Но я о тебе лучше думал. Как же совесть тебе позволила их в беде кинуть?
— Эх, сударь, сударь, кабы нас только трое было, я б их ни в жизнь не покинул, у меня и так сердце на куски разрывалось, но ведь мы вчетвером ехали… Они, стало быть, на ордынцев напали, а мне сами приказали… спасать… Знать бы мне, что радость не убьет вашу милость… Мы-то за Ямполем… отыскали… Да вот ксендз…
Скшетуский уставился на слугу и заморгал глазами, будто только что пробудившись ото сна; вдруг, можно сказать, что-то в нем оборвалось: страшно побледнев, он сел на постели и громовым голосом вскрикнул:
— Кто с тобой был?
— Ваша милость! Эй, ваша милость! — закричал слуга, испугавшись перемены в лице рыцаря.
— Кто с тобой был? — кричал Скшетуский и, схвативши Редзяна за плечи, принялся трясти его, сам дрожа точно в лихорадке, однако железной хватки не ослабляя.
— Так уж и быть, скажу! — воскликнул Редзян. — Пусть ксендз делает со мной что хочет: барышня с нами была, а теперь она при пани Витовской.
Скшетуский оцепенел, веки его сомкнулись, и голова тяжело упала на подушки.
— Святый боже! — еще пуще завопил Редзян. — Того и гляди, дух испустит! Черт побери, что ж я наделал!.. Лучше б помалкивал. Ваша милость, сударь наидражайший, ради бога, скажите словечко… Царица небесная! Правильно заказывал ксендз… Ваша милость! Эй, ваша милость!..
— Ничего! — проговорил наконец Скшетуский. — Где она?
— Слава тебе господи, ожил… Лучше уж я ничего говорить не стану. При супруге каштеляна сандомирского она… Вскорости здесь будут… Слава богу!.. Только б ваша милость не помер… Вот-вот приедут… Мы в Замостье пробрались. Тамошний ксендз барышню к пани Витовской пристроил… Так оно пристойней… Да и в войске безобразников немало… Богун-то ее уважил, а и здесь всяко могло случиться… Страх я намыкался, пока не догадался солдатам говорить: «Это родственница князя Иеремии!..» — тут уж они отступались… Да и в дороге я немало поиздержался…
Скшетуский лежал не шевелясь, но глаза его были открыты, обращены к потолку, и лицо имело серьезное выраженье — видно, он молился. Закончив же молитву, вскочил, сел на кровати и приказал:
— Неси платье и вели седлать лошадей!
— Куда ж это ваша милость ехать собрался?
— Платье давай быстрее!
— Вам еще невдомек, сударь мой, сколько у вашей милости теперь всякой одежды: и король надарил перед отъездом, и разные другие вельможи. Да три отменных лошадки стоят в конюшне. Мне б хоть одну такую!.. А вашей милости, сударь мой, лучше полежать да в себя прийти, силы-то ведь никакой нету.
— Я в порядке. В седле могу держаться. Поторопись бога ради.
— Да уж знаю, у вашей милости тело железное. Будь по-вашему! Только замолвите за меня перед ксендзом Цецишовским словечко… Вон, одежды лежат… Лучших и у армянских купцов не найти… Одевайтесь пока, а я скажу, чтобы принесли винной похлебки: ксендзов слуга должен был для меня приготовить.
С этими словами Редзян занялся завтраком, а Скшетуский стал торопливо облачаться в платье, полученное в дар от короля и придворных. Но то и дело заключал малого в объятья и прижимал к своей преисполненной чувств груди, а тот рассказывал ему все ab ovo: как Богуна, посеченного паном Михалом, но уже оправившегося, во Влодаве встретил и выведал все про княжну и получил пернач. Как потом отправились они с паном Михалом и паном Заглобой в валадынские овраги и, убивши ведьму и Черемиса, увезли княжну, наконец, их подстерегало множество опасностей, когда они от Бурляевых людей убегали.
— Бурляя пан Заглоба зарубил, — поспешил вставить Скшетуский.
— Вот уж кто воинственный муж, — заметил в ответ Редзян. — Мне такие еще не встречались — обыкновенно оно как бывает: один храбр, другой речист, третий пройдошлив, а у пана Заглобы все вместе соединилось. Но хуже всего, сударь мой, нам пришлось в лесах за Проскуровом, когда ордынцы за нами погнались. Пан Михал с паном Заглобой остались, чтобы их на себя отвлечь и задержать погоню, а я вбок и к Староконстантинову — Збараж, думаю, лучше обойти стороною: справившись с маленьким паном и паном Заглобой, они как раз к Збаражу за нами и поскачут. Уж не знаю, каким там способом господь в милосердье своем спас маленького пана и пана Заглобу… Я думал, их зарубят. Мы ж тем часом с барышней удирали между войском Хмельницкого, который от Староконстантинова шел, и Збаражем, куда понеслись татары.
— Не скоро они туда добрались, их пан Кушель потрепал изрядно. Да ты не тяни, рассказывай дальше!
— Кабы я знал! Но мне и невдомек было, вот мы и пробирались с барышней, как по ущелью, промежду татар и казаков. По счастью, край тамошний весь будто вымер, мы души живой не встречали ни в деревнях, ни в местечках, все, куда кто мог, от татар разбежались. Да я все равно помирал со страху: только бы, думаю, в лапы разбойникам не попасться, однако и сия чаша нас не миновала.