– Как твоя? – сказал он.
– Так. Записана, конечно, не на меня. Сам понимаешь.
Степа минуту молчал.
– Слушай, Жор, – сказал он наконец, – вот все эти удивительные слова, которые ты мне только что сказал... Я вот думаю – неужели такие бывают на свете?
– Хочешь, чтоб я повторил?
– Эх, Жора... – Степа почувствовал, как на глаза ему наворачиваются слезы. – Я только сейчас понял, кто ты.
– Кто?
– Самый важный для меня на Земле человек...
Сракандаев хмыкнул.
– Кстати, насчет Мак Ги, – сказал он. – Ты Малюту знаешь, который нам телепроект делает? Он говорит, что часто с тобой общается.
– Знаю Малюту.
– Он для этой конторы даже рекламу придумал.
– Какую?
– «Но трогать ее не Мак Ги за ее малый рост, малый рост».
– А почему малый рост?
– Ну, в смысле, процент небольшой.
– Ну да, небольшой. Это семь-то процентов?
– Чего? – напряженно переспросил Сракандаев.
Степа понял, что прокололся, и вывернуться будет тяжело – придется рассказывать про Лебедкина, и непонятно, как обернется дело... Но Сракандаев вдруг мелко захихикал.
– Тут ты меня подколол, – сказал он. – Один – ноль. Думаешь, раз семь центов, значит, и процентов семь? Хи-хи-хи... Ну ты и язва, Степка, я тебе попомню... Нет, жизнь жестче. Десять.
– Десять? – переспросил Степа. – Да это ж грабеж.
– Грабеж, это когда у тебя тридцать пять лимонов уводят с концами. А когда ты десять процентов платишь, чтоб их вернуть, – это чудо. Вот как думать надо. Во-первых, ослик имеет право претендовать на упущенную выгоду. А во-вторых, ты понимаешь, сколько людей в цепочке?
– Догадываюсь.
– Я же никого из них обидеть не могу. Мне с ними и завтра работать, и послезавтра. Я уже не говорю о том, что клиента кидаю. Он, правда, говно, клиент этот, и не со мной работал. Там еще посредник, которого я тоже кидаю.
– Его грохнуть надо, – не сдержался Степа, – клиента этого. И посредника.
– Э-э-э, так нельзя, – протянул Сракандаев. – Грохнуть и все поделить? Шариковых нам тут не надо. Пускай он тебя кинул, но ко мне-то все по нормальным каналам пришло. Обычная трансакция. Бизнес. Ты подумал, чем я рискую? Не только тем местом, по которому ты скучаешь. А еще и головой, понял? Даже еще не факт, что все получится. Далеко не факт...
Степа быстро произвел вычисления. Три с половиной миллиона потерять было можно. Это был удар, возможно, даже нокдаун, но не нокаут. А вот тридцать пять миллионов – это был даже не нокаут, это был ствол «калашникова» в прямой кишке. И хорошо, если без подствольного гранатомета.
– Я тебя понял, Жор, десять так десять.
Сракандаев молчал.
Может быть, он уже жалел о своей ошибке? Степа укусил себя за щеку так, что почувствовал вкус крови во рту. Нужно было срочно подкинуть пару веток в костер разговора, но, как назло, ничего не приходило в голову. Степа стал лихорадочно припоминать, какие советы на этот случай давал Дейл Карнеги в книге «Как приобретать друзей». Вспомнилась заповедь – интересуйтесь людьми.
«Надо что-нибудь такое срочно спросить, – подумал Степа, – чтобы перевести разговор в дружеское русло...»
– Слушай, Жор, может, не по теме. Я тебя все спросить хотел – что это у тебя за цифры на плече? Триста шестьдесят шесть?
– Число здорового зверя.
– Ага. А что такое семь центов?
– Пока что ты еще не такой близкий мне человек, – ответил Сракандаев. – Позже расскажу. Может, сегодня вечером. Ты дорогу помнишь?
– Да.
– Тогда двигай ко мне прямо сейчас, пока я добрый. Делов-то немного – звонок сделать да код ввести. Потом пошалим, если время останется... Нет, Степка. Сперва пошалим. А потом дела.
«Ты смотри, Карнеги-то работает, – подумал Степа. – А люди не верят...»
– Когда на Багамах полночь? – спросил он, глядя на часы.
– Приедешь, покажу, – хихикнул Сракандаев. – Давай, жми на газ, а я пока подготовлюсь к встрече. Только рясу эту с бородой не надевай, ладно? Один раз классно было, ну и хватит.
– Понял, – сказал Степа.
– И вот еще. Тебе от меня пакет приходил, ты прочел?
– Тут гора бумаг, меня долго в офисе не было.
– Короче, найди там пакет от меня и прочти по дороге. Это важно. Жду.
– Уже еду, – сказал Степа.
Бросив трубку, он еще раз посмотрел на часы, сгреб в портфель всю корреспонденцию со стола и нажал кнопку селектора:
– Срочно машину!
5
Пакет, о котором говорил Сракандаев, был большим желтым конвертом без почтовых штемпелей – его тоже доставил курьер. Он был легким – похоже, внутри лежал небольшой предмет вроде зажигалки или флакона духов.
Отъехав от банка, Степа на всякий случай передвинулся за спину шофера – кто его знает, что прислал ослик, – и оторвал перфорированный край. Ему на колени выпал баллончик спрея, густо покрытый маленькими иероглифами. Кроме иероглифов, баллончик был украшен портретом сурового пожилого китайца в круглых очках. Степа повертел флакончик в руках – ни одного понятного слова или даже символа на нем не нашлось. Тогда он еще раз заглянул в конверт. Оказалось, там была записка:
«Пика,
Есть вещи, которые надо обсудить один раз, чтобы потом навсегда забыть. В тот раз в Питере все было дивно. Если не считать того, что от боли я чуть не заехал копытом тебе в лоб. Карамба! Разве ты не знаешь, какое это чувствительное место – анал? Ты что, хочешь отправить ослика на тот свет? Зачем тебе это дилдо? Вещица, конечно, неплоха. Но лучше танцевать без костылей, особенно танго.
Поэтому рискну сделать одно предположение. Если мимо, сразу забудь. Может быть, у тебя проблемы с эрекцией и ты боишься меня разочаровать? Глупый. Для меня в отношениях это совсем не главное! Но на всякий случай вот тебе спрей. Эта штучка будет посильнее виагры – правда, чуть пощипывает. Если Танечка думает, что знает об эрекции все, она будет очень удивлена. Спрысни головку члена за полчаса до action, и мы спокойно облетим с тобой все небо, мой электрический зверь».
Снизу был подрисован знакомый ослик. Сейчас он показался Степе добрым, умным и удивительно милым животным. Под осликом было добавление:
«P.S Ясное дело, двум джентльменам совершенно не обязательно поднимать эту тему в разговоре».
«Надо запомнить, – подумал Степа, – не ляпнуть ему чего про «Астон-Мартин»... А это еще что такое?»
Он повертел в руках флакончик. Сегодня Сракандаева нужно было слушаться, как маму в детстве. Степа поднял глаза на спину шофера. Увидит? Или не увидит? Лучше было не рисковать.
– Сколько ехать еще? – спросил Степа.
– Если пробок не будет, минут двадцать. А с пробками весь час.
– Тормозни где-нибудь, – сказал Степа. – У кафе или ресторана. Мне выйти на пять минут. Отлить.
Шофер остановился возле небольшого кафе под названием «Прелюдия» – очень подходит, подумал Степа, выходя из машины.
Туалет внутри, к счастью, нашелся. Степа брезгливо проделал требуемую процедуру, и сразу почувствовал жжение, которое с каждой секундой делалось все сильнее. Вернувшись в зал, он заказал чашку кофе и выпил ее у стойки, разглядывая артефакт советских времен – огромную чеканку, изображающую грустного витязя с луком в руке и поверженную стрелой лань.
– Чего так морщитесь? – спросила буфетчица. – Кофе наш не нравится? Или картина?
– Зуб болит, – соврал Степа.
Ставя чашечку на блюдце, он заметил, что у него дрожат пальцы.
«Нервы ни к черту», – подумал он.
Когда он вернулся в машину, внутри играло радио. Боря Маросеев пел английскую версию стратегического хита «Тату», чуть приспособленную под его хриплый баритон: «All the thing he has running through my ass...»[41] Его голос был полон боли и тоски по несбыточному – выходило грустно и как-то по особому проникновенно. Отметив, что переделка не вполне грамотная (правильнее было бы «the whole thing he has», Мюс поправляла его, когда он делал похожую ошибку), Степа вдруг вспомнил, что у слова «ass» в английском есть два значения – «осел» и «жопа».
– У-у-у! – промычал он и хлопнул себя ладонью по лбу. – Так это жопа семь центов! Вот как ларчик открывается!
– А? – испуганно повернулся к нему шофер.
Степа прокашлялся и сделал серьезное лицо.
– Ты чего радио включил? – спросил он.
– А сейчас из банка звонили, Степан Аркадьевич. В общем, им там тоже кто-то позвонил, я не понял, вроде из «Дельта-кредита», куда мы едем. Короче, просили включить «Авторадио» – сказали, там сейчас сюрприз для вас будет.
– Сюрприз? Для меня?
– Ну да.
– И чего?
– Вот играет, – водитель кивнул головой на светящийся синим щиток магнитолы. – Но сюрприза пока не было.
– Ну и поезжай спокойно, – сказал Степа, – послушаем по дороге.
После Бори запел неизвестный Степе исполнитель – у него был низкий, как у Воланда, голос, а текст был таким замысловатым, что Степа перестал слушать и погрузился в раздумья.
«Даже и не только «осел» и «жопа». Кажется, там еще одно значение есть – человеческая личность в ее сексуальном аспекте... I want some ass tonight... Kick some ass... Уж больно глубоко выходит. Интересно, сам он до такого додумался или какого-нибудь Малюту нанял? Сейчас ведь что квартиру обставить, что душу – со всем помогут, был бы лавандос... Так, секундочку... Но ведь душа – это вроде ты и есть? Для кого же ее тогда обставляют, раз становишься просто табуреткой? Наверно, для того, кто на табуретке сидит. А кто это? Зюзя говорит, кто-то невидимый, но с очень тяжелой жопой. А Чубайка надеется, что эта жопа – он сам... Господи, всюду жопа... А еду-то куда? Нет, лучше не думать, не то из бизнеса уходить придется. А мы еще повоюем за место под солнцем, нас так просто не возьмешь...»
Песня доиграла только до середины – когда низкий голос пропел слова: «And then you slip into a masterpiece», далекая рука убрала звук. Напористо затараторил диск-жокей, стараясь втиснуть как можно больше болтовни в дорогие эфирные секунды:
– Какая глыба, какой матерый человечище! Это был Леонард Коэн, который вляпался в очередной шедевр – примерно так можно перевести слова прозвучавшей песни. А сейчас для тех, кто в дороге, мы хотим передать маленький привет от осла Жоры. Только что порадовавший нас Леонард Коэн в свое время посвятил нашей следующей исполнительнице такие слова: «Giving me head on the unmade bed», что в дословном переводе значит: «Ты давала мне голову на неубранной кровати». На досуге подумайте сами, что делали на этой кровати Джанис Джоплин и Леонард Коэн! А для тех, кто уже понял, – бессмертный хит «Me and Bobby McGee» в исполнении той самой Джанис Джоплин! Леонард Коэн, выходит, был в ее жизни не первым кавалером. Итак, «Me and Bobby McGee» по заказу осла Жоры для тех, кто в дороге... В дороге куда? К сожалению, уже поздно спрашивать об этом осла Жору. Поэтому напомним дорогим слушателям, что на этот счет существуют разные мнения. По одному, все дороги ведут в Рим. По другому – все они ведут в никуда... Противоречие здесь только кажущееся, если вспомнить, что место, где мы находимся, дорогие радиослушатели, и есть третий Рим!
Последние слова диск-жокея утонули в музыке.
Заиграла одна из тех бесчисленных американских песен, которые не вызывали в Степиной душе никакого эмоционального отклика – наверно, надо было иметь за спиной иное детство и юность, чтобы ощутить хоть какой-то резонанс. Сначала он разбирал только отдельные словосочетания-штамповки: «everything we done», «secrets of my soul» и что-то в том же роде, – а затем стала повторяться строка, в которой, несомненно, было заключено все послание:
«Freedom’s just another word for nothing left to lose».[42]
Эти слова женский голос выводил отчетливо, так, что ошибиться было нельзя. Но было еще одно слово, которое Степа ясно понимал. Куда более важное и значительное слово, чем все, что волновало Джанис Джоплин. Это было само имя «McGee». Его певца выкрикивала, как глагол в повелительном наклонении: «Моги! Моги! Моги-и-и», отчего в песне появлялось что-то ницшеанское.
Степа подумал о том, что ему сейчас предстоит. Это было, конечно, неподъемно. Но по сравнению с другими вариантами грядущего этот был сказкой.
– Моги, Степа, – прошептал он себе. – Ох, лучше моги...
Песня кончилась, и пошла рекламная вставка.
– Степан Аркадьевич, – нарушил молчание шофер, – а можно спросить?
– Валяй.
– Я вот думаю, как интересно получается. Смотрите, тысяча миллиметров – метр. Тысяча миллиграммов – грамм. А тысяча миллионов? Выходит, он?
– Логично, – согласился Степа. – Он и есть.
Довольный, что развлек шефа, шофер засмеялся.
– Подъезжаем, – сказал он. – Вон тот поворот. Последний.
– Да, – сказал Степа. – Как это в песне – заезжайте за ворота и не бойтесь поворота...
– Как раньше пели! – пробормотал шофер. – Не то, что сейчас. Почему так?
– У слов смысл изменился, – ответил Степа. – Они вроде те же самые, но значат теперь совсем другое. Петь их сложно стало. Если это не твой бизнес, конечно.
– Точно, Степан Аркадьевич, – вздохнул шофер, закручивая руль к цели, – совершенно точно говорите.
Когда машина поравнялась с будкой охраны у знакомых ворот, по радио тихо запел Гребенщиков:
Слова были мрачноватыми и, как это частенько случалось у Гребенщикова, не до конца понятными, но появление числа «17» (тридцать четыре, деленное на два) было превосходным знаком. Именно такого проблеска света и не хватало перед жутким испытанием впереди. Степа почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.
«Спасибо, Боб, – подумал он. – Ты единственный не продался...»
Но на всякий случай он вылез из машины побыстрее – вслед за семнадцатью в песне мелькнула непонятная девятка, а это значило, что дальше могли пойти и другие числа.
43
Кабинет Сракандаева был просторной комнатой с плотно занавешенными окнами и огромным количеством изображений осла – можно было подумать, что это какое-то ослиное святилище. Особенно впечатляли натурализмом эстампы с ослом из мультфильма «Шрек» в разных фазах экстатического танца.
Слева от входной двери стоял рабочий стол с двумя мониторами и клавишной доской. На его краю белела плоская тарелка с горкой порошка, двумя бритвами и свернутой банкнотой в пятьсот евро. Между окнами помещалась этажерка с керамическими статуэтками, где тоже преобладали ослы (печальная очкастая обезьянка и похожий на Жириновского воробей были явно добавлены для плюрализма).
Справа от двери стоял мохнатый греческий диван. Напротив нависала бронеплита встроенного в стену сейфа – его дверь была приоткрыта, и за ней виднелась обивка из красного бархата, намекающая на богатство и тайну. Пол был покрыт ковром, рисунок на котором изображал золотых рыбок, плавающих среди темно-зеленых водорослей.
На краю ковра расплывалось темное пятно. В этом пятне, привалившись спиной к стене, сидел мертвый Сракандаев. Его мозги веером покрывали стену в полуметре над головой – словно кровавая блевотина, раскатанная ветром по дверце автомобиля. Труп был совершенно голым, если не считать белых чулочков и головной повязки с ушами, когда-то тоже белыми, а теперь набухшими кровью.
Глаза Сракандаева умудренно и таинственно смотрели на ковер, покрытый рваными ошметками красной резины. В метре от его подогнутой ноги стоял гипсовый бюст Путина. Рядом лежал стальной цилиндр стреляющей ручки. В воздухе пахло порохом, кровью, вечностью и свободой.
– Когда? – спросил Степа.
– Только что, – сказала заплаканная секретарша. – Пяти минут не прошло. Сейчас Лебедкин будет, я уже позвонила. Что вы так морщитесь?
– Да глаза щиплет. Где у вас туалет?
Когда Степа вышел из туалета, приемная кишела озабоченными людьми. С ними приехали похмельный Лебедкин и тот самый человек в форме войск связи, которого Степа видел в «Якитории» в день прощания с Мусой и Исой. Но теперь на нем были погоны полковника, и Лебедкин держался с ним очень предупредительно.
– Ничего не предвещало, – рассказывала секретарша. – Он был в отличном настроении – вышел из кабинета, велел полить цветы и предупредил, что сейчас приедет Степан Аркадьевич. Сказал взять пальто и немедленно провести его в кабинет, у них там какое-то срочное дело было. Потом закрыл дверь и стал готовиться к встрече. Минут через двадцать закричал: «Татьяна! Татьяна!» Потом раз пять прокричал как обычно. Кричал громко, я услышала через звукоизоляцию. А еще через несколько минут что-то хлопнуло...
– После того как он закрылся в кабинете, кто-нибудь звонил? – спросил Лебедкин. – Я имею в виду, непосредственно перед тем, как крикнуть «Татьяна»?
Секретарша отрицательно покачала головой.
– Бля, прямо Маяковский, – мрачно сказал полковник связи.
Степа сомнамбулически прошел в кабинет и встал в сторонке, наблюдая за суетящимися криминалистами. Один пинцетом собирал с ковра кусочки красной резины и укладывал их в прозрачный пакет. Другой фотографировал Сракандаева под разными углами, и вспышка каждый раз расцвечивала пятно на стене тошнотворными мокрыми бликами. Третий рылся в сейфе, иногда поворачиваясь, чтобы показать остальным находки – пакетики белого порошка, плотные пачки евробанкнот, несколько пар разноцветных ушей на эластичных повязках.
Степа уставился на рыжее пятно на стене. Оно казалось картой таинственного архипелага, местом, где располагался офшор загробного мира. Там стояло бунгало старого алкоголика Мак Ги. Туда ушли Степины деньги. Теперь эта земля была навсегда отрезана от мира людей, как мистический Авалон. Где-то там, на одном из мокрых пятен, на берегу неведомого острова бились в последних конвульсиях цифры кода, который следовало куда-то ввести. На другом островке высыхал и исчезал номер телефона, по которому надо было позвонить. А единственный человек, который мог свести эти числа вместе, наполнить их смыслом и силой, был уже ни на что не годен. Но Степа все никак не соглашался в это поверить – как будто, пока он не верил, оставалась надежда.