Олег вздохнул и подумал снова, что Мир все больше подминает его под себя. На Земле он и представить не мог, что можно убивать людей и не вспоминать о тех, кого убил. Они не приходили во сне, Олег не вспоминал их лиц и не жалел их. Наверное, так воспринимали убитых врагов воины древности — как вереницу безликих теней, не способных смутить покоя, потому что ты уверен в правоте своего дела. Это очень и очень важно. Все психические расстройства, которыми страдает человек, побывавший на войне, вызваны вовсе не ее «ужасами», о которых так любят талдычить журналисты и врачи — это просто следствие плохой мотивации тех, кто воюет, непонимания целей войны.
"А ты, выходит, знаешь? — иронически спросил сам себя Олег. — Ну и за что ты воюешь?"
Слов для ответа не нашлось. Олег был умным и развитым парнем, но едва ли мог облечь в четкие формулы понимание того, что здешняя жизнь стоит защиты. Он посмотрел на ребят вокруг и неожиданно подумал — не ворвись в здешнюю жизнь данваны, не сломай ее, не изгадь — и, глядишь, лет через сто тут было бы единственное в своем роде человеческое общество, построенное свободными людьми для свободных людей. Общество, где не нужны тома законов, потому что есть главный Закон, и он в самих людях. Где не нужны полиция, замки на дверях, благотворительные организации, чиновничьи аппараты… Где не бывает больных и одиноких. Общество без кровожадных маньяков-"вождей", лучше всех знающих, что нужно "их народу" — и без слащавых и лживых "народных избранников", этот народ презирающих и разлагающих… Обшество без «измов», без голода, без ужасающих нелепостью и размахом войн за никому не нужные цели…
Такое могло быть здесь. Мир, где человеку было бы хорошо на самом деле — может быть, впервые за всю его историю. Разве это не заслуживает защиты?
Мысли были взрослые и печальные — как запах травы на вечернем лугу, прогретом солнцем. И Олег невольно подумал — а не об это ли мечтал и его дед?..
— Гостимир умолк и весело заявил: — Йой, обед!
Жена Хлопова, появившись на пороге веранды, приветливо улыбалась:
— За стол, за стол!
На эти слова реакция последовала, как на призыв к атаке. Горцы оперативно стянулись в зал, где большой стол был сдвинут еще с несколькими своими собратьями. Во круг стояли раз разнокалиберные стулья, а на столе — «обед». Иначе как в кавычках это слово и произнести было нельзя. Больше подходило — «пир». Мальчишки начали рассаживаться.
Лесовики не поскупились. Стояла огромная кастрюля со щами, смахивавшая размерами на старинный щит сковорода с яичницей, жареная картошка с мясом и грибами, копченое сало, лук, чеснок, какие-то салаты, огурцы, свежий хлеб, и еще, еще, еще… Всего этого хватило бы на племенное ополчение после недельной голодовки. Ну и конечно — тут же расположилась волка в граненых штофах с выдавленными на стекле здравицами в честь пьющих.
— Водки не пить, чеснок не жрать, — быстро прояснил генеральную линию повеления Гоймир, хватая ложку, тем не менее, первым. — А то вони станет на весь лес.
— То зря, — возразил Резан, но спор не перешел в затяжную фазу — все оказалось очень вкусным, и примерно минут двадцать, не меньше, над столов стояли лязг и стук, как в рукопашном бою, не тише, только без боевых кличей — рты у всех были заняты.
Олег налегал на дареную картошку, живо напомнившую дом — мама так же ее жарила на неочищенном подсолнечном масле, безо всяких «Олейн», считая, что именно такое масло придает картошке особый вкус. Постепенно горцы все-таки начали отваливаться от стола с осоловевшими глазами. Кое-кто еще вяло жевал горячие блины с маслом и медом, остальные вразнобой благодарили хозяев. Резан уже успел наведаться к телевизору и посмотреть его, а вернувшись, сообщил, что данванские войска, не встречая сопротивления, продвинулись далеко вглубь горской территории, и местное население встречает их с радостью, как долгожданных слуг порядка и закона. Это заявление за столом встретили изумленным молчанием, кое у кого даже блины во рту позастревали. Наконец Олег, более привычный к вывертам СМИ, объявил:
— Славная германская армия принесла долгожданную свободу томившимся под большевистским гнетом народам Советской России. Ура, сограждане.
— Шутник, — Резан едва ли что-то понял, но потянулся, чтобы щелкнуть Олега в нос. Тот показал камас:
— Зарежу. Руки прочь.
— Одно наш гость грозит горцу горским камасом же, — сокрушенно заметил Резан. — То и есть наша терпеливость да незлобливость славянская. Мы-то его…
— … на помойке подобрали, почистили — а он нам фигвамы рисует, — договорил Олег и фыркнул.
Горцы стали выбираться на веранду. Гоймир задержался.
— Вот то, — он прикоснулся к притолке и посмотрел на хозяина, — я и понимаю, ты много для нас сделал. Стать, ещё одним поможешь?
— Найти проводника на Темное? — тут же спросил Хлопов.
— И добро бы… Да еще кого ни есть выслать — вытропить наших соседей. А я передам что воеводам. Поможешь ли?
— Почему не помочь, — легко согласился Хлопов. — Завтра с утра — годится?
— Благо тебе, — сдерживая радость, кивнул Гоймир…
…Перешагнув порог веранды, князь-воевода столкнулся с Йериккой. Тот стоял у косяка и что-то посвистывал. По веранде разносились хихиканье, шорох, слышались негромкие возгласы и обещания, в основном связанные с членовредительством — чета делила жизненное пространство.
— Нашёл? — с ходу спросил Йерикка. Гоймир поморщился:
— Йой, догада… Нашел, добрым путем все.
— Вот когда мы, — Йерикка ногой раскатал свой плащ и, сев на него, начал растирать подъем босых ног, — Когда мы, — повторил он, — вернемся домой, и дом будет цел, а данваны уйдут на какое-то время, тогда я скажу: "Добрым путем все." Да и то — преждевременно.
Гоймир сел рядом на свой плащ. Вздохнул:
— Если так, то мыслю — твердым сказать: "Добрым путем все" можно одно на одре, среди друзей и родни…
— Где уж тут "добрым путем", это чистый ужас — такая смерть, — искренне сказал Йерикка.
По другую сторону поднялась голова Олега. Он свирепо сказал:
— Если не заткнетесь, то ночью я положу вам на морды по носку!
Гоймир тут же улегся на бок — лицом от Олега — и закрыл голову плащом. Олег с шутовской поспешностью шлепнулся на «постель» и, треснувшись затылком в стену, зашипел.
— Шарик спустил, — отчетливо сказал в наступившей тишине Йеерикка.
— Кто в шарик спустил? — откликнулся Воибор. Веранда взорвалась хохотом, а когда он утих, все услышали похрапыванье. Это спал Олег.
* * *Проводником оказался мальчишке лет 11–12 — рослый и молчаливый. Горцы встали рано, но мальчик уже сидел на скамейке у ворот и грыз яблоко. Он был одет в куртку, подпоясанную ремнем, бесформенные штаны, заправленные в хорошие, пошитые по ноге сапоги; между колен вверх стволом стояла одностволка 410-го калибра, в которой Олег узнал изделие Тульского завода. На поясе висел нож.
Лил все тот же серый дождь — он всю ночь шуршал по крыше, убаюкивая ребят, и они хорошо выспались. Мальчишка поднялся навстречу: я безошибочно протянул руку Гоимиру:
— Владимир.
Имя у него было старое, не крещеное, и вел он себя солидно и обстоятельно.
— Гоймир, — горец серьезно пожал протянутую руку. Мальчишка посмотрел на. небо:
— Ну чего, пошли, что ли?
— Идти далеко? — поинтересовался Йерикка.
— До закатного края — дня три, если напрямик, без затей, — обстоятельно стал разъяснять мальчишка, — а если тропами, да чтоб не знал никто — все четыре.
Йерикка свистнул и поправил на — волосах повязку. Гоймир спросил:
— А разом до реки, да и плотом?
— А все равно трое. Только там не незаметно не проплывёшь, и думать нечего.
— Одно сможешь так вести, чтоб не вытропили нас? ~ допытывался Гоймир. — У нас вон оборужение есть тяжелое…
— Проведу, — коротко ответил мальчишка, всем своим видом показывая, что ему надоели бессмысленные расспросы. — Так идем?
* * *Тропинка была хорошо знакома Мишке. Он почти бежал по ней — налегке, только с двустволкой на одном плече и небольшим рюкзаком — на другой. Эти места, он знал отлично, а Гоймир хорошо объяснил, как и где найти чету Квитко.
"А всё-таки мать неправа, — думал юноша, размеренно двигая ногами. — Надо воевать с ними. Мы живем на этой земле, а они приходят и хотят, чтобы мы жили, как надо им. Наши прадеды ушли от такого сюда. А нам куда уходить? Да и
сколько можно уходить?"
Он вспомнил горцев, ушедших дальше, на закат — и снова восхитился этими ребятами, которые были младше его…
…Мишка не ожидал никого встретить на этой тропе. И не мог даже предположить, что она окажется перекрыта, что на нее могут наткнуться хотя бы случайно. Поэтому и заморгал глазами удивленно, когда шесть горных стрелков появились сразу со всех сторон и шесть стволов уставились на него.
сколько можно уходить?"
Он вспомнил горцев, ушедших дальше, на закат — и снова восхитился этими ребятами, которые были младше его…
…Мишка не ожидал никого встретить на этой тропе. И не мог даже предположить, что она окажется перекрыта, что на нее могут наткнуться хотя бы случайно. Поэтому и заморгал глазами удивленно, когда шесть горных стрелков появились сразу со всех сторон и шесть стволов уставились на него.
— Кто такой? — спросил старший.
"Хлопов," — хотел сказать Мишка, но не открыл рта. Ему стало страшно, да еще и прибавилась злость, что попался так глупо.
— Ты что, оглох? — ствол винтовки шевельнулся.
— Кудыкин. — выдавил Мишка, — Степан.
— Откуда? — продолжал допрос стрелок.
— Из Каменного Увала, — назвал Мишка большое село на полночь. — Охочусь тут.
Стрелки совершенно отчетливо расслабились, и Мишка ощутил облегчение.
— Документы есть? — спокойно уже спросил их стерший. Мишка пожал плечами:
— Да вы чего? Кто же на охоту бумажки берет? Не верите — ну, проверьте как там… — это предложение он выдал, обмирая от ужаса, но стрелок повернулся к своим и махнул рукой, уже не глядя на Мишку:
— Вали отсюда. Крюк тебе придется сделать. Иди на запад, потом сворачивай домом, как подальше отойдешь.
— Эй, чего такое? — удивился Мишка, уже побираясь идти, куда сказано. Стрелок без раздумий пояснил:
— Да зажали тут, место не далеко, горцев, человек двадцать. Обложили, ждем сигнала, они и не чуют ничего… Давай, шагай, нам некогда.
— А-а, — уже без интереса отозвался Мишка. — Ну ладно, пойду я.
— Ни пуха, — пожелал стрелок.
— К черту, вам тоже, — уже машинально ответил Мишка, шагнув в кусты…
…Он спустился на сотню шагов по отлогому склону и вслушался. Стояла тишь. Но сейчас она взорвется выстрелами, взрывами, криками… Мишка перевёл дух и вытер пот с лица. Дико осмотрелся вокруг. Он не сомневался, что речь идет о тех, к кому он добирался — о чете Квитко. А горцы даже ничего не знают! Что же делать, что делать-то — Господи, помоги, подскажи…
"А какой подсказки ты ждешь? — сурово спросил он сам себя. — Что тебе должны подсказать? Как нужно поступить?"
Он дернул плечом, сбрасывая в ладонь ружье. И двинулся обратно. Вверх, но параллельно тропе, вслушиваясь и вглядываясь. Он запретил себе думать о чем бы то ни было — абсолютно обо всем, чтоб не поддаться страху.
Первый кордон он обошел. По расчетам, сумел прошагать половину расстояния до горцев, когда услышал резкий окрик с хангарским акцентом:
— Эй, стой!
Он выстрелил на звук — сразу из обеих стволов, как учил отец. И закричал на бегу:
— Братцы, братцы-ы! Окружают ва-ас! — переламывая ружье.
Удар в голову был таким, что все разом закружилось — небо, камни, трава, кроны деревьев, бегущие к чему перевалистые фигуры хангаров… Потом камни полетели навстречу, но Мишка не успел упасть них, подумав: "Ох и расквашу я морду!" — они вдруг растворились, стали гудящей чернотой без дна… а потом — ничем…
…Неподалеку загрохотал крупнокалиберный «утес», перекрывая частый лай автоматов и винтовок. Отряд Квитко рванулся из кольца, как взбесившийся зверь из непрочного ошейника…
* * *Тяжелый грузовик остановился в центральной улице Стрелкова. Мегафонный жесткий голос собрал на площадь всех жителей. Он звал без угроз — но угроза была в самом тоне, в манере выговаривать слова…
Дождь не прекращался. Десяток солдат — не стрелков, а хобайнов, громоздко-устрашающих в полном снаряжении — цепью выстроился вокруг грузовика. Хобайны глядели поверх голов людей, положив руки на висящие поперек груди многоствольные, разлапистые автоматы.
Высокий офицер-данван поднялся на кабину, заложив руки в желтых перчатках за спину. Еще двое хобайнов с чем-то возились в кузове; потом подняли и установили у откинутого заднего борта сбитый из досок щит.
По толпе прокатился полувздох-полустон. Она качнулась в стороны, словно круги побежали от брошенного в воду булыжника. На щите вбитыми в ступни и ладони гвоздями был распят труп Мишки Хлопова. Вода смыла кровь, шляпки гвоздей казались черными точками на белом фоне кожи. Епте один гвоздь был вбит в лоб, чтобы держалась голова. Сбоку от чего, над бровью, чернел довольно большой пролом, из него дождь еще вымывал розовые струйки…
— Молчи, — сказал Хлопов жене. И она задавила крик, лишь глаза стали безумными, Колька, старший, обнял ее, не отрывая взгляда от спокойного, безмятежного лица брата, которое ничуть не уродовала дыра и вбитый в лоб гвоздь…
Офицер заговорил. Он держал шлем в руках за спиной — то ли барахлила система перевода, то ли данван хотел казаться "ближе к народу". Но язык он знал плохо, говорил с сильнейшим акцентом, тянул гласные и наоборот — вылаивал короткие слова, будто команды перед строем. Очевидно, он и сам понимал, что не очень хорошо объясняется, потому что то и дело морщился — вполне по-человечески — и потирал лоб перчаткой.
Смысл сказанного был, тем не менее, ясен. Юноша назвался Степаном Кудыкиным из Каменного Увала. Он сорвал операцию по захвату горской банды. В Каменном Увале Степана Кудыкина нет. Тело возят по весям с целью опознания. Если кто-то знает мертвого — пусть скажет. Офицер-данван напоминал о долге перед армией, принесшей в эти дикие места закон и порядок. Он говорил о том, что горские банды могут явиться куда угодно и "причинить чрезмерно слишком страшный вред мирным весникам".
Люди молчали. Каждый из них знал, что горцы провели тут прошлую ночь. Никто не слышал от них плохого слова. Никто из горцев, бывавших в веси до начала этой войны, не причинял никому из лесовиков вреда. Горцы были вспыльчивы, горды, но честны и отходчивы. Беду принесли не они. Беду принесли приехавшие на грузовике.
Люди так же молча начали расходиться в улицы. И данван, знавший, конечно, что в каждом доме тут есть ружья, подождал еще, отдал команду и сел в кабину, откуда торчал ствол пулемета. Солдаты опустили доску, попрыгали в кузов, подняли борт — и грузовик поедал прочь через дождь. Хобайны покачивались в его кузове и молчали. Говорить им было не о чем. Родины и старых привязанностей ни у кого из них давно не осталось. Друг друга они знали так хорошо, как только могут знать солдаты-профессионалы, долго служащие вместе. А говорить о войне, находясь на войне, было глупо. По этому они молчали. И лишь когда грузовик уже взбирался, ревя мотором, на гряду холмов у леса, молодой солдат, глядя за борт, сказал:
— Дождь.
Ему никто не ответил…
…Хлопов вошел в комнату сыновей, когда Колька шнуровал рюкзак — хороший, отец привез братьям такие с юга. Парень обернулся, глаза у него были красные и бешеные.
— Не держи, батя! — хрипло сказал он. — Все равно уйду!
— Я и не держу, — Хлопов перевел дух. — Мать уснула… Ты ступай, сынок. Ты найди этого Квитко. Как хочешь, где хочешь. Скажи ему… ну, то Мишка должен был сказать.
— В потом? — Колька не спускал с отца настороженных глаз. Хлопов посмотрел мимо сына;
— Иди, к кому захочешь. Лучше б к нашим, если есть отряды такие.
Колька встал на колени:
— Благослови, батя.
* * *Володька оказался превосходным проводником. Во-первых, он был поразительно вынослив. Конечно, трудно было ожидать иного от мальчишки, выросшего в здешних местах. Но он шагал вровень со старшими горцами. Кроме того, он шел первым, выбирая какие-то одному ему ведомые тропки. За три дня пути чета раз двадцать, не меньше, проскакивала буквально под носом (или — у ног, или — над головами, или — за спиной) у многочисленных патрулей врага. Всё это время было холодно, шел дождь, ночи превращались в пытку, вставали все невыспавшиеся, с запавшими глазами, злые, как уводни, но мальчишка не жаловался — шагал впереди, бросая короткие фразы по делу. В разговорах по вечерам он практически не участвовал, хотя слушал всегда — лёжа на боку и подперев щёку ладонью.
В эти дни трудновато было удержаться от того, чтобы устроить хороший бумсик. Было где! Чем дальше на закат, тем больше попадалось складов, резервуаров с горючим, только что проложенных дорог и трубопроводов, весьма беспечно гуляющих солдат и офицеров, колонн и отдельных машин… Но подобный бумсик был бы непростительным со всех точек зрения…
…Утро четвертого дня было похоже на остальные. Спали в высоченном и густющем папоротнике — обнаружить в нем горцев можно было, только наступив на кого-то. Зато с папоротника лило — не рассеянными тоненькими струйками, а солидными ручейками и почему-то всегда в самые уязвимые и неудобные места. И — естественно! — происходило это как раз в тот момент, когда начинаешь засыпать как следует. Кое-кому удавалось наплевать на эти проблемы и уснуть-таки. Но снились холод, водопады и осенние купания.
Олег проснулся от очередной струйки, попавшей ему точно в нос. Он закашлялся, подавил капель еще во сне и, судорожно вздохнув, всхлипнув, открыл глаза.